– Филин воткнул перед собой нож и мгновенно обрел наглую уверенность хозяина положения. – Жри, крысоед! Скидки не будет!
Его голос действовал на Упорова, как оскорбление в собственный адрес, а перекошенная рожа победителя вызывала отвращение. Он, кажется, видел, что стояло за тем бесноватым торжеством, и всеми силами сдерживал желание нарушить молчание, определенное неписаным законом зоны.
Степан попытался разжать западню. Крыса хватала его за пальцы. Зэк отдергивал руки, а Филин продолжал кричать, подпрыгивая на нарах:
– Хавай! Хавай, паскуда!
Тогда произошло что-то не входившее в расчеты Вадима. Подобное уже случалось редко, но почти всегда вопреки здравому смыслу и инстинкту самосохранения.
Неуловимо опасный крен души. Состояние без выбора, готовое жестоко ему отплатить.
Он натянул сапоги, спрыгнул с нар, подвинув плечом хохочущего Гнуса. Встал перед Филином, как встают перед врагом.
Вор был чутьист: злобствующая веселость осыпалась с его серого лица. Он перевел взгляд в сторону ножа, но на наборной ручке уже лежала ладонь Лысого.
– Что тебе надо, комсюк? – спросил Филин, но спокойствие было ненатуральным. – Твой кент попал за всю мазуту. Хочешь войти в долю?
Бывший штурман наконец-то объяснил себе свой поступок: он не мог простить ворам пережитого в камере смертников. Оно осталось при нем, неоплаченное, затаившееся, как слепая ярость слепого зверя.
– Мужиков казачишь, Миша? Делай это честно…
Вадим достал из кармана Филина пиковую шестерку, положил на стол.
– Шутку принимаем, – вовремя вмешался все оценивший Лысый. – Не проканало, и ладно. Но расчет по уговору.
– Зажмет, – хмыкнул Лука, потерявший на войне под Сталинградом руку. Он и без руки продолжал воевать, чувствуя себя героем, о чем рассказывала фронтовая газета. – Вор-то Михаил латаный. Цельности в ем нету…
Филин откинул вправо голову, показав однорукому свирепый взгляд, сказано, однако, было без лишних чувств:
– За меня, как за вора, обрубок, не тебе решать. Но об этом опосля потолкуем…
Без робости оглядел каторжан и через силу улыбнулся Верзилову:
– Хотел тебе кусок мяса уступить. Не проехало – схаваю сам. Держи ее тюрьму, Гнус!
Филин рывком распахнул западню, хватко поймал кинувшуюся навстречу крысу. Зверек, вереща дурным голосом, заворотил оскаленную пасть, вонзил в палец желтые зубы. Вор побледнел от боли, исступленно колотя свободной рукой по столу, вскочил, распахнул рот, без раздумья сунул туда крысиную голову. Кости визжащей твари хрустнули. У зэков по перекошенным рожам пробежала судорога. Филин жевнул еще раз, бессмысленно, дико глядя на одуревшего Гнуса. Тогда из его вздрагивающего рта потекла крысиная кровь…
Вор глотал куски облепленного грязной шерстью, горячего мяса, хрипло дыша, не сводя с Гнуса полных отчаянного упрямства глаз.
Несколько раз его одолевала тошнота. Мясо лезло обратно, вываливаясь кроваво – серой массой за губу. Он замирал, пережидая приступ с запавшими глазами, и медленно начинал жевать снова.
Пока он ел, троих стошнило, некоторые, чтобы не видеть крысиной пытки, спрятались под одеяло с головой.
Но те, кто продолжал наблюдать за трапезой, уже не сомневались – Филин ее дожует. Только неизвестно другое – как оно ему зачтется, и уж наверняка кто-нибудь из злоречивых втихаря попрекнет: Крысоед!
Не более чем через полчаса Филин бросил перед потрясенным Верзиловым облезлый хвост с торчащим на выходе белым хрящом:
– В расчете, Степан. За вором долгов не бывает.
