Сталь тускло и маслянисто заблестела в темноте.
Пруита захлестнула радость. Вот он – враг, наконец-то. Настоящий враг. Общий.
Когда патриот-американец, шатаясь, бросился на него с ножом, Пруит шагнул навстречу и левой рукой с маху ударил его под локоть, отбив выпад, потом сделал еще шаг вперед, одновременно ловко повернулся на носках и толкнул Айка плечом в грудь. Айк покачнулся вбок и уже теряя равновесие рубанул правой рукой, вложив в нож весь вес своего тела, всю переполнявшую его злобу. Это был роскошный удар, и Айк метко рассчитал его – боль стрельнула в распухшую кисть Пруита.
Патриота-американца неудержимо повело назад, правая рука все еще сжимала нож, а ноги, слетев с асфальта дорожки, помчали падающее тело бегом по траве. Каблуки ударились о бордюр другой дорожки, ведущей к кухне, и последние три фута Айк ехал на копчике, пока не врезался в бетонную плиту под мусорными баками и не опрокинулся головой в зловонную лужу.
Пруит стоял и смотрел на него, потирая раненую руку. Айк не двигался, тогда он подошел к нему и приложил ухо ко рту старика. Патриот-американец Айк Галович мирно спал, дыханье у него было ровное, изо рта воняло. Уродливый, морщинистый, потрепанный жизнью старик, который уехал из Черногории за тридевять земель, на Гавайи, чтобы там найти себе божество и на него молиться. Нет, никакой это не общий враг, а всего лишь вонючий, гнилозубый, отталкивающе уродливый старик крестьянин из нищей деревни, никому на свете не нужный, и, умри он, никто бы не пожалел – ни Динамит, ни даже его родная мать. А каково было бы тебе видеть каждое утро в зеркале такое лицо и знать, что ты отвратительный урод? Ничего, подожди, когда он очухается, подожди, когда снова начнет соображать. Он же запросто мог тебя убить, и убил бы. Пруит стоял и смотрел на него. Жалкий, несчастный человечишко. До чего мирно спит, как невинный младенец. Он вынул у него из руки нож, всунул источенное лезвие в глубокую трещину в бетонной плите, обломил его, вложил пустые пластмассовые ножны в открытую ладонь и пошел на второй этаж ложиться спать.
Две тени – сержант Хендерсон и сержант Уилсон – проскользнули из темноты под галереей к тому месту, где лежал Айк, но Пруит уже ушел и не видел их, а если бы даже увидел, не придал бы значения.
Разбудил его ударивший в лицо свет карманного фонарика. Он взглянул на часы – ровно полночь. Он был еще слегка пьян. Опять учебная тревога, подумал он, ничего не подозревая.
– Вот он, – шепотом сказал чей-то голос. В полосу света просунулась рука с капральскими нашивками на рукаве «и потрясла Пруита за плечо. – Подымайся, Пруит. Вставай, вставай, порточки надевай, – привычно пробубнил голос нараспев. – Вставай и выходи.
– В чем дело? – громко спросил он. – Хватит в глаза светить. Убери фонарь.
– Тихо, ты дурак, – прошептал голос. – Всю роту разбудишь. Давай быстро. Подымайся! – Это был голос дежурного по казарме капрала Миллера.
И тут он понял. Последние несколько недель он много раз представлял себе, как это произойдет. Ему вдруг стало смешно, что капрал так оберегает покой спящих солдат. В картине, которую он себе раньше рисовал, этой детали не было.
– А что такое?
– Вставай, – шепотом приказал Миллер. – Ты арестован.
– За что?
– Не знаю… Вот этот, сержант. Это он.
– Хорошо, капрал, – отозвался другой голос. – Можете идти спать. Дальше я сам разберусь. – Голос замолчал, потом сказал чуть в сторону: – Вот он, сэр. Рядовой Пруит. По-моему, еще даже не протрезвел.
– Прекрасно, – равнодушно сказал третий голос. – Подымайте его, и пусть оденется. Я не собираюсь тратить на него всю ночь. Как дежурный офицер я обязан обойти посты, вы же знаете. Подымайте его, сержант.
– Есть, сэр.
Рука с капральскими нашивками снова потянулась к Пруиту сквозь полосу света. Ишь, старается, усмехнулся он про себя.
– Вставай, пошли, – сказал голос капрала. – Вставай. Накинь на себя что-нибудь. Слышал, что сказал дежурный офицер? – Рука крепко схватила его за голое плечо.
Он дернул плечом:
– А ну без рук, Миллер! Сам встану. Ты, главное, не горячись.
В тишине скрипнул кожаный ремень, на котором у сержанта гауптвахты висела дубинка.
– Не закатывайте сцены, Пруит, – сказал равнодушный голос офицера. – Будете глупить, вам же хуже. Мы ведь можем заставить вас силой.
– Я ничего не закатываю, только пусть он уберет руки. Я не убегу. В чем меня обвиняют?
– Говори «сэр», ты же к офицеру обращаешься! – одернул его сержант. – Что с тобой, парень?
