– Ну а если бы для тебя нашлось прибежище от чумы, куда бы ты пошел? Что бы стал делать?– Это только мечты, – улыбнулся я. – Я себя этим не тешу.– Мечты иногда похожи на сильный ветер. Они распахивают двери разума, и перед тобой возникает совершенно новый мир, все предстает в новом свете. Мечты помогают в тяжелые времена, когда фортуна обходит тебя своими щедротами, осыпая одними невзгодами. Мечты даже могут подсказать иногда хороший совет, если у тебя есть уши, чтобы его услышать. Так что это не просто приятное развлечение. Ты не можешь не мечтать.Я удивленно таращился на поэта: ведь мне никогда не приходило это в голову. Я привык мыслить прямолинейно и сейчас впервые услышал, что воображение может приносить утешение. Когда ко мне приходили клиенты, я уносился к фрескам Джотто, как мне представлялось, по-настоящему.По крайней мере, так я считал. И яркость этих переживаний была так убедительна, что я и сейчас, в ожидании своего палача, верю – то были не просто мечты. Грань между реальным и нереальным иногда нарушается, позволяя им смешаться, точно жидкостям в колбе алхимика. И за свою долгую жизнь мне не раз доводилось окунаться в эту смесь. Само мое тело, которому почти двести лет, тому доказательство.А в тот давно минувший день мной владело лишь одно желание: сказать приятное доброму и словоохотливому поэту, который шел рядом со мной. И, глубоко вздохнув, я сказал:– Если бы я мог, то ушел бы на холмы, чтобы слушать звон цикад в оливковой роще и любоваться зеленеющими пастбищами. Я никогда не бывал за стенами города, но слышал, что в деревне от дуновения ветерка по пшеничным полям пробегает рябь, как по реке Арно. Я бы хотел уйти на природу, чтобы найти там святость.Я посмотрел на него, с тоской вспоминая Джотто. Поэт будто почувствовал это и ободряюще кивнул.– И с кем бы ты пошел, что стал бы там делать?Мы неторопливо шли по западной части Флоренции, как раз мимо церкви Санта Мария Новелла, с витиеватыми инкрустированными узорами из зеленого и белого мрамора. В церкви имелось чудесное распятие работы Джотто. Милое и простое лицо живописца навсегда осталось в моей памяти. Одиннадцать лет минуло со дня его смерти, но я каждый день о нем вспоминал.– Я бы отправился туда с другом. Я бы сидел у его ног и слушал. Десять дней подряд я слушал бы только его.– Он рассказывает интересные истории? – с любопытством спросил поэт. – Он мог бы развлекать тебя баснями много дней напролет?– Мой друг говорил удивительные вещи. Сейчас он на небесах, но игрой мечты я вызвал его на землю.– Да, мечты возвращают старых друзей, – согласился поэт.Мы замолчали, проходя по большой, заросшей травой площади Санта Мария Новелла. Именно здесь я когда-то впервые встретил Джотто, еще не зная, кто он такой. Я собирался драться с богатыми мальчишками сломанной палкой, а Джотто сказал мне, что Бог надо мной смеется и я должен заглянуть в себя, чтобы найти там то, что мне нужно. Я по-прежнему следую его совету, как много лет назад, когда меня еще не продали Сильвано. Бог по-прежнему продолжал надо мной смеяться, а мои воображаемые путешествия дарили мне смысл жизни, не давая умереть.Набожные доминиканцы до сих пор любили читать здесь проповеди на поросшей травой лужайке перед своей церковью, но сейчас здесь никого не было. Несмотря на всю их набожность и восхваление Святой римской церкви, доминиканцы боялись черной смерти, как и все люди. Куда же подевалась их Святая Троица и девять ангельских чинов перед лицом чумы? На краю площади лежала груда трупов. Мы с поэтом переглянулись и свернули с дороги.– Там их пять или шесть, – негромко проговорил поэт. – Брошенных без отпущения грехов, без погребения.Из лабиринта узеньких улочек у западной стены церкви донеслись крики, и мы снова переглянулись. Крики становились громче, резче, в них гудело опасное напряжение. Из слитного гомона вырывались ругательства и угрозы.– Кричат о евреях, – отметил поэт. – По-видимому, толпе попались на пути какие-то евреи, и она делает из них козлов отпущения.– Евреи не насылали чуму. Почему они должны отвечать за это? – озадаченно спросил я.– Люди всегда хотят найти виноватого, – пожал плечами поэт. – Такова уж наша природа. Желательно кого-нибудь другого. Мало кто способен признать виновным себя.