Он скинул форму, надетую на голое тело. Карен, закрыв дверь, решительно повернулась к нему и протянула руки.
– Здесь, – сказала она. – Здесь и сейчас.
– Которая кровать Хомса, эта? – спросил он.
– Нет, та.
– Тогда иди туда.
– Прекрасно. – И она засмеялась в первый раз за все время, засмеялась от души. – Уж если наставлять рога, то со первому классу, да, Милт? Ты очень серьезно к этому относишься.
– Когда касается Хомса, я ко всему отношусь серьезно.
– Я тоже.
Уже близка была та недостижимая огненная вспышка, которая вбирала его в себя целиком, он уже чувствовал ее ослепляющее долгожданное приближение, и стон уже закипал в глубине горла, но вдруг на кухне громко хлопнула входная дверь.
– Слышишь? – шепнула Карен. – Кто-то пришел. Тише! – Им было слышно, как за стеной глухо и мерно ступают чьи-то ноги, никуда не сворачивая и не замедляя шаг. – Быстро! Возьми свои вещи, иди в чулан и закрой дверь. Скорее же, господи, скорее!
Тербер перепрыгнул через соседнюю кровать, сгреб в охапку форму, вошел в чулан и закрыл дверь. Карен, на ходу закутываясь в китайское шелковое кимоно, торопливо уселась перед туалетным столиком у окна, откуда сквозь ворота виднелись корпуса казарм. Когда в дверь постучали, она спокойно расчесывала волосы, но лицо у нее было белое как мел.
– Кто там? – спросила она, не понимая, дрожит у нее голос или нет.
– Это я, – ответил мальчишеский голос Дейне-младшего. Он снова требовательно постучал. – Открой.
Ее сын, миниатюрная копия Дейне Хомса-старшего, девятилетний мальчик в длинных брюках и гавайской рубашке навыпуск, вошел в спальню с угрюмым, злым лицом, какое часто бывает у детей, рожденных в законном мезальянсе.
– Сегодня в школе раньше отпустили, – сказал он угрюмо. – Ты почему такая бледная? Опять заболела? – спросил он, разглядывая лицо матери с неосознанной неприязнью, которую вызывают у здоровых детей постоянно болеющие люди, и с долей высокомерного мужского превосходства, перенятого им за последние год-два у отца.
– Я уже несколько дней неважно себя чувствую, – ответила Карен вполне искренне, стараясь не оправдываться. Она смотрела на этого мальчика, который за один короткий год стал вылитый отец, и чувствуя, как вновь подступает знакомая дурнота, с брезгливостью думала о том, что это жесткое лицо с массивным подбородком, недавно еще по-детски круглое и улыбчивое, порождено ее собственной плотью. Она смотрела на мальчика и неожиданно перестала ощущать вину за то, что в чулане прячется мужчина, в душе у нее осталась только глухая досада, что приходится таиться, как старшеклассник, крадущийся задворками в публичный дом к своей первой проститутке.
– Я сейчас пойду в роту, – сказал мальчик, глядя на нее из-за крепостной стены осажденного города, имя которому Детство. – Мне нужна форма.
– А ты отца спрашивал? Он тебе разрешил? – спросила Карен. От мысли о том, что ждет сына впереди, к глазам у нее подступили слезы, и ей вдруг захотелось обнять его, так много всего ему объяснить. – Его сегодня нет в роте, ты знаешь?
– А кто говорит, что он там? Он после обеда никогда там не бывает. И в роту мне ходить можно, он сам говорил. Только с солдатами не надо дружить, а так – можно. Сама роту ненавидишь, вот и хочешь, чтобы я тоже дома сидел!
– Господь с тобой, да я вовсе не хочу, чтобы ты сидел дома. И с чего ты взял, что я ненавижу роту? Я просто хотела…
– Мало ли что ты хотела, – сказал мальчик, засовывая руки в карманы. – Я все равно пойду. Папа мне разрешил, и я пойду.
