– воскликнул я, и мои глаза наполнились слезами от возмущения. – Их бы я не убил так быстро, а сначала заставил помучиться.Разве священники не дают обет безбрачия? Разве не им полагается быть воплощением добродетели, милосердия и сострадания? Где она была, эта добродетель, когда я работал у Сильвано? Я находил ее лишь на полотнах мастеров живописи.– Если я сам не постою за себя, то кто? – вслух размышлял старик.Сфорно покосился на него, и он пожал плечами, улыбнулся и почесал свою буйную бороду. Жена Сфорно содрогнулась.– Его же будут искать! Они найдут его здесь. Я благодарна ему и всю жизнь буду его благодарить за спасение тебя и Ребекки, но мы должны быть благоразумны. Если мы его приютим, это кончится плохо. За укрывательство нас могут выгнать из города. Или хуже! Мы же евреи, для нас вдвойне опасно пускать в дом убийцу!– Лия, если б не он, меня бы здесь не было. И твоего ребенка, – попытался успокоить ее Сфорно.Он погладил жену по руке, но она ее сердито вырвала.– Так давай накормим его, дадим денег, и пусть идет своей дорогой! Я с радостью отдала бы ему все, что у нас есть, в благодарность за его помощь!– Волчонок, а что ты сделал после того, как порубил и заколол там всех? – спросил старик. Глаза его сверкали так весело, как будто я рассказал забавный анекдот, как будто не я недавно омылся в море теплой медно-красной влаги – источнике жизни.– Отдал детям все деньги, какие нашел в борделе, и приказал служанкам о них позаботиться, – ответил я. – Выгнал сына владельца и сказал, что убью его, если он посмеет вернуться. Он знает, что мое слово твердо.– После всего этого ты, наверное, сильно проголодался. – Старик развел мясистыми руками в сеточках синих вен. – Поужинай с нами! Лия чудесно готовит.– Я бы сначала вымылся, – попросил я.– Пойдем, я отведу тебя, – сказал Сфорно.Его жена хотела было что-то сказать, но он предупреждающе поднял руки, потом взял лампу и повел меня через прихожую в другой коридор, завешанный обветшалыми шторами, к боковой двери.– Уж эти женщины! – пробурчал он. – Вечно все усложняют. Вечно у них на все свое мнение.– А разве оно есть не у каждого? – спросил я. – Если ему позволено.Сфорно бросил на меня испытующий взгляд через плечо.– Она добрая женщина, моя Лия, – медленно произнес он. – Не суди ее по словам. Нам, евреям, нелегко приходится.– Не мне кого-то судить, – тихо произнес я. – А этот человек ваш родственник?– Не думаю, – покачал головой Сфорно.– А как его зовут?Мы прошли по тропинке при свете его лампы. Тропинка привела к тесному, грубо сколоченному сараю, какие люди строят в Ольтарно, где не вся земля застроена домами.– Не знаю даже, есть ли у него имя. Он странник. Знал моего отца. Кажется, он всех знает. Приносит вести от моего брата и двоюродных сестер из Венеции. Он захаживает время от времени, и мы его кормим.Сфорно снял засов с двери сарая и жестом позвал внутрь. Нас встретило ржание двух гнедых лошадей и мычание коровы. Цыплята закудахтали, кукарекнул петух, чуть не набросившись на меня, но Сфорно махнул лампой и отогнал его. Затем хозяин подвел меня к корыту с водой и поставил лампу на низкий трехногий табурет.– Вот ведро и щетка, мойся, Лука.И вышел.Мне почему-то не очень хотелось смывать следы собственной ярости, но я хотел угодить Сфорно. Я вынул из недр забрызганной кровью рубахи драгоценную картину Джотто – единственное, что я забрал с собой, уходя из дома Сильвано. Сначала я хотел взять нож, но потом отдал его одному из мальчиков постарше, на случай, если Николо вздумает вернуться во дворец и начнет буянить. Я искал укрытие для своего сокровища и увидел маленький выступ над дверью. Перевернув ведро, я дотянулся до выступа, сдвинул доску и спрятал картину в щели между наружной и внутренней стенами сарая. Картина была плотно завернута в промасленную телячью кожу, и я не боялся, что до нее доберутся мыши. Я спустился вниз и ополоснулся из ведра. Вода сбегала с меня на простой деревянный пол розовыми струйками. Я вылил еще несколько ведер себе на голову, выдернул несколько конских волос из щетки и вычистил грязь, застрявшую под ногтями. Один клиент отчаянно отбивался, и я вырвал с него ногтями длинный кусок кожи.Вернулся Сфорно с изношенной рубахой, залатанным шерстяным камзолом, штанами и короткой накидкой.– Нам придется сшить для тебя одежду, – сказал он и вздохнул. – Лия не захочет тратиться, но иначе никак. Вот тебе мой старый фарсетто. Длинный жилет, камзол.

