Такую хорошую работу потерял. И звание тоже.
– Обидно, – кивнул Пруит. Ладно, черт с ним, подумал он. – У тебя выпить нету?
– Ты в прошлый раз приносил, там еще осталось, – сказала она. – Я не трогала, это же ты покупал. – Она гордо встала. – Бутылка на кухне. И, кажется, есть еще одна, неначатая. Ты ее давно принес. Тебе хочется выпить?
– Да. – Он пошел за Вайолет на кухню. – Понимаешь, – осторожно начал он, – у меня больше не получится приезжать к тебе так часто. И платить мне будут всего двадцать один доллар в месяц, так что прежних денег я тебе давать уже не смогу.
Вайолет молча кивнула. Странно, эта новость вроде никак на нее не подействовала. Хватит пока, решил он, незачем сейчас все портить.
– Давай пойдем на горку, – сказал он. – На наше место, – добавил он тихо, и ему стало стыдно, что он ее упрашивает. Когда так долго обходишься без этого, делаешься сам не свой. Кровь тяжело стучала гулкими толчками.
– Пойдем.
Стекло в буфете давно разбилось, и бутылку можно было легко достать, не открывая дверцы, но Вайолет тем не менее ее открыла, потому что стеснялась выбитого стекла. Пока она стояла, подняв руки, Пруит сзади обнял ее и ласково сжал маленькую тугую грудь. Вайолет с досадой резко опустила руки, и тогда он повернул ее к себе, крепко схватил за локти и поцеловал, а она так и стояла, держа бутылку в руке. Без туфель она была чуть ниже его.
По сухой примятой траве они взобрались на горку, Пруит нес бутылку, солнце приятно припекало голые спины. Наверху, в маленькой рощице, они легли на зелено-бурое переплетение живой и мертвой травы. Прямо под ними был ее дом.
– Красиво, правда? – сказал Пруит.
– Нет, – не согласилась она. – Уродство. Самое настоящее уродство.
Внизу темнела россыпь домишек, безымянный поселок, не нанесенный на туристские карты, – казалось, первый же сильный порыв ветра сдует лачуги. С вершины горки, с верхней точки высокого конуса, им были видны хибарки, подковой окружавшие подножие и зеленое поле сахарного тростника по другую сторону холма.
– Я в детстве жил в похожем месте, – сказал Пруит. – Только наш городок был гораздо больше. А так то же самое, – добавил он, думая обо всем том, давно забытом, что вдруг вернулось и принесло с собой столько живых воспоминаний и чувств, обо всем том, что, кроме тебя, не поймет никто, потому что это только твое. Ему стало грустно оттого, что все это безвозвратно ушло и никому теперь не нужно.
– И тебе там нравилось? – спросила Вайолет.
– Нет, – сказал он. – Не нравилось. Но есть места намного хуже, я в таких тоже потом жил.
Он перевернулся на спину и смотрел на солнце, пробивающееся сквозь ветви деревьев. Откуда-то сверху медленно и мягко, будто осенние листья в далеком городке его детства, к нему слетал покой субботнего дня. Жизнь начнется вновь только в понедельник утром, шептал на ухо тихий голос. Вот бы так всегда, робко подумал он. Была бы вся жизнь двумя днями увольнительной.
Глупости, Пруит. Он отпил виски и передал бутылку Вайолет. Она приподнялась на локтях и, глядя вниз, на поселок, глотнула из бутылки. Неразбавленный виски она пила так же, как он, – точно это вода.
– Ужас, – сказала она, по-прежнему глядя вниз. – Люди не должны так жить. Мои приехали сюда с Хоккайдо. Даже этот дом и то не их собственный.
Она хотела отдать ему бутылку, но Пруит поймал ее за руку, притянул к себе и поцеловал. В первый раз сегодня она ответила на поцелуй и погладила его по щеке.
– Бобби, – тихо сказала она. – Бобби.
– Давай же. Иди ко мне.
Но она отодвинулась и посмотрела на свои дешевые часики.
– Мама с папой вот-вот вернутся.
Пруит сел на траве.
– Ну и что? – нетерпеливо сказал он. – Сюда же они не полезут.
– Я не потому, Бобби. Подожди до вечера. Днем нельзя.
– Ерунда, – сказал он. – Можно когда угодно. Главное, чтоб хотелось.
– Вот именно. А мне не хочется. Они сейчас должны приехать.
– Они же все равно знают, что ночью мы спим вместе.
– Ты ведь сам понимаешь, как я к ним отношусь.
– Но они все равно все знают, – сказал он. И неожиданно засомневался, а знают ли? – Должны же они догадываться.
– Днем это все не так. Они еще не вернулись с работы. И потом, ты же простой солдат. – Она замолчала и потянулась за лежащей в траве бутылкой. – А я с образованием. У меня диплом «Лейлегуа», – добавила она.
А ты, Пруит, даже седьмой класс не кончил, подумал он. Видел он эту «Лейлегуа». Самая обычная женская средняя школа в Вахиаве.
– Ну и что, что солдат? Что в этом плохого? Солдаты такие же, как все.
– Я знаю.