– Если разрешил, то пожалуйста. Я только это и хотела выяснить. Ты же всегда его сначала спрашиваешь.
– Он уехал в город. Что же мне, ждать, когда он вернется? А может, он только завтра утром приедет. Странная ты какая.
– Ну ладно, иди, – сказала Карен, думая, что напрасно она к нему придирается. Сколько женщин срывают на ни в чем не повинных детях досаду и злость, которые вызывают у них мужья, – она давно дала себе слово никогда до этого не опускаться. – Если ты все решил рам, зачем же пришел меня спрашивать?
– А я не спрашивать пришел. Я за формой пришел. Поможешь мне ее надеть.
– Тогда достань ее, – сказала она. Что ж, по крайней мере одно она еще может себе позволить, правда только когда сына нет дома. За последние два года у нее отняли право участвовать в его воспитании и в его жизни, отняли, как и все остальное. Она чувствовала, что к ней медленно возвращается привычное безразличие, и с удовольствием вспомнила о Милте, который прятался рядом в чулане. Как бы то ни было, у женщины все же остается способ выразить себя, с отвращением подумала она, ведь пояса целомудрия упразднены, колодок и позорных столбов не осталось и в помине, хотя таких женщин, как она, осуждают столь же беспощадно.
– Что же ты сидишь? – нетерпеливо сказал сын. – Мне некогда. Я сегодня буду помогать Приму готовить ужин, а потом хочу поесть с поварами на кухне.
– А Прим не будет возражать? – спросила она, подымаясь.
– Пусть только попробует. Папа же его командир. Пойдем, я опаздываю.
В его тесной комнате Карен помогла ему раздеться, изумленно глядя на подвижное голое тельце и снова поражаясь, что этот чужой и непонятный ей маленький мужчина – ее ребенок и она обязана его любить и лелеять, как предписывают все книги для родителей. Его кости, нервы, жилы – все было сотворено из ее плоти, но он был фотографически точной копией отца, тот сделал ее с помощью светочувствительной пластинки, звавшейся раньше Карен Дженингс, родом из Балтимора, так иной раз пользуются допотопными фотокамерами, когда главное – сделать снимок, а как устроена камера – наплевать.
Да, я родила наследника, подумала она. Пленка вынута, негатив получен, снимок проявляется. А обшарпанную, ветхую, рассыпающуюся камеру снова забросили на полку. Теперь она ни на что больше не годится. Механизм в ее темном нутре случайно повредили, неправильно установив выдержку. Что ж, неплохо, Карен. Из тебя получилась бы писательница. И тебе есть о чем писать. И уж конечно, ты не станешь излишне романтизировать любовь. Жалость к себе, слепая и немая в своем безмерном одиночестве, поднялась в ней жаркой волной, готовая излиться в слезах.
Она помогла мальчику влезть в комбинезон, застегнула пуговицы, до которых он не мог дотянуться, надела ему на голову пилотку и повязала слишком длинный для него форменный галстук. И мальчик под ее руками неожиданно превратился в то, чем неизбежно станет в будущем, – в новоиспеченного молоденького второго лейтенанта в полной форме, с золотыми погонами, украшенными эмблемой полка, с буквами US и крохотными перекрещенными ружьями на петлицах воротника и со всеми теми горькими иллюзиями, которые прилагаются к военной форме. Помоги тебе бог, подумала она, помоги бог тебе и той женщине, на которой ты женишься, чтобы произвести на свет копию себя. Второе поколение династии армейских служак, основанной пареньком с фермы в Небраске, которому не хотелось быть всего лишь фермером и у которого отец водил знакомство с сенатором.
Карен обняла сына:
– Маленький мой…
– Ты чего? – возмутился он. – Не надо. Не трогай меня. – Он решительно высвободился и посмотрел на нее с укоризной.
– У тебя пилотка съехала. – И Карен поправила ему пилотку.
