Ты меня понимаешь?
– Звучит логично.
– Что значит «звучит»?! – взорвался Колпеппер. – В Пойнте все обалдели. Это был настоящий переворот. Я убедительно доказал, что такой вещи, как абстрактная справедливость, не существует. Просто потому, что все судебные решения принимаются под влиянием сиюминутных колебаний общественного мнения. У меня в курсовой был блестящий пример – дело «уоббли», когда в ту войну посадили сто одного профсоюзника. Этого никогда бы не случилось, не повлияй на общественное мнение тогдашняя военная истерия. И суть не в том, что приговор был юридически несостоятелен. Главное, что в другое время судья Ландис не отважился бы на такой шаг. А кроме того, я показал и политическую сторону. Я напомнил, что Дарроу, который всегда раньше выступал адвокатом уоббли, на этот раз сослался на непонятно откуда возникшую занятость и вести дело отказался. Видишь, как все было одно с другим связано? – с жаром говорил Колпеппер. – Да, Пруит, курсовая у меня была пальчики оближешь! Я даже предсказывал, что придет время – конечно, уже после этой, нынешней войны, после демобилизации, – когда в состав военных судов будут входить не только офицеры. Но я подчеркнул, что в принципе это ничего не изменит. Потому что участвовать в работе трибуналов будут только те сержанты, или капралы, или даже рядовые, которые в силу личных взаимоотношений всегда примут сторону офицеров. Можешь себе представить, что тут началось! Я стал настоящей знаменитостью. Обо мне говорили даже больше, чем после чемпионата по фехтованию. Я доказал все настолько логично, что никто не мог возразить, даже преподаватели. Ты сам понимаешь – логика железная. В нашем мире, чтобы добиться признания, нужно людей огорошить. Кто-то когда-то сказал, что лучше худая слава, чем никакой. А я заявляю, что худая слава лучше доброй. Заставь людей один раз ужаснуться, и они тебя запомнят. А добрая слава – это каждый дурак может.
– Вот уж вы, наверно, были довольны, – заметил Пруит.
– Мало сказать доволен. Это решило в Пойнте мою карьеру. После той курсовой всем насчет меня стало ясно. И у тебя точно такой же случай, понимаешь? Все та же политика личных отношений. – Колпеппер глубоко вздохнул, переводя дух. – И именно поэтому я хочу, чтобы ты признал себя виновным. Все обалдеют. Признать себя виновным перед трибуналом – такого, по-моему, еще не было за всю историю армии! И не было потому, что военный суд не учитывает раскаяние как смягчающее приговор обстоятельство.
– Так ведь тогда это пустой номер. Я не…
– Подожди! Не пори горячку. Я тебе сначала объясню. Ты еще не понял всю соль.
– Во-первых, я не был пьян, – сказал Пруит. – По крайней мере не настолько, чтобы не соображать, что я делаю.
– Вот именно! На этом я все и строю. – Колпеппер торжествующе улыбнулся. – Был ты пьян или не был – неважно. Важно, что заявляют свидетели. А они заявляют, что ты был пьян. Если ты признаешь себя виновным и подтвердишь, что был пьян, ты попросту обернешь дело в свою пользу и прижмешь свидетелей их же собственными показаниями.
– Другими словами, если я признаю, что свидетели говорят правду, я этим докажу, что они лгут, так, что ли?
– М-м… В общем, можно сказать и так, да. Но я не утверждаю, что они лгут. Может быть, они говорят правду.
– Как они могут говорить правду, если я говорю, что не был пьян, а это и есть правда?
– Что ж, если ты не был пьян, то они в каком-то смысле лгут. Но с другой стороны, они в каком-то смысле говорят правду, если действительно считают, что ты был пьян. Так что, как видишь, фактически и ты, и они, возможно, говорите правду, но при этом между собой не согласны. Понимаешь?
– М-да… Тонкая штука.
Колпеппер кивнул.
– И адвокат обязан принимать все это во внимание, чтобы охранять твои интересы. Защитника для того и назначают. Но это к делу не относится. Главное – что конкретно содержится в свидетельских показаниях. Если ты заявишь, что не был пьян, суд тебе не поверит. Может быть, прямо в лицо тебе это не скажут, но не поверят. Потому что каждый преступник всегда заявляет, что он невиновен. Исключений не бывает. И это лишь поможет признать тебя виновным, понимаешь? Ты так только променяешь бесполезную иллюзию истины на три или четыре месяца в тюрьме. Истина не имеет ничего общего с военным кодексом, который применяется трибуналом, равно как и с личными отношениями, которые определяют применение этого кодекса. Ты понял?
– Кажется, да. Но я…
– Не торопись! Я подготовил текст заявления, где ты признаешь, что был пьян и не понимал, что делаешь.
Колпеппер открыл новенькую, желтую, с трех сторон на молнии кожаную папку, порылся в ней, достал отпечатанную страничку и протянул Пруиту. Потом любовно застегнул молнию.