– Не обращайте внимания, сержант, – сказал офицер. – Пусть скорее одевается. Я не могу возиться с ним до утра. Я обязан проверить посты, вы же знаете.
Пруит подтянулся на руках и выскользнул из постели, машинально стараясь не выдернуть простыни из-под одеяла, чтобы можно было не заправлять койку заново, и только потом сообразил, что сейчас это никому не нужно. Луч фонарика высвечивал в темноте его голое тело.
– Может, уберешь свой дурацкий фонарь? В глаза же бьет. Я так свои вещи не найду. За что меня забирают?
– Неважно, – сказал офицер. – Делайте, что вам говорят. У вас будет время все выяснить. Сержант, не светите ему в лицо.
– У меня в шкафчике бумажник лежит, – одевшись, сказал Пруит. Вокруг приподнимались на койках разбуженные солдаты. В зрачках у них отражался свет фонарика, и глаза от этого казались очень большими.
– Ну и что? – нетерпеливо сказал офицер. – Бумажник вам не нужен. Все ваши вещи и снаряжение сдадут куда следует. А ну-ка вы, там, сейчас же лечь! Спите! Вас это не касается.
Огоньки, отражавшиеся в глазах, тотчас погасли, все как один. Солдаты молча переворачивались на бок, чтобы свет не бил в глаза, и койки скрипели.
– У меня там деньги, сэр, – сказал Пруит. – Я лучше возьму их с собой, а то, когда вернусь, их не будет.
– Ну хорошо, – раздраженно сказал офицер. – Только быстро.
Пруит тем временем уже вытряхивал ключ от шкафчика, спрятанный в наволочке. Сержант повел его вниз, офицер спускался за ним, последним шел капрал.
– Не бойся, не сбегу, – усмехнулся Пруит.
– А то я не знаю, – откликнулся сержант.
– Не обращайте внимания, – сказал офицер.
– Ты, Пруит, помалкивай, – цыкнул сержант.
На первом этаже в коридоре горела лампочка. На койке возле столика дежурного валялась впопыхах откинутая капралом москитная сетка. Сейчас, при свете, Пруит разглядел их всех. Дежурный офицер, первый лейтенант Ван Вургис из штаба батальона, высокий, с крупным носом и плоской головой, три года назад прибыл в гарнизон прямо из Вест-Пойнта. Сержанта с гауптвахты Пруит знал только в лицо. С капралом Миллером он служил вместе довольно давно, но друзьями они никогда не были.
– Постой здесь минутку, – приказал ему сержант и повернулся к Миллеру: – Вы уже внесли в рапорт?
– Еще нет. Как раз хотел с вами посоветоваться.
Они отошли к столу и разговаривали, таинственно понизив голос. Пруит слушал, как они бубнят фамилии и служебные номера, занося их в рапорт. Лейтенант Ван Вургис стоял у двери и барабанил пальцами по косяку.
– Заканчивайте, сержант, – поторопил лейтенант.
– Есть, сэр. – Сержант поднял глаза на Миллера. – Что ж, капрал, большое спасибо. Извините, что пришлось вас разбудить. Можете снова ложиться.
– Пустяки, – сказал Миллер. – Всегда рад помочь. Может быть, нужно что-то еще?
– Нет-нет. Спасибо. Все уже в порядке.
– Если что, я здесь.
– Не беспокойтесь. Мы вам очень благодарны.
– Не за что, – сказал Миллер.
Пруит повернулся к Ван Вургису:
– В чем меня обвиняют, сэр?
– Это не имеет значения. Завтра у вас будет достаточно времени все выяснить. – И лейтенант нетерпеливо глянул на часы.
– Но я имею право знать, – настаивал Пруит. – Кто приказал меня арестовать?
Ван Вургис пристально посмотрел на него:
– Какие у вас права, я сам знаю. Можете меня не учить. Приказ об аресте отдал капитан Хомс. А доморощенных юристов я не люблю. Вы закончили, сержант?
Сержант деловито кивнул.
Пруит присвистнул:
– Быстро они это сработали. Не знаю, правда, кто. Небось из постели его вытащили, – попробовал пошутить он, но получилось не смешно.
– Что ж, тогда пошли, – сказал Ван Вургис сержанту, будто их разговор не прерывался. – У меня много дел.
– Ты, друг, не возникай, – посоветовал сержант Пруиту. – Чем больше будешь выступать, тем дольше просидишь. Давай пошел! Слышал, что сказал лейтенант?
В длинном приземистом бараке из рифленого железа, где была гауптвахта, ему выдали одеяло и отправили в камеру, отделенную от канцелярии решетчатой перегородкой. Дверь в перегородке за ним не заперли.
– Мы эту дверь не запираем, – сказал из-за письменного стола дежурный офицер, – потому что охранники тоже там ночуют. И будить их я очень не советую. На всяких случай предупреждаю, что дежурный здесь не спит всю ночь и вооружен. Все. Иди в камеру и спи.
– Есть, сэр, – сказал Пруит. – Спасибо, сэр.
С одеялом под мышкой он двинулся по проходу между двумя рядами коек, на которых скрючившись спали охранники. Наконец нашел свободную койку, сел и снял ботинки.
