Что со мной не так? Почему я не взрослею, как другие мальчики? Даже Джотто однажды упомянул об этом, когда мы вместе прогуливались.Стояло чудесное летнее утро, обещавшее ясный, погожий день. Со всех сторон нас обступала яркая, громкая, пахучая жизнь Флоренции, которую я так любил в те дни, когда трагические события еще не определили мою дальнейшую судьбу. Весь город был в цветах: цветы в горшках и на деревянных телегах, приехавших с деревенских ферм. Хорошенькие женщины в ярких платьях несли корзины со сладкими винными ягодами, молодыми бобами, мотками отличной флорентийской шерсти. Кондотьеры в кожаной одежде, вооруженные мечами, расхаживали с важным видом по улицам. Бегали мальчишки, скакали тощие собаки, коты – и вовсе костлявые – гонялись за крысами, попрятавшимися от жары. Рынки, заваленные пахучими сырами, свежей рыбой из Арно и розовым мясом, бочками с вином и гончарными изделиями, которыми славился город. И прочей всякой всячиной, с которой люди – обычные люди с семьями, нормальные люди – связывали свою жизнь. Вблизи от фронтона церкви Санта Мария дель Фьоре закладывали камни для колокольни Джотто, и лязг сливался с цокотом копыт, звоном церковных колоколов, скрипом и грохотом повозок, телег и фургонов; мычанием коров, блеянием овец и коз, доносившимися с городских рынков, и отдаленным шуршанием мельниц и чесальных мастерских, расположенных по берегам реки. В воздухе носился гомон бессчетных голосов: разговоры и ссоры, песни и приветствия, кто-то просто торговался. Старый валломброзсанский монах брат Пьетро, недавно в качестве наказания получивший задание написать летопись своего ордена, сказал мне, что сейчас во Флоренции живет сто тысяч человек, и в ясные деньки вроде нынешнего все они, похоже, высыпали на улицы. Мы с Джотто направлялись к месту стройки Санта Марии дель Фьоре, когда мастер вдруг остановился, запыхавшись от быстрой ходьбы, и указал на какой-то камень.– Ты знаешь, что это такое, Лука Кукколо? – В голосе его звучала нежность, когда он назвал меня «Лука-Щеночек», но я знал, что она предназначалась не мне, а плоскому серому камню, лежавшему перед нами. На камне было что-то написано черными буквами, но я не умел читать, поэтому мотнул головой.– Это место поминовения, неподвластное времени, святыня, подобная алтарю, – пояснил Джотто. – Я называю его Sasso di Dante, камень Данте. Он часами сидел здесь, наблюдая за строительством, размышлял и писал свою бессмертную «Комедию».– Данте, великий поэт, который был вашим другом? – закивал я.Джотто часто вспоминал Данте, с любовью и уважением. Ах, если бы я умел читать, то смог бы хоть как-то разделить его восхищение другом! Я подумал, нельзя ли убедить брата Пьетро обучить меня чтению? Искусство чтения было не по чину человеку моего низкого положения, однако тогда многие во Флоренции умели читать. Может быть, если я подарю брату Пьетро жемчужное распятие, которое я снял с мертвого клиента и спрятал в мышиной норке…Я добавил:– Значит, этот камень священен, потому что на нем часто сиживал великий, совершенный человек?– Мой друг был далеко не совершенен. В своем великом произведении «Ад» он признается, что и ему свойственны похоть и гордыня…– В аду, должно быть, народу больше, чем во Флоренции, если каждый, кто грешен в похоти и гордыни, признается в этом, – заметил я.Простое, чудесное лицо Джотто расплылось в улыбке.– Все мы люди. Ты тоже станешь жертвой похоти, когда вырастешь и станешь мужчиной.– Меня погубит не похоть, – пробормотал я, тревожно вспомнив, как Сильвано обвинял меня в колдовстве.Джотто засмеялся одному ему свойственным полнозвучным смехом, как бы идущим из самого нутра. Прохожие оглядывались на него и улыбались.– И меня тоже. По милости Божьей, для таких есть чистилище.– Если можешь поверить в милость, – сухо возразил я. – Ведь для меня, чтобы попасть в рай, одного чистилища будет мало.– А я верю, – кивнул Джотто. – Итак, несовершенство делает камень священным. Данте был хорошим человеком, но со своими недостатками, как все мы. Данте даже отправили в ссылку за взяточничество, хотя это и было несправедливое обвинение.– Значит, дело в его гениальности, – задумчиво произнес я, проводя рукой по шершавой поверхности камня. – В его поэтическом таланте. Поэтому этот камень священен, хотя он и не был совершенным человеком.– Вот именно! – Джотто похлопал меня по плечу. – Совершенных людей не бывает. Бывают люди выдающиеся. А ты, Лука, понятлив!– Не знаю, – с сомнением ответил я. – Я думал, что священно только то, что освящено церковью. Как хлеб и вино причастия.Я никогда не причащался, так как не проходил обряда конфирмации. Я даже не был уверен в том, что меня крестили. Я не помню ни родителей, ни той жизни, которая у меня, возможно, была до улицы.