– Это нечестно! – с негодованием воскликнул мальчик и встал передо мной подбоченясь. – И неправильно! Такие подробности, как имена, напротив, украшают историю!– Ладно, – засмеялся я. – Его звали Гебер. По крайней мере, в то время он жил под этим именем. В другие времена у него были другие имена.– Гебер, алхимик и твой учитель, – пробормотал мальчик. Проведя ладонью по щеке, он заглянул в пещеру, затем обернулся ко мне с горящими глазами. – Ты должен стать моим учителем, Лука Бастардо!Я долго смотрел на него, думая: нет, это ты должен стать моим учителем, Леонардо. Ты научишь меня быть открытым. А потом, несмотря на мои размышления насчет того, чтобы остаться во Флоренции, я вспомнил, что жизнь моя в опасности, пока я здесь. Открытость – дело второстепенной важности, когда братство Красного пера до сих пор жаждет сжечь меня на костре. Я всегда старался быть в курсе новостей Флоренции и знал, что Братство по-прежнему существует. И у меня не было никакого желания попасть им в лапы. Я поднялся на ноги.– Я не учитель, – твердо ответил я, из-за волков держа клинок наготове. – Ты необычный и загадочный ребенок, Леонардо, сын сера Пьеро из Винчи, но я должен выполнить взятое на себя обязательство. После этого я покину Тоскану. От этого зависит моя жизнь. – Я уже повернулся, собираясь уйти от пещеры. – К тому же не знаю, чему бы я мог тебя научить.– Ты можешь выполнить свое обязательство, пока учишь меня, – упрямо возразил он. – И ты мог бы многому меня научить. Например, алхимии, как тебя научил Гебер.– Я неудавшийся алхимик. Я так и не научился делать из свинца золото.– Ничего, я все равно не верю в алхимию. Научи меня другому, что ты узнал в жизни! Ты выглядишь молодо, но очень много знаешь и хранишь много секретов, которыми тебе полезно поделиться с другими, я вижу это по твоим глазам. В них горит такой огонь, словно ты прожил очень долгую жизнь. – Он остановился под кипарисовым деревом на травянистой полянке перед пещерой. – Разве тебе не кажется, что ради того, чтобы научить другого и передать ему свои секреты, стоит рискнуть жизнью? Если, конечно, есть такой риск? Судя по твоим поступкам, ты не похож на убийцу или вора…– Я был и тем, и другим, и много кем еще. Я творил такие черные дела, какие тебе и не снились.– …которому вынесен смертный приговор, и я никогда не слышал ни о каком Луке Бастардо, которого изгнали по политическим причинам. Все знают врагов Медичи, они этого не скрывают, – закончил он, как будто бы я ничего и не произнес.– Парень, я не учитель! – раздраженно упирался я.– Ты можешь быть кем пожелаешь! – в ответ ввернул он, уверенно и нисколько не испугавшись.
– Только не сейчас! Когда-нибудь я рискну, может, даже пожертвую жизнью, но только во имя любви, великой любви, моей единственной и великой любви, которая была обещана мне в моем видении, – взволнованно воскликнул я.Я выхватил из ножен кинжал и метнул так, что он вертикально вонзился в землю прямо у ног Леонардо.– Тут волки бродят, может, он тебе пригодится. И возьми его с собой в пещеру.– Любовь бывает самая разная, и всякая по-своему ценная, – спокойно ответил Леонардо и поднял кинжал с земли. – И меня все любят. Ты еще вернешься ко мне, я знаю.Я мотнул головой, но отсалютовал на прощание, потому что такая уверенность во всеобщей любви заслуживала уважения. У меня такой уверенности не было. Я был рад уже тому, если люди не считали меня уродом и не пытались посадить на кол.Леонардо зашагал обратно к пещере, задержался у входа и крикнул:– Волки здесь потому, что так и задумано! Как и ты, Лука Бастардо. Все, что ни есть на свете, имеет под собой осмысленную основу – отдельные нити переплетаются в прочную ткань.И он исчез в пещере, мрак которой еще не поглотил его, когда один из волков тоскливо завыл. Его поэтические слова и долгий протяжный вой в унисон отозвались эхом среди холмов и смешались, превратившись в одно-единственное слово, которое покатилось по склонам. Оно магически напоминало мне слово, которое Странник шепнул мне на ухо более ста лет назад, в ночь философского камня. Тогда, на следующий день, умер Гебер, произнеся ту же самую фразу, которая только что вылетела из уст Леонардо. Я был потрясен ощущением, что время возвращается вспять, сворачиваясь спиралью, как змея вокруг кадуцея, и обращает ко мне свой призыв. Возможно, юный Леонардо прав и мне суждено быть его учителем. Возможно, это стоит того, чтобы рискнуть жизнью, даже если после того, как меня чуть не казнило братство Красного пера, я поклялся себе вернуться домой, только чтобы найти женщину, которая должна стать моей женой. Прежде чем принять решение, я решил сначала вернуться во Флоренцию и отдать дань уважения постаревшему и хворому Козимо ди Медичи, который вызвал меня сюда.