Последнюю фразу он произнес, глядя в сторону вернувшегося на нары Упорова. Не торопясь собрал карты, едва сдерживая глубокие позывы тошноты, пошел к выходу, механически прихватив из руки Лысого нож.
Зэки смотрели ему вслед с угрюмым спокойствием.
Они его уже не осуждали. Вор шагнул в холодный туман утра, и через пару шагов, скорчившись, начал изрыгать содержимое протестующего желудка на затоптанный сотнями ног снег.
– Невкусная попалась, – зевнул бельмастый Чарли.
– Все было по правилам, – сказал для всех и в первую очередь для себя Лысьш.
– Как еще воры посмотрят… – посеял сомнения Гнус, сочувственно поглядывая на Упорова. – В непонятное залететь можно.
– Мерзкопакостный ты человечек, Гнусков, – Лука подперся единственной рукой, говорил полулежа. – В сучьей зоне сукам литерил, в воровской ворам служишь.
– Это когда же я с суками якшался?! – взвился оскорбленный Гнусков.
– На Ягодном бой им колол. Вспомнил, гаденыш?!
Гнусков схватил кочергу, но Верзилов поймал его за руку и без видимого усилия, словно из пращи камень, метнул кулак. Федор ударился головой о нижние нары, сполз на заледенелый пол барака. В тусклом зеркале помутневших глаз таилась недавняя злоба…
– Чарли, – спросил у бельмастого сочувствующий ворам враг народа по кличке Тяп-тяп, – ты бы что лучше съел: крысу или Буденного?
Чарли почти не думал, ответил так, словно все давно было решено и продумано:
– Семена Михайловича, конечно. Чистая конина.
– Хватит зубоскалить! Лучше поднимите Федора, – попросил бригадир, навертывая на ногу суконную портянку. – Слышь, Чарли, и ты, Степан, уберите его на нары, но то остынет.
– Тебе эту мразь жалко?!
– Мне больные в бригаде не нужны!
Бугор надел сапог, постучал каблуком по доскам, еще раз обратился к Чарли:
– Брось шапку Филина. Иду к ворам…
Лед потрескивал на узких амбразурах окон, да одинокий храп ограбившего музей революции жулика тревожил настороженный покой барака.
Бугор помялся, кашлянул в кулак, тем же кулаком вытер розовую грушу носа, завернув ее к самому уху.
– Настенька! Настенька! – заметался на нарах спящий зэк. – Билеты где?!
– Поканал Ключик, да еще с Настенькой! – Чарли опустил глаза. – Везет же людям!
– Верно говорят, в музей он лукался? – спросил Тят-тяп.
– Такие вещи враги народа должны знать назубок, – Чарли с недоверием разглядывал зэка, – Ключик залепил классический скачок в это самое хранилище революционных ценностей. Спер наган Феликса Мундеевича Дзержинского…
– Брешешь?!
– Я?! Я брешу?! – Чарли был готов расплакаться. – Чтоб ты знал, вражеская морда, у меня в свое время было три партийных билета и орден Ленина! Не веришь мне, давай спросим у Ключика.
Чарли ткнул локтем в бок спящего зэка и прошептал:
– Ключик, голуба моя, где волына Мундепча?
Спящий мгновенно сбросил одеяло, оглядывая барак мутными глазами, начал натягивать ватные брюки, служившие ему подушкой.
– У Настеньки стебанули билеты! – радостно сообщил ему Чарли.
– Что? Зачем будишь, дурогон?!
– Враги народа интересуются фигурой Феликса. Купить хотят.
Ключик посмотрел в полном недоумении на наглого и серьезного Чарли, морща и без того измятый лоб. Сообразив в чем дело, выругался:
– Дурак! Тебе лечиться надо.
И снова спрятался под одеяло прямо в ватных брюках.