– Прочти внимательно. Тут никаких подвохов, увидишь. Я ни в коем случае не хочу, чтобы ты подписывал не читая. И вообще, Пруит, сначала всегда читай, а только потом подписывай. Иначе когда-нибудь непременно нарвешься на неприятности. Сейчас прочтешь, подпишешь, а на суде мы без всякого предупреждения это предъявим, и я потребую смягчить приговор. Им тогда будет неудобно дать тебе больше трех месяцев с лишением двух третей содержания. А может, даже ограничатся только денежным штрафом.
– Насколько я знаю, военный суд не принимает прошений о смягчении приговора, – сказал Пруит.
– Вот именно! – с жаром откликнулся Колпеппер. – Ты начинаешь улавливать. Я готов спорить, что в истории военных трибуналов нет ни одного прецедента. А если есть, значит, я о нем не слышал. Мы их этим убьем наповал.
– Но я не…
– Не спеши, – назидательно сказал Колпеппер. – Мораль всегда в конце басни, а ты не дослушал. Никто, – он сделал многозначительную паузу, – никто в армии, – он снова сделал паузу, – не считает пьянство большим преступлением или грехом. Так ведь? Ты же знаешь, что так. Да, это нарушение военного закона, но пьют все. Я сам у нас в клубе напиваюсь в сосиску, и все остальные тоже. И хотя, конечно, ни в одном уставе об этом никогда в жизни не напишут, офицеры, как правило, гораздо больше любят лихих ребят, которые не прочь заложить за воротник и побуянить. Потому что офицеры знают, что как раз из таких сорвиголов выходят прекрасные воины. И если говорить откровенно, большинство офицеров считают, что кто никогда не напивается и не куролесит, тот не солдат, и относятся к таким с подозрением. Ведь правильно?
– Да, но при чем здесь я? Почему я должен признавать себя виновным?
– Господи боже мой, неужели непонятно?! Если ты признаешь, что был пьян и просто разгулялся, мы положим суд на лопатки. Потому что пьянство как таковое негласно считается для настоящего солдата скорее добродетелью, чем пороком. И суд, который это понимает и сам считает так же, не сможет с чистой совестью дать тебе три месяца, не говоря уже о максимуме, только за то, что ты лихой рубаха-парень. Юридически ты, конечно, виновен, но нас с тобой это не волнует. Наша главная цель – повлиять на то личное отношение к подсудимому, которое члены трибунала привносят в толкование закона и которое в первую очередь обусловливает все их решения.
Лейтенант Колпеппер, гордясь блеском своего интеллекта, победоносно взглянул на Пруита, достал из кармана авторучку «Паркер-51» и протянул ему, чтобы он расписался. Но Пруит ручку не взял.
– Это, наверно, шикарная идея, сэр, – неохотно сказал он. – И мне очень неудобно вас огорчать – вы все так здорово продумали и столько сил положили. Но я не могу ради вас признать себя виновным.
– Да почему же, господи?! – взорвался Колпеппер. – И кстати, это вовсе не ради меня . Я же тебе объяснил. У меня вся защита построена именно на этом. Если ты не признаешь себя виновным, я ничего не смогу для тебя сделать. Тогда это будет самый заурядный, стандартный суд, каждый отбубнит свое, и ничего больше. И ни я, ни ты ничем себя не проявим.
– Не могу при всем желании, – сказал Пруит. – Я не виновен. И признавать себя виновным не собираюсь. Даже если меня полностью оправдают. Извините, но никак.
– Господи боже мой! – завопил Колпеппер. – При чем здесь виновен ты или не виновен? Это же всем до фонаря! Суду на это наплевать. Все решает закон и двигающие им личные отношения. Ни один трибунал не даст солдату максимальный срок только за то, что солдат напился, покуролесил и попал в беду. Никогда! Только солдат должен признать себя виновным. Пить и дебоширить у каждого солдата не только в крови, а можно сказать, его священный долг. Это как сифилис у тореадоров, Хемингуэй писал, что сифилис у них – профессиональное. Тут ведь совершенно то же самое.
– А у вас он был?
– Кто был? Что?
– Сифилис.
– У кого? У меня?! Нет, конечно. При чем здесь это?
– У меня тоже не было, – мрачно сказал Пруит. – А триппер был. Если у солдат сифилис и триппер – профессиональное, я лучше уйду из армии и наймусь слесарем на автостанцию. Да и потом, я же у них ничего не клянчу. Пусть проводят свой суд, как хотят. Я не желаю ползать перед ними на брюхе, и пусть они сколько угодно гордятся, что солдаты у них напиваются. Я никогда ни у кого ничего не выпрашивал и сейчас не собираюсь.
Колпеппер почесал голову своим «Паркером» и положил ручку в карман. Потом вынул карандаш – тоже «Паркер-51», – достал из папки чистый лист бумаги и начал рисовать какие-то кружочки.
– Ладно, но ты все-таки подумай. Когда поймешь, как это важно, ты со мной согласишься, я уверен. Ты только представь себе, мы ведь можем положить начало совершенно новому типу судопроизводства в трибуналах. Подумай, как много это даст солдатам, всем будущим поколениям.
