А сейчас она ему искренне советует найти себе для таких вылазок другую женщину, она ничуть не обидится. Когда они уже возвращались в город, она сказала, что надо быть честными до конца, и спросила, не хочет ли он вернуть ей фотографию, она действительно не обидится. Он почувствовал себя виноватым, потому что не просил у нее эту фотографию и потому что видел теперь, что с самого начала вся затея была глупостью, и сказал, что очень хочет оставить фотографию себе, а сказав так, неожиданно понял, что это правда. И тогда же, непонятно зачем, сам того не ожидая, он договорился с ней о следующем свидании, после его получки, потому что она сказала, что Хомс дает ей мало денег, да и те приходится из него вытягивать со скандалом. И он тогда снова нерешительно попытался уговорить ее выпить хоть глоток, виновато надеясь, что, если он напоит ее, дело можно будет исправить, они снимут номер в мотеле или найдут другое место, еще не все потеряно. Но она пить отказалась и сказала, что не может остаться с ним на всю ночь, так как не позаботилась заранее о надежном алиби, а заниматься любовью в машине не будет ни за что, это унизительно.
Прощаясь, она робко напомнила ему о следующем свидании. А он отправился в бар «У-Фа» на Хоутел-стрит, в самом сердце «веселого» квартала, здорово накачался, а потом, как застоявшийся жеребец, рванул к девочкам миссис Кипфер в «Нью-Конгресс» и, получив там все тридцать три удовольствия, твердо решил, что никаких свиданий с Карен Хомс не будет, что бы он ей ни наговорил, ему это не нужно. И сейчас, когда в коридоре уже слышались шаги Маззиоли, он все еще недоуменно рассматривал снимок и пытался сообразить, что же случилось и почему вообще это случилось, а самое главное, почему он никак не может ничего понять. Он в полной растерянности положил фотографию в бумажник, спрятав ее под пропуском в гарнизон. Каждый раз, когда нужно было показать пропуск на проходной или открыть бумажник в канцелярии при Динамите, он ощущал себя дерзким, хитро законспирированным заговорщиком. Что ж, по крайней мере это ощущение было ему понятно.
Вид у Маззиоли был очень самодовольный, и, кладя перед Тербером кипу бумаг, в которую он запрятал письмо о переводе повара, писарь еле сдерживал смех. Он стоял у стола, усмехался и ждал, когда грянет взрыв, а Тербер нетерпеливо листал толстую пачку служебных записок, приказов по части и циркуляров военного министерства, надеясь набрести на какую-нибудь бумажку, которая случайно может оказаться важной.
Письмо выглядело очень внушительно. Оно прошло через все инстанции в оба конца, и каждая инстанция оставила на нем свой след в виде положительной резолюции. Обнаружив наконец письмо, Тербер, все эти дни истово моливший бога, чтобы в какой-нибудь инстанции сочли, что перевод создаст избыток или, наоборот, недостаток личного состава в той или другой части, поднял глаза и глубокомысленно посмотрел на Маззиоли.
– Ну? – прорычал он. – Чего стоишь как столб? У тебя работы нет, да?
– А что я сделал? – запротестовал писарь. – Тебе бы только придраться, честное слово! Нельзя, что ли, человеку просто постоять?
– Просто постоять? Нет. Нельзя. Терпеть не могу, когда люди просто стоят. Это у меня причуда такая. А если ты без работы, – угрожающе сказал он, – могу тебе ее найти.
– Мне нужно вернуться в штаб, – возразил Маззиоли. – Прямо сейчас. О'Бэннон сказал, чтобы я сразу же возвращался.
– Тогда катись. Нечего здесь стоять и ковырять пальцем в носу! – грозно рявкнул Тербер, но в душе обрадовался, что катастрофа, разразившаяся из-за перевода повара, помогла ему на секунду выбраться из пугающей бездны, куда его ввергли Карен Хомс и их неудачное «лунное купание», и ступить пусть на голую, зато твердую и знакомую почву. – Почему ты вообще не переведешься к О'Бэннону, а, Маззиоли?
– Я бы хоть сейчас, – обиженно сказал писарь, разочарованный тем, что взрыва не последовало. – Только и мечтаю! А что ты скажешь насчет этого перевода, старшой? – спросил он, надеясь спровоцировать взрыв. Тербер ничего не ответил. – Хороши дела, а? – сочувственно добавил он, меняя тактику и все еще надеясь. – Подполковник настрочил письмецо, и все в два счета провернули, верно?
Но Тербер молчал и лишь пристально смотрел на него, смотрел до тех пор, пока разочарованный Маззиоли не удалился, полностью капитулировав. А Милт Тербер снова ожесточенно накинулся на работу, утешаясь скудными крупицами безобидного удовольствия оттого, что раскусил хитрость Маззиоли. Если бы так же легко раскусить Карен Хомс, думал он, если бы так же легко понять, что повлечет за собой перевод повара.
Порой Милту Терберу казалось, что он зря выбил себе свое нынешнее звание. Не стоило оно того. В их профессии халтура и разгильдяйство – норма, и потому во всех сержантских клубах первый сержант – белая ворона. Чтобы получить это звание, Милт Тербер сделал то, на что никогда не согласился бы ни один другой сержант: пошел старшиной в роту, известную своей расхлябанностью на весь полк, и принял эту роту от печально знаменитого солдафонской грубостью первого сержанта, который наконец-то оттрубил долгие тридцать лет, выслужил себе пенсию и теперь мог послать все к чертовой матери. Неужто это звание было тебе так уж нужно, болван?
Он положил письмо о переводе себе на стол, чтобы сделать необходимые выписки, и, чувствуя, как в душе радостна закипает привычная ярость, спасительная ярость, неизменно приходящая на выручку, презрительно швырнул остальные документы – толстую пачку, беременную заведомо мертвыми бумажками, – на стол Маззиоли.