– Кремень: такого тремя пайками не расколешь, – сокрушался Чарли. – Сам железный, что твой Феликс, у которого он фигуру увел. Это еще что! На Иркутской пересылке деда встречал. Помнишь, Гнус, он вес Сталина с царем путал?
Едва пришедший в себя Гнусков хотел отмахнуться, но, уловив общий интерес, сказал:
– Ну, как же? Иван Иванович Калита.
– Верно. Почтеннейший человек. Так тот Иван Иванович… – Чарли оглянулся по сторонам, перешел на полушепот, едва шевеля синими губами: – Ильича от триппера врачевал. Партийная тайна, и потому прошу…
– Иди ты?! – Верзилов перестал чинить сапог, уставился на Чарли. – На ком же он словил эту заразу? Занятой такой человек. Неужто на Надежде Константиновне?!
– Не, – покачал головой Чарли и вздохнул, глубоко переживая трагедию вождя, – была в Питере одна шлюха, Революцией звали…
– Замолчи, звонок поганый! – Лука сунул под матрац целую руку, выхватил припасенный на всякий случай железный прут – Не пятнай человека! Он как лучше хотел!
– Напрасно вы, Лука Романович, проявляете не свойственные советскому человеку звериные инстинкты. Что касается Владимира Ильича, так он тоже живым был…
– Для меня Ильич и сегодня жив! Он – совесть нашего государства!
– Согласен! А раз живой, значит, хочется. Верно, сидельцы? Тебе же хочется. Руку-то, сказывали, о член стер. Говоришь – на фронте утерял.
– Ах ты, дезертир поганый!
Верзилов едва успел поймать за ногу кинувшегося на Чарли Луку и водворить на место. Бельмастый укоризненно скривился:
– Э-э-эх! Вижу, какой вы ленинец. Поди, и книжек его не читали. Ильич, между прочим, писал в седьмом томе на девятой странице…
– На какой?! – поразился осведомленностью Чарли бородатый бандеровец, изучавший в лагере по букварю русский язык.
– На девятой, сказано! Чую, Грицко, невнимательно читаешь труды Основателя. А голова у тебя совсем пустая, и туда не только Ленина, Маркса вместе с бородой затолкать можно, хоть он и алкоголик.
– Маркс – алкоголик?! Гоношишь, пивень хромой!
– А пол – Германии кто споил?! Наши пролетарии, думаешь, по трезвости забузили?! Большевики водку закупили у царя, потом сказали: «Вся власть – Советам! Гуляй, рванина, от рубля и выше!»
– Ты за водку опосля расскажешь, прежде скажи, что он у той книжице на девятой странице писал? – осторожно поинтересовался из угла спаливший по пьянке сельский совет старичок.
– Он писал… – зэк взялся расставленными пальцами правой руки за лоб и задумался, нагнетая интерес. – Чо писал… А! Это была гениальная мысль. Троцкого едва кондрат от зависти не хватил. Они же кантовались с Картавым, пока власть брали, а как взяли – дружба врозь и кто кого сгребет…
– Ты скажешь, что он там писал?! – не вытерпел Верзилов.
– Ну, ты даешь, Степан! Кто ж того не знает?! Прямо так и написал с характерной для себя прямотой и краткостью: «Мусора, руки прочь от Чарли!»
После этого зэк не смог сдержаться, захохотал, вытирая слезы и приговаривая:
– Бляди дурные, сидят по ленинским заветам – и у него же правду ищут!
…Первое время болтовня Чарли занимала Упорова, но, постепенно отстраняясь от барачных разговоров и злого веселья, он вспоминал, что портрет Ленина появлялся в их доме всякий раз перед приездом отца. Строгий. в длинной кавалерийской шинели и с орденом на широком отвороте, он поднимался по высоким ступеням крыльца, придерживая левой рукой саблю. У отца были большие, сильные руки, на них удобно сидеть, ощущая теплую надежность. От него пахнет вчерашней вечеринкой красных командиров и распускающейся во дворе сиренью.