– Мне думать больше не о чем. Вы извините, сэр, что я вас подвожу, вы столько трудились. Но признавать себя виновным я не буду, – твердо сказал он.
– Но ты же его ударил! – закричал Колпеппер. – Ведь ударил же!
– Ударил. И могу еще.
– А если ударил, значит, виновен. Это же ясней ясного. Зачем скрывать правду?
– Виновным я себя не считаю, – сказал Пруит.
– Господи! Что за упрямство такое! Вот дадут тебе максимум, и поделом. Другой был бы благодарен, что с ним так возятся. Если тебе на себя наплевать, подумай хотя бы обо мне. Я же не просился в защитники.
– Я знаю. И мне вас очень жалко. – Пруит смотрел себе на ботинки и не поднимал глаз, но в лице его была непоколебимая решимость.
Колпеппер вздохнул. Сунул паркеровский карандаш в тот же карман, где лежала паркеровская ручка, положил отпечатанное заявление и листок с кружочками назад в папку, чиркнул молнией и встал.
– Хорошо, – сказал он. – Но ты все равно подумай. Я завтра опять приду.
Пруит тоже встал. Колпеппер пожал ему руку:
– Держи хвост пистолетом.
Подхватив под мышку свою новенькую, с трех сторон на молнии желтую папку, лейтенант мелкой рысью пронесся в открытую дверь мимо отдавшего честь капрала и исчез в том, другом мире. Пруит проводил его взглядом, потом достал из-под подушки засаленную колоду карт.
Он раскладывал шестой по счету пасьянс – один раз почти сошлось, – когда в канцелярию по ту сторону перегородки вошел Цербер. Цербер держал сверток с чистой рабочей формой, которую потребовал для Пруита из роты дежурный офицер, потому что, как заявил офицер, от арестанта так воняет, что у охранников снижается моральный дух, хотя это, конечно, было преувеличением.
– Что, нужна какая-нибудь заверенная бумажка из сортира или можно отдать этому убийце его тряпки просто так? – спросил Цербер капрала.
– Что? – Капрал виновато прикрыл рукой лежавший перед ним комикс. – А-а, это вы? Вам можно без пропуска. Проходите, сержант. Зачем же вы сами принесли?
– А кто бы тогда принес? – фыркнул Цербер. – Кроме меня, некому.
– Ну, не знаю, – обиженно сказал сержант. – Я просто говорю, что…
– Что я принес, проверять не будешь? – спросил Цербер. – А если я туда пару напильников сунул?
Капрал тупо поглядел на него. Потом засмеялся и отрицательно покачал головой.
– А ты уверен, что я – это я? Откуда ты знаешь? Может, я переодетый маньяк и убиваю полицейских?
– С вами не соскучишься. – Капрал ухмыльнулся. – Не знаю, может, вы и маньяк. Пожалуйста, сержант. Если вам нужно, проходите.
Милт Тербер пренебрежительно фыркнул и двинулся между двумя рядами пустующих днем коек, а капрал вытер ладонью вспотевшее лицо.
– Сам не знаю, чего я трачу блестки своего остроумия на таких дебилов. – Тербер бросил свежую форму на койку. Потом взглянул на разложенный пасьянс. – Ну что, сошлось?
– Пока нет.
– Ничего, малыш, не расстраивайся. Времени у тебя будет еще много, наштыришься.
– А что, день суда до сих пор не назначили? – спросил Пруит, собирая карты. – Черт!
– Я имел в виду – после суда. В тюрьме.
– А-а… Ну а вдруг в тюрьме пасьянсы запрещены? – Он встал с койки и начал снимать с себя грязную, пропотевшую форму. – Ведь действительно провоняла насквозь, ей-богу.
– Не думаю. – Тербер внимательно смотрел на него. – А вот кальсоны носить заставят. Суд будет в понедельник, – сказал он. – Назначили только сегодня. У тебя есть еще четыре дня. Так что, может, разок и сойдется.
– Все может быть. – Пруит натянул чистую форму и снова сел. – Колпеппер говорит, больше трех месяцев вряд ли дадут. Говорит, все будет по-семейному.
– В общем, примерно так. Если ты, конечно, на суде чего-нибудь не ляпнешь и они не обозлятся.
– Я буду молчать.
– Так я и поверил, – Тербер фыркнул. – Да, кстати. – Он вытащил из заднего кармана блок сигарет. – Держи. Небось без курева сидишь.
– Спасибо.
– Не мне спасибо, а Энди и Пятнице. Я бы тебе сигареты покупать не стал. У меня из-за тебя лишней писанины на целую неделю.
Пруит почувствовал, что улыбается.
– Ты уж извини, – сказал он. – Очень тебе сочувствую. Только знаешь, Тербер, все равно я тебя никак не пойму.
Цербер стоял и с негодованием смотрел на него сверху вниз, потом неожиданно усмехнулся:
– Форму-то ты быстро угваздал. Они тут что, заставили тебя вкалывать для разнообразия? – Он сел на койку, свирепо разодрал бумажную обертку, достал из блока Пруита одну пачку и закурил.
– Да не очень. Так, ерунда, дергаю травку на детской площадке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134