– Если уж искать, кто наслал чуму, так, скорее всего, это Бог. Вы сами думаете, что он покарал нас за зло, творящееся во Флоренции!– Нельзя же винить Бога, а флорентийцы вряд ли захотят посмотреть на себя в зеркало и покаяться. Несмотря на законы, регулирующие расходы, флорентийцы – народ алчный и горделивый. Так что кто бы ни были эти евреи, – он махнул рукой в сторону криков и гама, – на них свалят всю вину и, скорее всего, убьют, а чума потребует еще много жертв.– Но несправедливо винить в этом евреев – или колдунов! – воскликнул я, вспомнив, как однажды уже давно меня самого чуть не сожгли заживо на площади Оньисанти. При одном только воспоминании у меня на лбу выступил холодный пот.– Есть много умных и почтенных евреев, я сам таких знавал, – сказал поэт, морщась. – Но их души обречены аду за неверие. Так какая разница, когда им умереть?– Разница есть. – Я ускорил шаг. – Каждая жизнь имеет значение. Какая же вера считает иначе?– Может, и имеет значение. Долгая жизнь дала бы им возможность обратиться в христианскую веру, – согласился он, не поспевая за мной, – поклониться священникам, принять крещение и искупить свои грехи.– Долгая жизнь даст им больше времени, чтобы понять, насколько лицемерно духовенство, – бросил я, вспомнив о священниках и монахах, тайком посещавших заведение Сильвано.В моей комнате их тоже много перебывало, требуя от меня чудовищных услуг, как будто беспрестанные молитвы до невозможного извратили их желания.Поэт добродушно засмеялся, хотя я и не думал шутить.– А главное – они увидят, как растет христианская вера, несмотря на порочность ее служителей, и это произведет на них должное впечатление. И происходить это может только по воле Святого Духа. Поняв это, они обратятся в истинную веру скорее, чем того могли бы добиться все проповедники.Он остановился, и я обернулся к нему. Поэт покачал головой.– Мне надо идти, – сказал я, кивая в ту сторону, откуда все громче доносились возмущенные крики. – Я знаю, что сделает толпа, когда найдет виновного в бедах города.– Тогда и я покину тебя, юный почитатель Джотто и Данте, – ответил он, улыбнулся и, приложив ладонь к сердцу, склонил голову. – Надеюсь, и мои скромные творения окажутся достойны твоего восхищения. Меня зовут Джованни Боккаччо. Посмотрим, найдет ли моя поэзия отклик в твоем сердце.– А я Лука Бастардо, и я не умею читать, – признался я, и мое внимание вновь привлекли угрожающие крики.– Тогда, может быть, однажды я сам тебе почитаю, Лука Бастардо, – сказал он и указал рукой вдаль. – Иди же, куда зовет тебя судьба!Его высокопарные, а может, и шутливые слова оказались пророческими, ибо судьба моя вот-вот должна была навсегда измениться. ГЛАВА 6 К тому времени, когда я приблизился к источнику гвалта, толпа уже выросла до шестидесяти человек. Они суетились, топали ногами, гомонили и роптали наперебой с колоколами, которые трезвонили по всему городу. Их безобразная роящаяся масса прижала к стене ближайшей церкви двух прохожих: бородатого мужчину и ребенка, который прятался в его объятиях. Толпа, казалось, воодушевлялась единым стремлением, выражавшимся в ненависти, и сплошной стеной надвигалась на человека с ребенком. Я до сих пор удивляюсь, почему так часто люди предстают передо мной в самой худшей своей ипостаси. Может быть, потому, что я сам совершал невообразимые вещи? Взгляд бородатого мужчины тревожно метался из стороны в сторону, а когда он обратил свой взор на меня, я увидел искаженное страхом доброе осунувшееся лицо с крупным орлиным носом.– Грязный жид! – кричал один.– Ты наслал на нас чуму! – прокричал другой, бедный красильщик в жесткой робе и потертой шляпе.Его трясло как в лихорадке, но я знал, что это не от болезни, а от терзавшего его страха. В этих трущобных кварталах, где стояли красильни, многие были в безнадежном положении. Я сам видел, как флорентийская нищета, обитающая в тесных, перенаселенных кварталах, гибла пачками, по пять – десять человек зараз, молодые и старые, мужчины и женщины. После чумы останется мало работников, занимающихся ремеслом, от которого зависело процветание Флоренции.Тогда я еще не знал, что Флоренцию погубит не чума, а монах Имеется в виду Джироламо Савонарола – см. далее.