И в тот раз отец высоко его подбросил, он стал выше деда и улыбающейся мамы. Он летал до тех пор, пока ему не стало страшно. Затем они остановились у портрета бородатого человека с цепкими глазами, чуть прищуренными и лукавыми. Мальчик впервые увидел их так близко, перестал смеяться… У отца напряглись руки, стали неудобными, жесткими, чужими, это были руки, выполняющие неприятную обязанность. Глаза напротив продолжали разглядывать мальчика с требовательной строгостью, ему захотелось опуститься на землю. Он по-детски просто и правильно оценил приближение насилия и тоже сжался, как отец, они уже были едины в чувстве, но один собирался солгать, другой был еще слишком мал, чтобы понять назначение лжи.
– Кто это? – отец подносит мальчика вплотную к портрету.
– Ленин, – произносит он, отвечая глазам напротив.
– Дедушка Ленин. Ну скажи: дедушка Ленин.
– У меня есть дедушка. Мне хватит.
– Ленин – дедушка для всех советских детей. И для тебя.
– Мне другого не надо.
Отец едва справляется с раздражением. Он – командир, привык, чтобы его слушались, и сам умеет слушаться. Голос звучит с натянутым спокойствием:
– Ильич был очень добрым человеком, другом детей. Великим революционером и мыслителем. Ленин думал о твоем будущем.
– Мой дед сказал – нашу церковь сломал Ленин. Это правда, папа?
Взгляд отца блуждал по окнам, он силился найти убедительный ответ, а щеки его уже не дышат весной и сиренью, сквозь поры, пробивается устойчивый запах конского пота. Такой же свежий, острый запах отец приносил с собой после учений, вместе с пылью на хрустящей портупее и ножнах сабли.
На этот раз отца привез блестящий автомобиль, но запах конского пота остался при нем и стал еще более резким, после того как он не смог справиться с вопросом сына. Красный командир был растерян, вместе с тем – сердит. Быстро опустил мальчика в не успевшую остыть постель, молча пошел в гостиную. От резкого звука шпор неприятно тренькает в ушах. Что-то произошло, отчего хочется плакать или вскочить и нарисовать поссорившему их Ленину рога. Мальчик прячет лицо в мягкую подушку. Наступает темнота, поверх которой остается напряженный детский слух.
Наверное, сердитый там, в гостиной, но в детской просто голос без окраса, сказал:
– Ты мог не делиться своими соображениями относительно Ленина с внуком. Он – вождь. Я сражался под его знаменем и за его дело.
– Твой вождь, Сергей, ты и объясняй. Для меня он – мучитель русского народа, палач царской семьи. Нынче мой вождь – Иисус Христос. За ним иду!
Отец что-то переставил с места на место с насильственным стуком. Теперь они говорят громко, забыв о затаившемся внуке и плачущей маме.
«У них разные вожди и разные иконы. У дедушки – Христос с добрыми, страдающими глазами. Он никогда не молится перед хитрым Лениным. Наверное, не любит… Почему же папа ничего тебе не ответил? Сомневается? Не верит? Он боится… А еще красный командир!»
– … Моя революция -революция Ильича! Она справедлива по своей сути, и потому в ней принимают участие миллионы…
– Обманутых! В городе сто безумных атеистов разграбили, закрыли церковь, куда ходили тысячи верующих. Это революционно, но несправедливо.
– Подумай о внуке, – устало просит отец, – ему с тем именем жить…
– Не приведи Господи!
…"Ты пошел по пути отца, чтобы убедиться в правоте деда, они поделили твою душу, и она сама решила, что ложно, что истинно. Нет, душа в сомнениях", – думая о своем, зэк видит, как кто-то пытается открыть примерзшую дверь барака. Она подается с пятого раза.
Пряча в вязаную варежку нос, входит Лысый. Разговоры прекращаются, все смотрят на бригадира со сложным чувством беспокойного несогласия, словно он уже сказал что-то противное их внутреннему состоянию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61