Дейне-младший снова глянул на нее, осмотрел себя в зеркале и наконец удовлетворенно кивнул. Потом сгреб с тумбочки мелочь, выдававшуюся ему на расходы, сунул в карман.
– Я, может, еще и в кино пойду, – заявил он. – Папа разрешил. Там Энди Гарди играет. Папа сказал, очень здорово, мне понравится. И пожалуйста, – добавил он, – не дожидайся меня. Я не маленький.
Он снова посмотрел на нее, чтобы убедиться, что она поняла, и солидно вышел, исполненный чувства собственного достоинства.
– Смотри не попади под машину, – крикнула Карен вслед и тотчас прикусила губу, потому что говорить это было не надо.
Входная дверь хлопнула, Карен вернулась в спальню, села на кровать и закрыла лицо руками, ожидая, когда пройдет тошнота, и боясь расплакаться. Слезы были ее последним прибежищем. Она опустила руки и поглядела на них – они дрожали. Еще немного посидела, потом заставила себя подняться и подойти к двери чулана. Ее мутило от оскорбительного сознания, что ее и Тербера так позорно унизили, и она не знала, как посмотрит ему в глаза.
– Я думаю, тебе лучше уйти, – сказала она, открывая дверь. – Это был мой сын. Он уже ушел, и… – Она изумленно замолчала, недоговоренная фраза повисла в воздухе.
Тербер сидел по-турецки на брошенной в кучу форме в узком проходе между вешалками, подолы висевших над ним платьев накрывали ему голову идиотским тюрбаном, его широкие квадратные плечи тряслись от безудержного хохота.
– В чем дело? – спросила она. – Что ты смеешься? Что тут смешного, дурак?
Тербер покачал головой, и подол платья закрыл ему лицо. Он легонько дунул, тонкая ткань уплыла в сторону, а он все сидел, глядя на нее из-под изогнутых крутыми дугами бровей, и тело его все так же сотрясалось от хохота.
– Перестань, – сказала Карен. – Перестань сейчас же. – Голос ее зазвенел. – Это не смешно. Ничего смешного тут нет. Тебя могли за это посадить на двадцать лет, дурак. А он еще смеется!
– Я раньше был коммивояжером, – еле выговорил он.
Он смеялся совершенно искренне, и, с недоумением глядя на него, она села на кровать.
– Кем? – переспросила она.
– Коммивояжером, – сквозь смех сказал он. – Я два года ездил коммивояжером по всей Америке и только сейчас, в первый раз, меня спрятали в чулан.
Карен неподвижно смотрела на смеющееся лицо, на вздрагивающие изогнутые брови и острые, как у сатира, уши. Коммивояжер и Дочь фермера. Классическая любовная история, американские Ромео и Джульетта. Образец знаменитого американского юмора, тема анекдотов с бородой, которыми, похабно хихикая и мечтательно подмигивая, обмениваются импотенты в биллиардных. И вдруг она засмеялась. От этого ненормального можно ждать чего угодно, он мог запросто выскочить голым из чулана перед ее сыном и заорать: «У-у-у!» Она представила себе эту картину и зашлась от смеха.
Стыд от того, что ее чуть не застали с мужчиной в постели, улетучился, она сидела на кровати и, задыхаясь от смеха, пыталась заставить себя дышать ровно, пыталась оборвать этот смех, потому что он переходил в плач.
Теперь уже Тербер смотрел на нее, ничего не понимая. Он откинул в сторону свисавшие на голову платья, встал и подошел к ней, чувствуя, что в чем-то ошибался, когда задумывал все это, и что Лива говорил ерунду, потому что здесь замешано такое, чего он никак не мог знать.
– Успокойся, – беспомощно сказал он. – Успокойся. – Он сознавал, до чего абсурдны и тщетны попытки проникнуть в мысли другого человека и понять их, потому что все вокруг не такое, как кажется. – Прошу тебя, не плачь. – Он с трудом подыскивал слова. – Я не могу, когда плачут.
