он – Милт Тербер, и вечером у него в городе свидание с Карен Хомс. Но вдруг глаза, которыми он видел себя изнутри и которые на самом деле были не глазами, а чем-то другим, сосредоточились, как совсем недавно его настоящие глаза, на помятом лице Мейлона Старка, и, брезгливо сморщив нос, Тербер выпрямился, со всей силой въехал кулаком в стену, ударил, как бьют боксеры – запястье неподвижно, кулак, кисть и предплечье слиты воедино, – в то место, где зыбко белело лицо Мейлона Старка, потом с презрением посмотрел, как онемевшая рука бессильно упала, и пошел наверх принимать душ, переодеваться и ехать в город на свидание с Карен Хомс.
Пит Карелсен сидел на койке и с горестно ввалившимися щеками разглядывал полный комплект оскаленных зубов, лежащий у него на ладони. Когда вошел Тербер, Пит быстро положил зубы на стол.
– Что это у тебя с рукой? – с любопытством спросил он. – Опять дрался?
– А что это у тебя с зубами? – пренебрежительно парировал Тербер. – Опять ходил в столовку?
– Ну и пожалуйста, – оскорбился Пит. – Можешь издеваться. Я просто спросил, что у тебя с рукой.
– Ну и пожалуйста, – сказал Тербер. – Можешь обижаться. Я просто спросил, что у тебя с твоими идиотскими зубами, – и, разглядывая в зеркале свое ненавистное лицо, начал расстегивать пуговицы плотной форменной рубашки и со злостью вытягивать ее из брюк.
– Только бы насмешки строить, – оказал Пит. – Только бы кого-нибудь обидеть. Я же просто так спросил, по-дружески. А ты обязательно должен оскорбить человека. Обязательно должен подпустить шпильку.
Тербер ничего не ответил. Продолжая смотреть в зеркало, расстегнул пуговицы до конца, снял рубашку и бросил на койку. Потом молча расстегнул ремень.
– Ты чего этот – мирно спросил Пит. – В город, что ли, собрался?
– Нет. К Цою. Потому и переодеваюсь в гражданское.
– Ладно, иди к черту!
– Я не к черту, а к Цою. И напьюсь там, как черт.
– Я и сам насчет того же подумываю. Сегодня меня чего-то в город не тянет. Знаешь, – Пит воровато покосился на лежащие на столе зубы, – если разобраться, в городе каждый раз одно и то же, те же кабаки, те же бабы. А потом только голова трещит, и больше ничего. Мне это уже надоело, – он снова покосился на зубы. – Моложе я от этого не стану, так что мне теперь все равно. Могу вообще туда не ездить. Я бы лучше к Цою пошел.
– Вот и хорошо. – Тербер отвернулся от зеркала, взял с койки рубашку, снова надел ее и начал застегивать пуговицы. – Пошли. Ну? Чего расселся?
– Что, к Цою? Ты серьезно?
– Конечно. Почему бы нет! Сам же сказал, на черта ехать в город.
– Я думал, ты меня разыгрываешь. – Улыбаясь проваленным ртом, Пит встал, взял со стола зубы и злобно посмотрел на них. – Ха! – хмыкнул он и положил зубы на место. – Ну вас к черту! Пошли, Милт.
Они прошли через пустую спальню отделения, Тербер на ходу расстегнул брюки, заправил рубашку, снова застегнулся и начал завязывать галстук, Пит шагал рядом и радостно, со свежими силами трещал без умолку.
– Возьмем целый ящик баночного. Посидим сегодня лучше на кухне, а? Я в получку не люблю сидеть в общем зале, там все эти молокососы орут как резаные. Или, может, возьмем разливного. Кувшинчика четыре, а то и пять. Сядем во дворе, на травке, как ты думаешь?
Они подошли к лестнице.
– А когда напьемся, – продолжал Пит, – когда накачаемся, как доктор прописал, можно будет съездить в Вахиаву. К Мамаше Сью. На часок, а? Потом сразу назад. И продолжим. Подожди-ка, – неожиданно сказал он. – Я все-таки схожу за зубами.