– Больше никого не осталось, Лука, – дрожащим голосом сказал Козимо.Он лежал на роскошной постели с дорогими простынями, расшитыми золотом и серебром и окрашенными в самые изумительные цвета: багровый, лазурный, изумрудный, шафрановый, розовый и персиковый. Я нашел его не в пышном дворце Палаццо Медичи на Виа-Ларга во Флоренции, а на изысканной вилле в Кареджи, в холмистой местности к северу от Флоренции. Там нашел пристанище Козимо, скрываясь от вновь разбушевавшейся чумы. Как это уже происходило на протяжении более чем ста лет, вельможи и богатые купцы, владевшие пригородными имениями, вновь покинули многолюдный город, спасаясь на уединенных виллах при первом появлении бубонной чумы. От грозной «черной смерти» по-прежнему не было найдено средства. Козимо, однако, всегда любил здесь бывать, и я много слышал об этой вилле. Раньше это была ферма, затем ее облюбовал местный лазарет. Сорок с лишним лет назад этот дом приобрели Джованни ди Бичи и Козимо, а затем здание было значительно улучшено благодаря Микелоццо ди Бартоломео. Микелоццо ди Бартоломео (1396–1472) – итальянский архитектор и скульптор, представитель раннего Возрождения. Был придворным архитектором семьи Медичи.

У дома до сих пор были старинные зубчатые стены, но талантливый Микелоццо обновил их, придав им элегантную симметрию, разбил пышный сад и ухоженные дорожки. В саду росли миндаль и шелковица, которые Козимо посадил сам, оливковые деревья и виноград, за которым он лично ухаживал. Говорили, что эта мирная вилла – его излюбленное место не только во время чумы.Люди предпочитали отсиживаться в четырех стенах, когда город посещала чума, но деловая жизнь и политика не давали им покоя даже во время эпидемии. И волей-неволей многие отправлялись в путь, чтобы повидать Козимо. Приехав, я застал у него множество народу, там были частные посланцы, государственные послы, целые депутации и магистраты. Когда объявили о моем приезде, всех их попросили удалиться. Я подошел к постели и взял сухую узловатую руку Козимо.– Мне жаль, что ты не в добром здравии, Козимо, – произнес я, печально вглядываясь в его лицо.Он выглядел неважно, хотя славился тем, что мог целыми днями обходиться без сна и без пищи. Цвет лица у него, правда, и раньше был бледный и нездоровый, а теперь добавились подагра и артрит. У него горели щеки, а лоб блестел от испарины. По его виду я понял, что у него плохо отходит урина. Знания, полученные от Моше Сфорно, сразу всплыли в моей памяти, и я начал думать о том, как можно облегчить его страдания.– Увидев тебя, я сразу почувствовал себя лучше, – сказал он, раздраженный голос повеселел, а на губах заиграла непритворная улыбка. – Я рад, что ты приехал. Мне очень хотелось еще раз увидеть тебя напоследок. Мы, конечно, много раз встречались вдали от Флоренции, но я боялся, что ты не приедешь даже ради меня.– Ради тебя – обязательно, Козимолетто, – возразил я, и, услышав прозвище, которым его называл отец, Козимо улыбнулся еще шире.А потом на лице его мелькнула тень скорби.– Больше никого не осталось, Лука, – повторил он. – Мой сын Джованни умер в прошлом году. Мой внук Козимо – три года назад. Ему еще не исполнилось и шести лет, он был такой славный мальчик, Лука! Я больше не мог оставаться во дворце на Виа-Ларга. Он слишком огромен для семьи, от которой так мало осталось.– Тяжело терять любимых людей, – тихо ответил я и потрогал лоб Козимо.У него был жар. Я пощупал пульс на запястье, и он мне тоже не понравился.– Однажды у меня была встреча с посольством из Лукки, мы обсуждали государственные дела. Ну, ты знаешь, с Луккой всегда дело каверзное.Он помолчал, ища подтверждения в моем лице, и я кивнул. Тогда он продолжил:– Вошел Козимо и попросил меня смастерить ему дудку. Дудку!– Держу пари, ты так и сделал, – улыбнулся я.– Разумеется, – ответил он, сжав мою руку. – Для милого внука я отложил встречу, и мы с мальчиком вместе смастерили дудку. И только когда его желание было исполнено, я возобновил встречу. Что ж, делегаты стояли с оскорбленными лицами, а глава лукканской делегации вообще пришел в негодование. В конце концов он прокашлялся и сказал: «Должен заметить, синьор, нас более чем удивляет ваш поступок. Мы пришли от имени нашей коммуны, чтобы обсудить серьезное дело, а вы оставляете нас, чтобы посвятить время ребенку!» Знаешь, что я ему ответил, Лука?– Ну-ка.– Я обнял его за плечи и сказал: «Ах, боже мой, да разве вы сами не отцы и не деды? Разве вас удивляет, что я сделал дудку? Хорошо еще, что мальчуган не попросил меня сыграть на ней какую-нибудь мелодию, потому что и это я бы тоже сделал!»