– Он повертел на пальце заштопанный камзол. – Великоват, кажется, но вполне приличный.– Когда я жил на улице, я собирал одежду на помойке, где надо подворачивал и подвязывал, чтобы было впору, – сказал я.Эти давние воспоминания еще были живы в моей памяти; сейчас, когда тюрьма Сильвано осталась далеко позади, они всплыли особенно ярко. Картины прежней жизни нахлынули на меня и обступили со всех сторон: Паоло и Массимо, местечко под Старым мостом, где мы часто грелись зимой; наши игры, как мы просили милостыню, чтобы прокормиться, как ходили по рынкам с пустыми животами… Вдруг в воспоминания прошлого ворвался голос Сфорно, и я понял, что он говорит со мной.– До того, как попал к Сильвано? – спрашивал он.Я кивнул.– Ты не похож на обычного бродяжку, – заметил он. – Ты не калека, не дурачок, не черномазый цыганенок. Светловолосый, красивый, сильный и умный – ты похож на сына знатного человека. Готов поспорить, так оно и есть, но в твоей жизни произошел крутой поворот. Может быть, тебя и сейчас еще кто-то ищет.– Если искали, то почему до сих пор не нашли? – с горькой усмешкой спросил я.Кинув на него острый взгляд, я решил не выдавать ему тайну своего уродства и несокрушимого здоровья. Сфорно – врач. Наверное, он и без меня все заметит. Я надеялся, мое уродство не слишком оттолкнет его.– В мире чего только не происходит, в нем столько извилистых троп, – пожал плечами Сфорно. – Как бы там ни было, сейчас ты здесь. Возвращайся, как оденешься. Мы тебя ждем.И он ушел, снова бормоча себе под нос что-то про женщин.Умывшись и одевшись, я вернулся в дом, полный опасливых ожиданий. Меня поразило, как сильно я отличался от этих людей – я был с ними различной крови, нас разделяло разное прошлое, ни то ни другое водой не смоешь. Оробев, я шел по коридору. У меня над головой тянулись деревянные балки, на стенах висели картины с изображением каналов Венеции – об этом городе я много слыхал от людей. Как семья Сфорно примирится со мной, столь на них непохожим? Даже среди изгоев я выделялся, как побитое яблоко в цветущем саду. Моисей Сфорно принял меня в свой дом из чувства долга, но я не мог вечно злоупотреблять его гостеприимством. Пора подумать, что делать дальше. Я не хотел возвращаться на улицу, особенно пока черная смерть косила людей с еще большим рвением, чем я этой ночью. Не хотел я и возвращаться к ремеслу, которым занимался у Сильвано.До меня донеслись звонкие девичьи голоса вперемешку с баритоном Сфорно, я свернул к двери и вошел в столовую. Разговор оборвался. Передо мной стоял высокий деревянный шкаф с выцветшей росписью из виноградных гроздьев под надписью, выведенной незнакомыми буквами. Рядом с ним – длинный прямоугольный обеденный стол, с простыми толстыми ножками, но сделанный из полированной ореховой древесины. За столом сидели Сфорно, его жена, четверо дочерей и Странник. Между Сфорно и Странником стояла еще одна тарелка. Все смотрели на меня, кроме госпожи Сфорно. Она внимательно изучала стол, на котором горели свечи, стояли серебряные кубки, жареная дичь, блюдо ароматной зелени в соусе, румяная буханка хлеба, графин с вином. Ребекка, самая младшая дочь, соскочила со своего стула и подбежала обнять меня. Я почувствовал на щеке ее теплое дыхание.– Взгляните на него, в нем же сразу виден джентиле! – Госпожа Сфорно всплеснула руками. – Что скажут соседи? Они осудят нас за то, что мы пустили его к дочерям!– Что бы ни говорили соседи, твои слова для меня не kaddish. Правда (ивр.) .

Садись, Лука!Голос Сфорно звучал твердо, но спокойно. Ребекка подвела меня к пустому месту на скамье рядом с отцом.– Девочки, это Лука, он будет жить с нами, – объявил Сфорно. – Лука, это Рахиль, Сара и Мириам. – Он по очереди указал сперва на серьезную девочку лет двенадцати с темно-каштановыми волосами, затем на черноволосую девочку лет десяти, которая от смущения склонилась к столу и закрыла лицо руками, потом на шестилетнюю девочку с каштановой косой и озорной улыбкой. – Ну а Ребекку ты уже знаешь. – Он потрепал по головке младшую.– Четыре дочери, – пробормотал я.Все девочки без стеснения разглядывали меня. Не скованные робостью, не запуганные, они совсем не были похожи на забитых девочек, каких я встречал у Сильвано, или растрепанных, грубых бродяжек с улицы. Я покраснел, приосанился и одернул на себе широковатый камзол Сфорно.– Как у великого Раши Раши (аббр. от Рабейну Шломо Ицхаки – наш учитель Шломо сын Ицхака; 1040–1105) – раввин, крупнейший комментатор Танаха и Талмуда, общественный деятель.