более чем сто пятьдесят лет спустя. Прежде чем погубить былую славу Флоренции, этот священник успеет отнять у меня то, что было мне дороже всего на свете. Но тогда меня волновал не пожар реформ, а чума и убийственный страх, ею вызванный.– Я даже не могу вернуться домой, чтобы позаботиться о детях, иначе сама умру! – крикнула одна женщина. – Мои дети умирают одни, брошенные на произвол судьбы! Они не могут сами покормиться или подтереться! Грязный жид, это твои грехи навлекли на нас черную смерть!– Вся моя семья погибла!– Я не открыл дверь жене, когда она пришла с рынка, пораженная болезнью, и она умерла на улице!– Не надо было давать в городе пристанище грязным жидам! От них одно зло! Они ростовщики и христоубийцы!С этими словами толпа еще ближе надвинулась на мужчину, прижавшегося к каменной стене.– Жиды пьют христианскую кровь на своих языческих обрядах!– Изгнать жидов из Флоренции!– Ваш поганый народ убил нашего Господа и наслал чуму! – крикнул еще кто-то.Это был костлявый смуглый мужчина, похожий на деревенского мужика. Он угрожающе размахивал вилами. Толпа одобрительно подхватила его возглас, и все, у кого были с собой заостренные палки, с воплями замахали ими в воздухе. Кто-то бросил камень. Еврей прикрыл ребенка своим телом. Камень отскочил от его плеча и грохнулся на булыжную мостовую у его ног. В него полетел другой камень, крупнее первого, и угодил в ребра. Даже сквозь злобный свист и улюлюканье толпы я слышал, как он замычал от боли. Я прокрался по боковой улочке и, сделав круг, подобрался ближе и, когда вышел со стороны еврея, увидел, что он отчаянно уворачвается, пытаясь оградить ребенка от града камней. Я ощутил привычную зависть к ребенку, потому что ему дана была родительская забота, которой я никогда не знал.Вокруг еврея валялись камни размером с кулак и крупнее, из носа текла кровь, капая на бороду и плащ. Я увидел перепуганное лицо ребенка. Это была девочка, с копной кудрявых черных волос и большими глазами – такими же синими, как у моей Ингрид. Слезы лились по нежным белым щечкам, на одной стороне темнело пятно, похожее на синяк, совсем как бывало с Ингрид. Можно было подумать, будто еврей и правда прикрывал Ингрид, только темноволосую. Мужчина с вилами швырнул их в еврея, и я, не задумываясь, кинулся, чтобы отразить бросок. Я оттолкнул их в сторону, но острый зубец оставил ссадину на руке. Кровь во мне вскипела, и я даже не заметил боли. Я знал, как опасно напуганное и разозленное сборище, и не мог допустить, чтобы пострадала маленькая девочка с большими глазами и темными кудрями. Я повидал слишком много детских страданий. Я своими руками лишил жизни младенца. Как мог я стерпеть еще одну смерть? Нет, только не теперь! Я собрал все силы, чтобы спасти отца и его дочурку. В этот момент не было для меня ничего важнее на свете. Если повезет, я использую ужас и злость толпы, чтобы ее разогнать.– Бубоны! – завопил я, ткнув пальцем куда-то в задние ряды. – Этот человек болен! Он нас всех заразит! Бубоны!Отовсюду понеслись крики: «Где, где?» и «Бубоны!»– Здесь все здоровы! – заорал крестьянин. – Это уловка!Я настойчиво тыкал пальцем.– Бубоны! Черные пятна, черная смерть! Он кашляет! Он нас всех убьет! Бегите, спасайтесь, или вы умрете!Поднялась паника, две женщины с визгом вырвались из толпы и кинулись прочь. Седой старик с воем заковылял следом. И вдруг началось какое-то столпотворение. Люди кидались во все стороны, визжа от страха и смятения. Я подхватил вилы и с силой швырнул их обратно в крестьянина, чтобы отпугнуть его от себя и еврея. Потом повернулся к еврею и крикнул: «Сюда!» и повел за собой в переулок. Еще из своей бродяжной жизни я помнил сточную канаву, которая заканчивалась у кирпичной стены, но стена была неровная, с выступами, за которые можно было ухватиться руками, и через нее можно было перелезть. За стеной был другой переулок с выходом на параллельную улицу. Лоб еврея был сплошь исчерчен порезами и ссадинами, но он в мгновенье ока проворно бросился за мной, по-прежнему прижимая к груди дочку и брызгая кровью из разбитого носа. Добежав до каменной стены, я залез наверх и протянул ему руки.– Давайте мне ее и взбирайтесь сами! – сказал я.Крестьянин с вилами и еще трое с палками побежали за нами – их не обманула моя уловка. Еврей бросил взгляд через плечо и трясущимися руками передал мне девочку. Ее мягкие ручонки потянулись ко мне и крепко обхватили за шею. Щеки ребенка были перемазаны отцовской кровью.– Я их задержу, а ты отнеси ее в безопасное место! – прошептал он.– Забирайтесь, и вы оба будете спасены! – заторопил его я.В него со свистом полетел очередной камень и, угодив в стену, рикошетом отлетел вверх. Осторожно прижимая к себе девочку, я нагнулся и, поймав камень, что было мочи швырнул его в крестьянина. Камень попал ему прямо в нос, и он заорал.– Скорее! – шепнул я еврею.Он вскарабкался на стену, а я спрыгнул с другой стороны, приземлился на оба колена, прижимая к груди девочку. Она дохнула на меня чем-то сладким, как будто только что съела дома вкусное угощение перед тем, как на них напала дикая толпа. В следующий миг еврей приземлился рядом. По эту сторону стены улица распрямилась, открывая взору лазурное небо, а из-за верхушек высоких каменных зданий выглядывал краешек солнца.– Я не хочу, чтобы она сегодня погибла! – отчаянно воскликнул еврей, хватая девочку в охапку.Я покачал головой и, встав на ноги, протянул руку, чтобы помочь ему встать. Мы бегом припустили по улице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76