Он усмехнулся, и я подхватил его смех. Потом он добавил:– И я так рад, что я это сделал, Лука, потому что у меня больше никогда не будет возможности поиграть с ним. Он больше никогда не взберется ко мне на колени, не помешает собранию и не сунет лягушку в карман моего плаща, а когда я полезу туда рукой и заору, никогда не засмеется.– Ты с пользой провел время, отведенное тебе и твоему внуку, ты подарил ему много своей любви, – успокоил я. – Тебя должно это утешить.– Да! – воскликнул Козимо, и его осунувшееся, морщинистое лицо просияло. – Я любил его, а любовь не кончается! Тела умирают, дома рушатся, государства приходят к расцвету и упадку, картины блекнут, скульптуры крошатся, песни забываются, рукописи сгорают или рвутся на клочки, и даже сушу смывает море. Но любовь никогда не кончается! Любовь – это единственное бессмертие, которое у нас есть, Лука. Надеюсь, ты нашел ее для себя!– Нет еще, – признался я. – В отличие от тебя. Но у меня есть старые друзья, которыми я очень дорожу, и ты один из них, Козимо. Мне тяжело видеть старых друзей в болезни. Надо нам придумать, как же тебе помочь.– Помочь мне? Да я готов уже уйти, – фыркнул он.– А вот этого я слышать не желаю, – сердито ответил я. – Как врач я много раз наблюдал, что человек, готовый умереть, обязательно умрет.– А что плохого в смерти, а, Бастардо? Смириться со смертью не так уж страшно.– Это же неволя и последнее унижение!– Неволя и унижение? Нет, вряд ли. Может быть, капитуляция. Разве это поражение, когда человек переборол свой страх и отбрасывает этот… – Он подобрал усохшую дрожащую руку другой рукой, как будто взял палку. – Отбрасывает этот ящик! Но не тревожься о том, что будет с тобой после моей смерти. Я оставил распоряжения по поводу твоего счета. Твои деньги всегда будут получать самые высокие проценты, и ты всегда сможешь получить их, где бы ты ни находился, Бастардо, куда бы тебя ни занесло в твоих скитаниях, – поддразнил меня он, и прежний огонь блеснул в его глазах.– Нет, вы только посмотрите, какой он мудрый! Нельзя допустить, чтобы мир лишился такого рассудительного человека! – растроганно отшутился я.Дотронувшись до его руки, с которой Козимо так пренебрежительно обошелся, я почувствовал в ней всю хрупкость и бренность человеческого существа. Разве не все мы приходим к этому? Где-то в глубине кости, наверное, в мозге костей, дрожала замирающая струна, словно последние звуки почти допетой песни. Сердце мое растворилось, и из груди хлынул теплый поток, изливаясь через мои руки прямо в Козимо. Консоламентум Гебера, с удивлением подумал я. Много времени минуло с тех пор, как я чувствовал его течение, словно живительный поток, который струился в моем теле. Я не умел управлять им и еще не научился толком ему подчиняться.Козимо вздохнул.– Какие у тебя теплые руки, мой Лука, – еле слышно прошептал он, и его лицо разглаживалось вместе с уходящей болью.Он приоткрыл серые губы, и кожа приобрела более здоровый оттенок. Я дождался, пока поток иссякнет, и произнес:– Расскажи, друг, легко ли у тебя получается помочиться?– Не слишком, – пожал он плечами и отвернул в сторону лицо с крупным носом, не желая об этом говорить.Потом все же вновь посмотрел на меня:– У меня есть несколько чудесных картин. Ты должен их увидеть. Это работы Фра Анджелико… Фра Анджелико (буквально «ангельский брат», 1400–1455) – итальянский художник. Имя, данное при рождении, – Гвидо ди Пьетро. Монашеское имя – Джованни да Фьезоле (Фьезоле – пригород Флоренции, где находился его монастырь). Вазари назвал художника «Ангельским»; благодаря ему художник стал известен под именем Фра (брат, монах) Анджелико. Очень рано его стали называть Beato Angelico, то есть Блаженный Анджелико, но Ватикан официально причислил его к лику блаженных только в 1984 году.

– Это тот маленький праведный монах, о котором ты мне рассказывал, когда мы встречались в Авиньоне десять лет назад? – спросил я. – Тот, что молился перед тем, как прикоснуться кистью к священным фигурам?– Он самый, – ответил Козимо, обрадованный тем, что я это запомнил.Разумеется, я помнил: я никогда не забываю художников и произведения искусства. Даже сейчас, в ожидании своей казни, я до сих пор помню тот момент в своей тесной каморке у Сильвано, когда вошел первый клиент и мне во всей своей чудотворной красоте явились восхитительные фрески Джотто, чтобы уберечь и спасти меня.А Козимо продолжил рассказывать о Фра Анджелико:– Он плакал, рисуя Христа на кресте. Это был простой и святой человек, с этим художником было работать легче всего. А ведь большинство из них люди сложные, знаешь, невесть что вытворяют;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76