– Солдаты тоже люди, ничем не хуже других, – не унимался он.
– Я все это знаю. Ты не понимаешь. Столько девушек-нисэи гуляют с солдатами.
– Ну и что?
Ему вспомнилась местная песенка: «Мануэле, мой сыночек дорогой. Возвращался бы скорее ты домой. Без тебя тоска нас донимает, а сестра твоя с солдатами гуляет».
– Солдаты, они все хотят от девушки только одного.
– Ваши и с гражданскими гуляют. А гражданским от девушек нужно то же самое. Что здесь такого?
– Я ничего не говорю. Просто на Гавайях девушки должны быть поосторожнее. Ни одна порядочная нисэи не будет гулять с солдатом.
– Ни одна порядочная белая – тоже. И вообще ни одна порядочная. Если у солдата нет этого несчастного РПК, он все равно ничуть не хуже других. Все, черт возьми, хотят одного и того же!
– Я знаю, – сказала она. – Не злись. Просто к солдатам такое отношение.
– Тогда почему же твои родители меня не отошьют? Сделали бы что-нибудь, сказали… Если им это так не нравится.
Вайолет откровенно удивилась.
– Никогда они ничего не скажут и не сделают.
– Тьфу ты, черт! Все же соседи видят, что я к тебе хожу.
– Да, конечно. Но они тоже никогда ничего не скажут.
Пруит посмотрел на нее: она лежала на спине, вся в светлых пятнышках просеянного листвой солнца, короткие шорты туго обтягивали ее бедра.
– А ты бы хотела отсюда переехать? – осторожно спросил он.
– С радостью.
– Что ж, – еще осторожнее продолжил он, – думаю, скоро будет такая возможность.
– Только жить вместе с тобой я не буду, – сказала она. – Ты же знаешь, я на это не пойду.
– Но мы и так живем вместе. С той только разницей, что сейчас рядом твои родители.
– Это совсем другое дело. Зря ты завел этот разговор. Знаешь ведь, я не могу.
– Хорошо, молчу. – Жизнь все равно не начнется раньше понедельника. С разговором можно подождать до завтра. Он перевернулся на спину и стал глядеть в неправдоподобную синеву гавайского неба. – Посмотри-ка вон туда, левее, – сказал он. – Там, наверно, настоящий ураган. Видишь, тучи все затянули.
– Красивые тучи. Какие черные! И уступами, как горы, все выше и выше.
– Это граница шквала. Все, сезон дождей начался.
– А у нас крыша течет, – сказала Вайолет и протянула руку к бутылке.
Пруит следил глазами за стремительно надвигающейся стеной туч.
– Почему твои родители не выгонят тебя из дому? – спросил он. – Если все, как ты говоришь… А то водишь меня к себе…
Вайолет удивленно посмотрела на него.
– Но я же их дочь.
– Ясно. – Он вздохнул. – Давай-ка лучше спускаться. А то вот-вот польет.
Как только тучи перевалили через гряду гор, пошел дождь. К вечеру он превратился в настоящий ливень. Пруит сидел один на задней веранде, Вайолет помогала матери готовить ужин. Ее отец в одиночестве сидел в гостиной.
Старики, как он про себя их называл, вернулись домой, когда дождя еще не было. Прочирикав что-то по-японски, они вылезли у своей калитки из битком набитого допотопного «форда», а машина загромыхала дальше, к следующему дому. «Форд» принадлежал сразу пяти семьям, как принадлежала всему поселку построенная японской общиной сеть оросительных канав, прорезавших маленькую долину вдоль и поперек; гнилые бревна шлюзов торчали словно подпорки, на которых в доисторические времена возвели окрестные горы.
Они быстро прошли через дом на заднее крыльцо, где сидели Пруит с Вайолет, а оттуда – на свой тщательно ухоженный огород, воду для которого в засушливый сезон отмерял деревянный шлюз. Пруит смотрел, как, согнувшись над мотыгами, они возятся на клочке земли, смотрел на их лица, будто вырезанные из высохших, сморщенных яблок, и в нем поднимался гнев на весь род человеческий: почему они обречены так жить, эти люди, почему они похожи на древних стариков, хотя им нет еще и сорока?
Огород был средоточием всей их жизни, в него они вкладывали все свое трудолюбие: ни один дюйм земли не пропадал здесь даром, на безупречно ровных квадратиках и треугольниках грядок выращивались на продажу редиска, капуста, салат, таро, нашлось место и для залитого водой крошечного рисового поля, и для каких-то диковинных овощей. Они работали, пока не начался дождь, потом убрали мотыги и вернулись в дом. Поднялись на веранду, не сказав Пруиту ни слова, и прошли мимо, будто его здесь не было.
Он сидел, прислушиваясь к звукам, доносившимся с кухни, и в нем проснулся недавний гнев, его наполнило ощущение утраты, одиночества и беспомощности, на которые обречен каждый человек на земле, потому что каждый замурован, как пчела в своей ячейке, отделен от всех остальных людей. Из глубины дома запахло вареными овощами, свининой, и чувство одиночества на время оставило его. Теплый влажный запах обнадеживал: есть и другие люди, они живут, готовят ужин.