– Если хочешь познать святость, ищи ее у природы, – посоветовал Джотто.– Священники говорят иначе, – отпарировал я, как всегда, наслаждаясь нашим спором.– Ты слишком умен, чтобы верить словам священников, – снова рассмеялся Джотто. – Тебе уже достаточно лет, чтобы иметь собственное мнение.Он остановился и, склонив набок свою седеющую голову, задержал на мне пристальный взгляд.– Правда, годы не отразились на твоем лице и не повлияли на рост. Ты словно картина – не меняешься со временем. Ты нисколько не вырос за те годы, что я тебя знаю. Вероятно, ты родился под особой звездой, которая даровала тебе молодость. Возможно, тебя даже обойдет грех мужской похоти…– Я думаю, ваши картины священны, – робко вставил я свое слово. – И картины Чимабуэ.– Это почему же? – переспросил Джотто, отвлекшись, как я и хотел, от прежней темы.Мне не хотелось, чтобы он вдавался в обсуждение моих недостатков. Я и без того с трудом скрывал в его присутствии обуревавшие меня сомнения. Неспособность к взрослению, как врожденное уродство, мучила меня с каждым днем все больше. Я не желал оставаться мерзким уродом. Я убаюкивал свое горе и отчаяние, сосредоточившись на картинах Джотто.– Мягкие цвета, свет, – выдохнул я, вызвав в памяти знакомые образы. – Неспешные движения людей на ваших картинах исполнены… О! Такого достоинства! В этом безмолвном достоинстве столько глубокого чувства. А взгляд мой всегда невольно возвращается к центру, на что бы я ни смотрел.Я мог бы сказать и больше, ведь я столько времени посвятил этим картинам, столько над ними размышлял. Я околачивался рядом со священниками, художниками и профессорами, что говорили о них, прислушивался всем своим существом к их ученым словам, однако я замолк, чтобы посмотреть, какое впечатление мои слова произвели на Джотто. Он внимательно смотрел на меня, склонив голову набок.– В тебе есть какая-то загадка, Бастардо, – произнес он. – Лицом ты мальчик, а говоришь точно старец, слишком долго носивший в себе невысказанные мысли. Мне такое и раньше встречалось. Осторожно – как бы тебя не сожгли за это! Церковь не очень-то жалует тех, кто думает по-своему.– Никто не жалует, – ответил я, вспомнив, как то же самое говорил Сильвано.Джотто покачал головой.– И осторожнее выбирай людей, которым ты доверяешь свои мысли, – добавил он, и уголки его рта опустились и на лице появилось непривычное для него печальное выражение.Всего мгновение спустя его низенькое коренастое тело натянулось, как струна скрипки, и к нему вернулось доброе расположение духа.– Пойдем, щенок, посмотрим на мою колокольню. Судей не устраивает стоимость, но красота стоит недешево, особенно прекрасная мраморная мозаика!
С того дня прошло совсем немного времени, когда в мою комнату ворвалась Мария. От меня как раз ушел клиент, и я решил, что она хочет выкупать меня. Но вместо этого она схватила меня за руку и повела по коридорам дворца, да так быстро, что я едва поспевал за ней чуть не бегом. Она притащила меня в угловую комнату на втором этаже.– Я не могу этого сделать! – прокричала она и втолкнула меня в комнату.– Симонетта! – выдохнул я.Симонетта сидела, сгорбившись на маленьком трехногом стуле в углу комнаты. Ее светлые волосы были распущены, а сорочка испачкана в крови. Вокруг ног – лужа крови и испражнений, которые ручейками растекались по полу. Рядом с ней стояла старуха, придерживая Симонетту за плечи. Я испуганно подошел ближе и заметил, что лицо Симонетты было покрыто крошечными красными звездочками порвавшихся сосудов. По лицу и шее струился обильный пот. А потом она как-то странно пошевелила руками. Я опустил глаза и увидел в них младенца. Малюсенький, мокрый, испачканный в чем-то красно-рыжем, необрезанная пуповина тянулась под окровавленную сорочку Симонетты.– Девочка, – сказала старуха.Она была очень маленького роста, но говорила сильным голосом, ее гордое лицо дышало суровостью. Смуглая кожа говорила о том, что у нее, наверно, была бабка-цыганка, и платье под забрызганным кровью фартуком было не такое, какие носили флорентийские женщины. Я понял, что это повитуха из Ольтарно, которую звали принимать незаконнорожденных детей, близнецов, словом тогда, когда приходилось ожидать разные неприятности. Когда я еще был бродягой, она частенько попадалась мне навстречу, когда направлялась на работу.– Мне нельзя иметь дочку, – задыхаясь, твердила Симонетта. – Он заставит ее работать. Девочки у него годятся только для этого! Он сделает мою дочь шлюхой, как только она начнет ходить!Ее глаза с мольбой впились в меня. Даже белки были испещрены красными звездочками.