Тербер молча остановился и достал сигарету. Закурив, он прислонился к перилам галереи, скрестил ноги, сложил руки на груди и внезапно превратился в статую, замершую в вечной, гранитной неподвижности, голова и плечи черным, вырезанным из бумаги силуэтом застыли на фоне сгущавшихся за москитной сеткой сумерек. Так он и стоял, как в столбняке, отрешенный от всего вокруг.
Когда Пит вернулся, Тербер, не двигаясь, заговорил, и только прыгающая красная точка сигареты подтверждала, что он живой и дышит.
– Твоя беда в том. Пит, – зло сказал голос, казалось, принадлежащий не ему, а сигарете, – что ты не видишь дальше своего толстого носа. Ты суетишься по мелочам, чтобы не думать. Вообразил, что какая-нибудь шлюха увидит тебя при свете, и уже суетишься: надевать тебе эти вонючие зубы или не надевать. В точности как дамочки в приходе моего братца: красить им глаза перед исповедью или не красить? Мир, можно сказать, летит в тартарары, а тебе главное – пришпандорить свои вонючие зубы! Шел бы ты лучше в церковь, взял бы падре за ручку и молился бы за упокой своей души. Тебе самое время. Никто от этого не уйдет, и ты тоже не бессмертный.
Пит прилаживал зубы, но, пораженный неожиданной свирепостью нападения, оцепенел и, забыв вынуть руки из открытого рта, ошеломленно глядел на плоскую жестяную статую.
– Это из-за тебя в Германии так обнаглели нацисты, – вещал голос, не принадлежащий Терберу. – Это из-за тебя у нас в Америке когда-нибудь будет фашизм. Только сначала мы влезем в войну, и все опять будут загребать жар нашими руками, чтобы выиграть войну, которую начала Англия. А вы тут с Маззиоли и всей вашей славной компанией бумагомарателей сидите и рассуждаете. О чем? А вам все равно о чем, вам лишь бы поговорить! Собирались бы по вторникам, организовали бы литературный клуб, как дамочки в приходе моего братца… Интеллигенция вшивая!
И неподвижно застывшая в статуе жизнь перешла в стремительную мертвенность бега, ноги Тербера мелькали по ступенькам, как ноги боксера, прыгающего через скакалку.
– Ну, где ты там, болван? – заорал Тербер снизу. – Чего ты стоишь?
Пит закончил прерванное облачение в зубы, подвигал челюстями, чтобы они встали на место, и начал молча спускаться, оторопело покачивая головой.
– А сам ты не такой, что ли? – возмущенно сказал Пит уже во дворе, сбиваясь на бег, чтобы поспеть за пружинистыми, размашистыми шагами Тербера. Он-то надеялся, что они мирно проведут этот вечер за приятной дружеской беседой, и от обиды ему так свело горло, что казалось, он сейчас расплачется. – Можно подумать, тебя мелочи не волнуют!
– Почему же? Волнуют. Только не ори ты, ради бога.
– Тогда с какой стати ты мне читаешь лекции? А я и не ору. И как понять, что мы сначала влезем в войну и ее выиграем? Мы и так уже влезли, только пока не послали войска в Европу.
– Точно, – согласился Тербер. – Все правильно.
– И может, иваны и фрицы еще успеют передраться между собой и избавят нас от хлопот. Кстати, очень похоже, так и будет. Хоть они и подписали пакт.
– Вот и прекрасно. Я это только приветствую. Чем больше покойников, тем меньше голодных. Мне же больше пива останется. Чего ты распсиховался?
– Ты бы хоть подумал, что говоришь! И это не я распсиховался, а ты. Ты первый начал этот разговор.
– Я? Ну тогда я его и кончаю. Прямо сейчас.
Он открыл затянутую сеткой дверь между мусорными баками и грудами пустых картонных ящиков из-под пива и сердито вошел в кухню пивной. Пит, матерясь и задыхаясь от бессильной злости, вошел вслед за ним.