Он слушал шум ливня, гулкие, как в бочке, раскаты грома, радовался вместе с взволнованно гудящими насекомыми, что их укрыла от непогоды уютная веранда, и изредка хлопал себя по ногам, отгоняя москитов и нарушая громкими шлепками пронизанную дождем и жужжанием тишину. Навес защищал веранду от дождя, и Пруита обдавали приятной прохладой лишь брызги попадавших на пол капель. На душе у него было спокойно, потому что где-то там, за стеной воды, человечество по-прежнему существовало и готовило ужин.
Вайолет позвала его, и он пошел на кухню, чувствуя, что армия и загадочные сумасшедшие глаза Тербера отодвинулись куда-то очень далеко, что утро понедельника всего лишь дурной сон, смутное воспоминание, заложенное в подсознательную память много веков назад, холодное, как луна, и такое же далекое. На столе дымилась тарелка со свининой и пресными чужеземными овощами, он сел и с наслаждением принялся за еду.
Кончив ужинать, старики составили тарелки в раковину и неслышно вышли в гостиную, где стояли ярко раскрашенные низенькие алтари и куда Пруита никогда не приглашали. За столом старики не произнесли ни слова, но Пруит давно свыкся с тем, что заговаривать с ними бесполезно. Они с Вайолет остались на кухне, молча пили душистый чай и слушали, как ветер стучит в хлипкие стены, а дождь оглушительно барабанит по рифленой жестяной крыше. Вслед за Вайолет Пруит поставил посуду в старую выщербленную раковину. Ему было хорошо, он чувствовал, что он дома. Еще бы чашку кофе.
Они вошли в спальню, и Вайолет даже не закрыла дверь, сквозь которую виднелась ярко освещенная гостиная. Когда она, нисколько не стесняясь, повернулась к нему, на ее золотистом теле вспыхнули блики света. Эта естественность была ему приятна, от нее веяло теплом прожитых вместе долгих лет и возникало редкое в солдатской жизни ощущение домашнего, непреходящего покоя; но беспечно распахнутая дверь смущала, он боялся, что их увидят, и от этого стыдился собственного желания.
Среди ночи он проснулся. Дождь кончился, и в открытое окно светила луна. Вайолет лежала спиной к нему, положив голову на согнутый локоть. По неподвижной напряженности ее тела он понял, что она не спит. Он положил руку ей на бедро и повернул ее к себе. Ювелирная точность и высочайшее мастерство, с которым был выточен крутой изгиб ее бедра, наполнили его благоговением, озарили очищающим пониманием высшего смысла и разбудили дремавшие в глазах прозрачные золотые крапинки.
Она повернулась к нему сразу же, словно ждала этого, и ему захотелось узнать, о чем она думала, лежа рядом с ним без сна. Но, обняв ее, он снова отчетливо понял, что не знает ни ее лица, ни имени, и сейчас, в миг самой полной близости двух человеческих миров, той близости, когда один человек проникает в другого, даже сейчас он не знает ее, а она – его, и им не прикоснуться к душе друг друга. Для мужчины, из года в год живущего в стаде себе подобных, мускулистых, волосатых и угловатых, все женщины – нечто округлое и мягкое, и все – существа странные и непостижимые.
Утром он проснулся и увидел, что лежит на спине совершенно голый. Дверь спальни была по-прежнему открыта, в кухне Вайолет и ее мать готовили завтрак. Он подавил инстинктивное желание скорее прикрыть наготу простыней, встал и надел шорты. Когда он вошел в кухню, мать Вайолет даже не повернула головы.
После завтрака и утренней уборки старики молча вышли из дома и побрели в гости к соседям. Пруит долго обдумывал, как снова вернуться к вчерашнему разговору, и в конце концов выложил все с обычной для него прямотой.
– Я хочу, чтобы ты переехала в Вахиаву и жила там со мной, – без обиняков заявил он.
Вайолет сидела в кресле на веранде. Она повернулась к Пруиту и глядела на него, подперев щеку вялым кулачком.
– Чего это ты вдруг, Бобби? – Она смотрела на него с любопытством, с тем самым любопытством, которое появлялось в ее глазах каждый раз, когда она наблюдала за ним: будто только сейчас убедилась, как сложно устроена любимая игрушка, всегда казавшаяся ей незамысловатой. – Ты же знаешь, я не перееду. Зачем устраивать сцену?
– Затем, что я не смогу больше ездить сюда, как раньше. Как было до перевода, уже не будет. Если бы мы жили в Вахиаве, я бы приходил домой каждый вечер.
– А чем плохо, как сейчас? – спросила она все тем же удивленным тоном. – Приезжай только по выходным, я согласна. Совсем необязательно приезжать каждый вечер, как раньше.
– Одних выходных мало, – сказал он. – По крайней мере мне.
– Если ты меня бросишь, у тебя и этого не будет. Какая женщина согласиться жить с солдатом, которому платят всего двадцать один доллар в месяц?
– Мне неприятно, что рядом твои родители, они мне действуют на нервы. Я им не нравлюсь. Если мы хотим быть вместе, то можем и жить вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134