– Говорят, ты сильный, так будь же сильным сейчас! – подхватила старуха. – Вы оба должны быть сильными. Ты знаешь, что нужно делать.– Вы хотите, чтобы я отнес ее на улицу? – спросил я, покачав головой.Симонетта, сидевшая с опущенной головой, услышав мои слова, резко вздернула подбородок. В глазах ее пылала беспощадная ярость. Тело сотрясли судороги, она застонала, тяжело дыша.– Скорее! Это нужно сделать, пока не вышел послед, пока она не закричала, и тогда я скажу, что она была мертворожденная, – ответила старуха.Она указала куда-то пальцем, и я, проследив за ее жестом, увидел на кровати Симонетты подушку.– Нет, только не ребенка, – прошептал я, весь сжавшись в маленький комок. – Не просите меня, пожалуйста!– Умоляю тебя, Лука! – взмолилась Симонетта. – Ты один, кому я доверяю! Мне нужно, чтобы ты сделал это!– Пускай она сделает, – сказал я, кивая на повитуху.– Убиение младенцев противоречит правилам моего ремесла, – возразила она с гордым достоинством. – Какими бы ни были обстоятельства, я не убиваю детей. Это закон моей профессии.– А в моем случае это противоречит правилам шлюхи, – взбешенно ответил я.– Я не могу допустить, чтобы она работала здесь! Ты же знаешь, как это ужасно, Лука! – молила Симонетта, произнеся мое имя с надрывом. Ее тело вновь сотрясла судорога. – Скорее, прошу, пока я не полюбила ее!Лучше любить и чувствовать боль утраты, чем не любить вовсе, подумал я, но в тот момент понял, что милая, добрая Симонетта считала иначе. Я подошел к кровати и взял подушку. Сдерживая тошноту, я вернулся к Симонетте, и она протянула ко мне руки. Я заглянул в скользкое морщинистое личико ребенка. У девочки была вытянутая головка, закрытые глазки, крошечный беззубый ротик открылся, готовясь закричать.– Скорее, пока не поздно! – Повитуха торопливо встряхнула меня за плечи.Итак, судьбой мне предначертано не чистилище, а ад. Но я готов был отправиться в ад ради Симонетты. Она была так добра ко мне. И я должен отплатить ей добром. Я отдам все без остатка и сделаю все, что нужно, как советовал Марко. Я зажал подушкой лицо ребенка, приглушив его первый крик. Симонетта закричала, подавив негромкий стон. По щекам моим катились слезы, меня сотрясал беззвучный плач, но я держал подушку, пока Симонетта не кивнула. Я отступил. Повитуха склонилась над руками Симонетты и тоже кивнула мне.– Ты сделал все как надо, – сказала она, – ты помог этой женщине, как настоящий друг.– Избавьтесь от подушки, – предупредил я и сунул подушку повитухе. – Сильвано не дурак. Если он увидит ее, то что-нибудь заподозрит.– Спасибо тебе, – прошептала Симонетта.– Больше никогда не проси меня это сделать, – с горечью ответил я.Но Симонетта уже взвыла, и повитуха склонилась над ней, так что я отвернулся. Я никогда не испытывал к себе такой ненависти, как в тот момент. Крадучись я вернулся в свою комнату, и меня не оставляла одна назойливая мысль: под какой такой проклятой звездой я родился, отчего пришел в этот мир, где мои руки по локоть в крови, а каждый день наполнен злом и пороком? Я почти испытал облегчение, когда в комнате появился очередной клиент – купец, которому нравилось меня шлепать. Порка почти успокоила мою совесть. ГЛАВА 5 Джотто умер в 1337 году, и его оплакивала вся Флоренция. Даже те, кто знал его только понаслышке, ходили в трауре и со скорбными лицами. Его похоронили под белой мраморной плитой в Санта Марии дель Фьоре, стены которой наконец достроили. Я не участвовал в пышных публичных похоронах и не присутствовал при долгой панихиде, а пришел через несколько дней и постоял у плиты, держа за пазухой маленькую картину – Евангелиста с рыжим щенком. Я не молился, а просто вспоминал фрески Джотто. Закрыв глаза, я представлял каждую увиденную мною когда-либо картину и рассматривал ее пристально, с благоговением. Я вспоминал добродушное лицо мастера, как он любил смеяться и как его веселый нрав притягивал людей. А еще я с особым наслаждением перебирал в памяти каждую нашу беседу за эти годы. Мне помнилось каждое драгоценное слово, когда-либо произнесенное между нами. Дружба с Джотто была самым дорогим в моей жизни. Благодаря ей я почти почувствовал себя человеком, почти достойным членом общества. Она вселяла в меня надежду на обретение новых друзей, лучшую жизнь, надежду, что я сам стану лучше, а когда-нибудь у меня даже будет жена. Очень смелые мечты для человека, которому, возможно, никогда не суждено выйти из детства! Но мне отчаянно хотелось подражать Джотто, а его мысли часто обращались к семье, о которой он вспоминал одновременно с иронией и нежностью. Всего за несколько месяцев до смерти он показал мне картину, которую написал для монахинь из Сан Джорджо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76