Им обоим, как и еще десяти – двенадцати сержантам полка, в виде исключения разрешалось сидеть у Цоя на кухне, а не в общем зале, и они уселись там, расстегнули верхние пуговицы под приспущенными галстуками, закатали рукава, положили ноги на только что отмытую деревянную колоду для разделки мяса и, приготовившись пить, крикнули старому Цою, который сидел на высоком табурете в углу кухни, чтобы он принес им пива. Веселиться так веселиться.
– Эй, старый! – заорал Тербер. – Ты, мандарина китайская! Тащи пиво! Твоя поняла? Пиво! Два, цетыре, сесть банка! Ходи-ходи!
Он растопырил пальцы, мол, тащи десять. Восьмидесятилетняя мумия в углу ожила и зашаркала неверными шажками через кухню к холодильнику, широко улыбаясь сквозь жидкую всклокоченную бороденку. Старый Цой всегда улыбался Терберу: с тех пор, как старший сын китайца, молодой Цой, отстранил отца от дел, старикану не разрешалось выходить в зал, где были посетители и где сейчас в обычном для дня получки шумном гуле всем заправлял молодой Цой; старик с утра до вечера сидел на кухне в своей черной шелковой шапочке и расшитом халате – молодой Цой, сменив культ предков на культ американского бизнеса, не одобрял этот костюм, считая, что он мешает бизнесу, – и, понятно, боготворил Тербера, потому что, когда у того бывало плохое настроение, он любил приходить на кухню, пить там пиво и поддразнивать старика.
– Топ-топ! – заорал ему вслед Тербер, подмигивая Питу. – Шлеп-шлеп! Плюх-плюх! Севели ногами, старый козел! Моя толопится. Давай, старикашка, туда-сюда!
Старый Цой подковылял к колоде, прижимая к груди охапку жестяных банок с пивом.
– Ты козел, старый Цой, – улыбнулся Тербер. – Козел. Понимаешь? Мама-сан у тебя была коза, понял? И она рожать тебя козлом. Козел, понимаешь? Ко-зел. Бе-э-э… – Он поднес руку к подбородку и двумя пальцами сделал старику «козу».
Китаец поставил банки на колоду, узкие глаза сощурились в щелочки, и на радостях, что его обозвали старым козлом, он весело захихикал.
– Нет козел, – хихикнул он. – Твоя сама козел, Телбел.
Тербер схватил с колоды пустую банку, глаза на крупном широкоскулом лице засверкали, и весь он сейчас излучал искрящиеся волны энергии – веселиться так веселиться, черт возьми!
– Смотри, старый козел! – свирепо рявкнул он и одним движением согнул банку пополам, оперев ее боковым швом на два больших пальца, как на рычаг. – Можешь так? Делать банка пополам можешь? Еще назовешь меня козлом, я тебя самого так согну. Вот так. Смотри.
Он взял следующую банку и согнул ее. Потом с внезапной яростью начал хватать с колоды пустые банки одну за другой, злобно и легко сгибал их и кидал через плечо в мусорный ящик.
– Видел? Вот так. Видел? Вот так. Твоя со мной лучше не связывайся, старый козел.
На изрытом морщинами лице китайца играла улыбка, он хихикал, плечи его дергались, голова мелко тряслась.
– Моя пиво плинесла. – Старый Цой со счастливой улыбкой протянул руку. – Моя плинесла. Твоя давай плати.
– Ха-ха, – засмеялся Тербер, – хо-хо. Моя плати не моги. Деньга нет. – Он поднял руку и сделал известный всем солдатам жест: средний палец торчит вверх, остальные сжаты в кулак, большой и средний пальцы несколько раз быстро соприкасаются и расходятся, будто что-то щиплют. – Зенсина мне давай. Тогда моя плати.
Он еще раз перед самым носом у Цоя пощипал двумя пальцами в воздухе, показывая на старом армейском языке жестов, что ему нужна женщина.
– Старый козел мне зенсина приводи – моя плати. А зенсина нет – нет плати.