34
Его защитником назначили лейтенанта Колпеппера.
На второй или третий, а может, на четвертый день (все дни здесь были одинаковые, похожие один на другой, как близнецы: каждый день его три раза водили под стражей в столовую пятой роты, к которой была прикреплена служба гауптвахты, и он под стражей ел, каждый день его два раза водили под стражей полоть клумбы на детской площадке в офицерском городке, где он под стражей ползал на коленях и выдергивал сорняки, в то время как охранник стоял у него над головой и сторожил его, а офицерские дети с веселым гамом качались на качелях или возились в песочнице, и все это было не так уж неприятно), так вот на второй или третий, а может, на четвертый день лейтенант Колпеппер, как ураган, несущий запах моря в иссушенные солнцем прерии, ворвался из другого мира сквозь открытую дверь решетчатой перегородки, держа под мышкой новенькую, с трех сторон на молнии, кожаную папку, которую он купил специально для судебных документов, как только его назначили защитником.
Выступать защитником на военном суде Колпепперу предстояло впервые, и он пылал энтузиазмом. Дело многообещающее, говорил он, у защиты есть шансы если не добиться оправдания, те по крайней мере одержать пиррову победу, и с того дня, как Колпеппер начал готовить Пруита к процессу, того перестали водить после обеда под стражей на прополку и он ползал по клумбам только утром.
– Это большая ответственность, – с жаром заявил лейтенант Колпеппер. – В Пойнте нам целый семестр читали гражданское и военное право, и твое дело – первая проверка моих знаний на практике, так что все будут очень внимательно следить, как я справлюсь. Естественно, мне хочется справиться как можно лучше. Я хочу, чтобы тебя судили строго по закону, и постараюсь выбить самый справедливый приговор.
Пруиту невольно вспомнился тот вечер в Хикеме, когда они не дописали блюз, и почему-то стало неловко. Он в основном молчал. Он ничего не сказал про нож – в письменных свидетельских показаниях, которые дал ему прочитать Колпеппер, про нож не было ни слова. Ему не хотелось портить Колпепперу его адвокатский дебют, но он наотрез отказался признать себя виновным. А Колпеппер собирался построить всю защиту исключительно на добровольном признании вины.
– Что ж, это твое право, – бодро сказал Колпеппер. – Но я тебе объясню мою стратегию, и ты согласишься, что так лучше.
– Не соглашусь, – сказал Пруит.
– Добиться оправдания юридически абсолютно невозможно, и ты это сейчас поймешь, – азартно продолжал Колпеппер. – У обвинения есть свидетели – Уилсон и Хендерсон. Кроме того, имеется личное официальное заявление сержанта Галовича, и он под присягой утверждает, что ты был пьян и ударил его, когда он сделал тебе замечание за нарушение порядка после отбоя. Против этого мы бессильны.
Он показал Пруиту предварительное обвинительное заключение. Ему вменяли в вину нарушение общественного порядка в нетрезвом виде, нарушение дисциплины и нанесение побоев должностному лицу сержантского состава при исполнении служебных обязанностей. Кроме того, он обвинялся по статье «Поведение, недостойное военнослужащего». Рекомендовалось передать дело в специальный трибунал.
– Все почти как у Маджио, сам видишь, – радужно улыбнулся Колпеппер. – Нет только «сопротивления при аресте».
– Захотят – припаяют и это, – сказал Пруит. – Думаете, не смогут?
– И еще разница в том, – продолжал Колпеппер, – что с тобой все это случилось на территории гарнизона, а с Маджио – в городе, и в его дело вмешалось управление военной полиции. А в твоем случае обвинение выдвигает всего лишь ротный командир, капитан Хомс. Так что, хотя этим будет заниматься специальный трибунал, ты вряд ли получишь больше трех месяцев и тебя лишат двух третей денежного содержания.
– Что ж, хорошо.
– Если мы будем действовать правильно, можем выторговать даже меньше. Как бы то ни было, все улики против тебя и ты бесспорно виновен. Кроме того, ты давно у всех в печенках сидишь. Слава за тобой закрепилась дурная с первого же дня, как ты перевелся в седьмую роту, – большевик и разгильдяй, и на тебя чуть ли не весь полк точит зубы. А это, естественно, в корне меняет ситуацию, потому что в конечном счете в полку все решает внутренняя политика. Так что ты увяз крепко.
– Это-то я понимаю.
– Вот почему я и хочу, чтобы ты признал себя виновным, – победно заключил Колпеппер. – Мы должны пустить в ход те же средства, что и они. А именно политику. Законы, разные юридические фокусы и прочая дребедень здесь ни при чем. Я ведь, Пруит, этим вопросом занимался серьезно. Я в Пойнте написал по трибуналам такую нетрадиционную курсовую, что была целая сенсация. Обо мне сразу заговорили. Я наглядно показал, что судопроизводство определяется не столько абстрактной справедливостью, сколько скрытыми взаимоотношениями между людьми, и, следовательно, несмотря на все законы, судебные приговоры диктуются не чем иным, как личными отношениями. А это и есть политика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134