– четыре дочери и ни одного сына, – сказал Сфорно голосом, полным любви и смирения.Девочки тихонько засмеялись. Их смех был для меня столь диковинным звуком, что я испугался и разинул рот. За все последние годы я ни разу не слышал веселого девичьего смеха. Поэт Боккаччо, которого я недавно встретил на улице, ошибался: женщины не пустые куклы. Даже самых юных трудно назвать пустышками. Им свойственна особая прелесть, благодаря божественной музыке их смеха. Сфорно погладил Ребекку по щеке и вздохнул:– Божьи дары следует принимать с благодарностью.– Мне кажется, Бог смеется над нами, – вдруг выпалил я со всей серьезностью. – Чем бы он нас ни одаривал, в его дарах скрыта некая шутка, понятная лишь ему одному.Странник громко расхохотался.– Воистину Владыка Сокровенных Тайн обладает непостижимым чувством юмора!– А что такое шлюха-убийца? – певучим голоском спросила Мириам.Сфорно застонал и закрыл себе ладонью глаза.– Замолчи, Мириам! – сказала самая старшая, серьезная Рахиль.– Это тот, над кем жестоко издевались и кто решил изменить свою судьбу, – мрачно ответил я.– А здешняя жизнь становится все увлекательней, – произнес Странник. – Думаю, я еще немного побуду у вас, Моше. Я прочитаю киддуш, Киддуш (от евр. «кадош» – «святой», «священный») – еврейская молитва освящения субботы и праздников. Произносится в синагоге над чашей вина (исключая первые два вечера еврейской Пасхи, Песаха) и дома перед ужином накануне субботы и праздников. При отсутствии вина его обычно заменяют хлебом. Киддуш выражает благодарность Богу за освящение Израиля заповедями и за установление субботы и праздников.

можно?Он поднял свой кубок с вином и нараспев произнес несколько слов на непонятном мне языке. У него был звучный красивый голос, чего я совсем не ожидал, поэтому он привлек мое внимание. Остальные по-прежнему не сводили с меня глаз. Странник сделал большой глоток вина. Пурпурная капля упала на его бороду, но не оставила следа. Он поставил кубок и застучал толстыми пальцами по столу.– А где же мы будем держать этого мальчика джентиле – в ногах кровати, как покалеченную дворнягу, которую ты привел с улицы? – воскликнула госпожа Сфорно. – Я не пущу его к девочкам!– Я мог бы спать в сарае, – ответил я, так и не сев. – Я вас не стесню.– Об этом уж мы позаботимся, – вставил Странник.– И я могу работать, – добавил я. – Я годен к тяжелому труду. Я могу чистить сарай, убирать за скотиной и делать все, что прикажете. Я заплачу вам за гостеприимство.– Садись, Лука, – мирно проговорил Сфорно. – Что-нибудь придумаем. – Он указал на стул рядом ссобой, и я сел. – Поешь курицы. Моя Лия готовит лучше всех в округе.– Перемены – единственное, что постоянно, – заметил Странник.И так началась моя первая трапеза с семьей Сфорно, как началась и моя жизнь в этом доме. Она протекала поблизости от уютного семейного очага, но все же в стороне от него, ведь я как был, так и остался здесь чужаком. Но никогда больше я не был так близок к семейному теплу, как в этом доме.
После чинного ужина я отправился в сарай. Я принес с собой маленькую свечку, но, вступив на порог, задул огонь, чтобы случайная искра не подожгла солому. В щели вливался лунный свет, одевая дощатый пол, стойла, стены сарая в черно-белый костюм арлекина. Все вокруг затопил могучий прилив света и тени. Я улегся, но долго не мог заснуть. В ушах до сих пор звенели крики клиентов, которым я перерезал глотки. Они принимались орать, когда я входил, заляпанный кровью, с ножом в руке, орали, когда я их резал, и дыхание вырывалось у них из разрезанной глотки с пузырящейся кровавой пеной. Те, на кого я нападал со спины, умирали быстро и без шума. Те, кому я вспарывал живот, орали, стонали и молили о пощаде, пока не истекали черной кровью и не замолкали навсегда. Один черноволосый мальчик видел, как я пырнул его клиента в живот. Мы вместе смотрели, как мужчина корчился на полу и молился, хрипло выкрикивая «Аве Мария!», молил о спасении Отца Небесного, Сына и Святого Духа, Деву Марию. Наконец он умолк, а мальчик выглянул за дверь и устало спросил:– А девушка придет, чтобы забрать тело и помыть меня? Наверное, следующий клиент уже ждет.Мне долго пришлось ему втолковывать, что больше клиентов не будет. Вряд ли он даже понял, когда я ушел, что Сильвано мертв и душные стены рухнули……Я увидел океан, безбрежный и взволнованный, столь огромный, что я ужаснулся. Откуда такой простор? А потом на берегу ко мне подошел златовласый человек с безмятежно-спокойным лицом. Он выпустил из клетки белую птицу, и я возрадовался. Я проводил птицу взглядом, но воздух вдруг наполнился дымом. Он клубился вокруг женщины, лица которой я не видел, хотя ощущал ее запах – дивное благоухание сирени, лимонов и чистой ключевой воды. Я знал, что она принадлежит мне, и знание этого наполнило меня таким счастьем, что я едва мог его вместить. Но вдруг она упала в реку, и ее белое платье распласталось по волнам. Я ждал, ждал, и решимость ныла в моем сердце, в горле скребло, крик вместе с невыносимой мукой рвался наружу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76