– Ты себе не представляешь, – бормотала она, дрожа и поскуливая, как щенок под дождем. – Терпеть их двоих. Такого никто не выдержит.
– Конечно, – сказал он. Какого черта его угораздило влипнуть в эту историю? Он обнял ее. – Все будет хорошо. Он ушел. Ну успокойся, – повторял он. – Успокойся. – Ее грудь, мягкая и теплая в ковшике его ладони, подрагивала испуганно и доверчиво, как спасенный птенец.
– Не надо. – Она раздраженно отодвинулась от него. – Ты же ничего не знаешь. И тебе все равно. Тебе наплевать. Тебе просто баба нужна. Оставь меня!
– Хорошо, – сказал он. Встал и пошел за рубашкой, испытывая почти облегчение.
– Ты куда? – в бешенстве крикнула она.
– Ухожу. Ты же сама выгоняешь.
– Ты что, совсем меня не хочешь?
А это еще что за новости? – подумал он.
– Конечно, хочу. Конечно. Но я думал, ты хочешь, чтоб я ушел.
– Да, если я тебе не нужна, уходи. Держать не стану. Я тебя не виню. Ни в чем. Было бы странно, если бы ты меня хотел. Я ведь теперь даже и не женщина.
– Ты? – Тербер глядел на нее, закутанную в тонкое кимоно. – Ты очень даже женщина. Уж мне-то можешь поверить.
– Никто, кроме тебя, так не считает. Я – ничто. Я даже работать не умею. И никому на свете не нужна.
– Нужна. – Он вернулся и сел рядом с ней. – Если на атом свете кто и нужен, так это красивые женщины.
– Мужчины всегда так говорят. Приятно похвастаться, что завел красивую шлюху. А я даже на эту роль не гожусь.
– Какой у тебя чудесный загар. – Он мягко погладил ее по спине, прислушиваясь к дождю за окном. – В такой день самое милое дело лежать на пляже в Канеохе. Там сейчас никакого дождя.
– Я не люблю Канеохе, – сказала Карен. – Все равно что городской пляж, и народу всегда как на этом гнусном Ваикики.
– Да, конечно, – сказал он, – но я знаю маленький пляж возле Тоннеля, где никогда никого не бывает. Его никто не знает. И никто туда не ходит. Нужно спуститься со скал, и там внизу бухточка, песок на берегу такой гладкий, плотный, а сверху – скалы. С шоссе этот пляж не видно, никто и не догадывается, что он там есть. Знаешь, как в детстве, спрячешься в кустах, тебя никто не видит, бегают, ищут, а ты сидишь и смотришь. Там даже можно купаться и загорать голышом.
– Свозишь меня туда?
– Что? А-а… Конечно. Обязательно свожу.
– А можно поехать туда ночью? Поплавали бы по лунной дорожке, потом легли бы на песок, ты любил бы меня и никто бы нас не видел, да?
– Конечно, – сказал он. – Все так и будет.
– Господи, как мне хочется туда поехать. – Карен смотрела на него с восторгом. – У меня никогда такого ни с кем не было. А ты правда меня туда свозишь?
– Конечно. Когда ты хочешь?
– На той неделе. Давай поедем на выходные. Я возьму у Дейне машину, и мы с тобой встретимся в городе. Захватим бутербродов, пива… – Она радостно улыбнулась, обвила его шею руками и поцеловала.
– Конечно.
Он ответил на ее поцелуй, жадно поглаживая две длинные выпуклые полоски мышц, взбегавшие по ее спине от тонкой талии к плечам; он чувствовал ищущую мягкость ее губ, упругое прикосновение груди и, вспоминая детскую радость, озарившую ее лицо, которое раньше, в кухне, было таким скептическим и холодным, недоумевал: что все это значит, Милтон?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134