– Твоя плати, – хихикая, повторил старый Цой. – Твоя плати, Телбел.
Тербер достал бумажник, вынул оттуда пятерку и дал старику:
– Твоя – хитрая лиса, старый козел. Твоя деньга много загребай, большой деньга. Твоя сын миллион доллар загребай.
Старый китаец засмеялся от удовольствия, похлопал Тербера по мощному плечу своей сухонькой, узкой, почти прозрачной лапкой, прошаркал к двери в зал, тихо окликнул сына и сказал ему по-китайски, чтоб он взял деньги. Потом вернулся со сдачей и, по-прежнему улыбаясь, влез на табурет смотреть представление дальше; поблескивающие стариковские глаза оживленно бегали.
– Ух, – вздохнул Пит и вытер пивную пену с губ. Потом двумя пальцами снял клочок пены с носа и стряхнул на цементный пол. – Ух, старик, хорошо!
Все это время он грустно, с высоты двадцати двух лет службы в армии наблюдал за Тербером и сейчас приступил к исполнению своей части их традиционного пивного ритуала.
– Милт, помнишь старую киношку в Кокоунат-Гроув? – грустно сказал он. – Интересно, там еще крутят порнуху? Ведь столько лет прошло.
– Помню, конечно. – Тербер ухмыльнулся, качаясь на стуле. – «Динго» на Бальбоа-стрит. Наверно, прикрыли. В зоне канала теперь все пристойно. А если еще не прикрыли, то скоро прикроют. Сейчас туда начнут сгонять призывников. Мальчишек. Мамаши будущих «геройски павших» подымут хай на всю Америку – мол, невинных деток развращают. До конца войны в армии будет как в монастыре. Помнишь, что сделали в прошлую войну со Сторивилем?
– Как не помнить, – грустно кивнул Пит. – Новый Орлеан с тех пор уже не тот. Даже старый рынок снесли. Теперь там новый. Старый, говорят, был антисанитарный. Ты про это слышал?
– Слышал, – равнодушно ответил Тербер. От бесконечного пережевывания воспоминаний запас бодрой праздничной энергии постепенно иссякал. Его надо было подкрепить, и он взял следующую банку пива.
– Вот так-то, я вам доложу, – Пит с умилением поднял глаза к потолку. – Колон, Бальбоа, Панама-сити… Часовые на шлюзах… Кокоунат-Гроув… В этом «Динго» только порнушку и крутили. Журнал, потом мультики, а потом порнуха. У меня в коллекции самые интересные и качественные открытки, почти все из Кокоунат-Гроув. Да, Милт, теперь не то. А ты помнишь, там военная полиция не имела права подыматься на второй этаж? Если какая-нибудь девка умудрялась заманить тебя наверх, считай, пропал. Хорошо еще, если потом найдут труп в реке. Да-а, было время.
– Вот попадешься ты со своей коллекцией, тогда тоже, считай, пропал, – поддел его Тербер. – За хранение порнографии пять лет плюс увольнение по дисциплинарной статье. – Все это он слышал тысячу раз, и бодрый настрой опять уступал место сводящей скулы мутной злобе. – Было бы обидно, да? – подтрунивал он. – Всего семь лет до обеспеченной старости, а тут нате вам!
– Я один раз сводил туда девушку, – наслаждался воспоминаниями Пит. – В «Динго». Представляешь? Я тогда был еще младшим сержантом. Молоденький был. Огонь-парень.
– Ты сколько банок выпил?
– Пока только четыре. А что? Так вот, девушка эта, значит, была дочкой одного плантатора. У него там штук пятьсот черномазых работало. Сам понимаешь, плантация, строгая жизнь, никаких развлечений. Очень скромная была девушка, порядочная. Я ее сначала пригласил в ресторан, все чин чинарем, по первому классу. А потом пошли в «Динго». Тут-то она и узнала, что такое правда жизни. Очень ее это потрясло. Но держалась молодцом. Потом она в меня даже влюбилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134