Может, когда-то он был неплохой человек, этот старил, мой предшественник, но за тридцать лет из него вытравили все хорошее: так нож, если его постоянно точить, истончается, делается хрупким, тонким, как игла, и никто не знает, иуда девалась прежняя отличная сталь. Старик, который в молодые годы, еще в Китае, был шумным, задиристым парнем, последние пять лет висел на волоске и из кожи вон лез, только бы дослужить до этой несчастной пенсии; молил бога, чтобы инспекционные комиссии не нашли у него никаких недочетов, и прикрывал свой страх дешевыми приемами, работая под бывалого сурового служаку, каких плодит на экране Голливуд. Нет, это не для меня. Когда подойдет мое время, я перед ними хвостом вилять не стану, пусть они эту пенсию засунут себе в задницу.
А может быть, подумал он, все это просто от старости. Все старики, все прежние крепкие орешки, похоже, кончают точно так же. Джонс изображает Джонса, Смит изображает Смита – каждый из них играет себя, каким он был когда-то. И так не только в армии.
По-моему, тебе нужно выпить, сказал он себе и подошел к картотеке достать спрятанную бутылку виски. Тебе нужен сейчас хороший глоток спиртного, чтобы ты завелся еще больше, потому что тебе угрожает серьезная опасность: ты можешь превратиться в Тербера, который только изображает Тербера, настоящего Тербера, тебя.
Я думаю, нам пора передохнуть и подровнять наши усики, мы же хотим нравиться женщинам, да, дорогой? – сказал он себе, взял со стола Хомса большие ножницы, вошел в кладовку и встал перед зеркалом. Ему было слышно, как в казарму возвращаются с мороки солдаты, как Поп Карелсен, подымаясь по лестнице, что-то говорит своим мягким, на редкость интеллигентным голосом.
Кажется, тебе надо выпить еще, подумал он, ты пока что-то слабо завелся. Кажется, на этот раз одной порцией виски не обойтись. Я лично думаю, и две порции не помогут. Я лично думаю, это случай серьезный, из тех, когда для разрядки требуется отмолотить боксерскую грушу потяжелее. Да, конечно, тот самый случай, окончательно решил он, медленно проводя языком по верхней губе. Убедившись, что усы подстрижены достаточно коротко и щекотать не будут, он удовлетворенно отступил от зеркала, поднял руку, швырнул ножницы через плечо жестом богача, кидающего доллар бродяге, и с наслаждением услышал, как они, лязгнув, упали на пол. В ротном фонде полно денег, пусть купят новые. Пусть Динамит сам позаботится о новых ножницах, на это у него расторопности хватит. Он поднял ножницы, один конец которых обломился не меньше чем на дюйм, положил их на стол Хомса поверх письма о переводе в плоский ящичек с надписью «Срочное» и отправился наверх срывать злость на Карелсене, который служил ему боксерской грушей и делил с ним комнату на втором этаже, за галереей. Поп Карелсен был идеальной боксерской грушей, потому что входил в тот же кружок интеллектуалов, что и Маззиоли, но был умнее писаря. Маззиоли годился только для разминки, до тяжелой груши, на которой вырабатывают настоящий мощный удар, он не дотягивал, веса не хватало.
– Пит! – заорал Тербер, врываясь в дверь и своим воплем разнося в клочья уютную тишину дождливого дня, окутавшую маленькую комнату. – С меня хватит! Я им в морду кину свои сержантские нашивки! Такой дерьмовой вонючей роты я еще не видел! Этот раздолбай Динамит только позорит офицерскую форму! И он и этот щенок Колпеппер!
Поп Карелсен раздевался, сидя на койке, стоять ему было больно, его мучил артрит, к которому он, правда, настолько привык, что считал почти своим другом; он только что снял полевую шляпу и рубашку и сейчас вынимал изо рта вставные зубы, обе челюсти. Недовольный, что ему помешали, он неопределенно поглядел на Тербера, боясь, что этот псих опять сорвался с цепи; Карелсен надеялся, что очередного приступа буйства не последует, но все же ему не хотелось ни во что встревать, пока он не узнает, в чем дело.
– В старой армии офицер был офицером, а не вешалкой для мундира, – проникновенно, но осторожно сказал он и, надеясь, что все обойдется, опустил зубы в стакан с водой на тумбочке.
– Да какая, на хрен, старая армия?! – радостно взорвался Тербер, придираясь к банальности. – Меня воротит от этих ваших басен про старую армию. Не было никакой старой армии! Оболтусы, воевавшие в Гражданскую, долдонили про старую армию ребятам, которые шли бить индейцев. Точно так же, как вояки революции втирали очки парням в восемьсот двенадцатом году! Все просто стараются чем-нибудь прикрыть собственное раздолбайство. В армии никто никогда ни хрена не делал. Только и умеют, что плевать в морду тем, кто чином ниже. Вот и придумывают сказки, чтобы как-то оправдаться!
– Ну, я вижу, ты сам все знаешь, – сказал Карелсен, не сумев подавить раздражение, хотя уже окончательно понял, что Милту снова попала вожжа под хвост, а Карелсен по собственному опыту знал, что в такие минуты с Милтом можно справиться, только сохраняя полную невозмутимость. – Ты же служил еще при Брэддоке, верно? – Беда была в том, что невозмутимости ему каждый раз не хватало.
– Я отслужил достаточно и понимаю, что к чему. Нечего пудрить мне мозги всей этой лабудой про старую армию! – заорал на него Тербер. – Я тебе не первогодок!
Карелсен только крякнул в ответ и, стараясь сохранять невозмутимость, нагнулся расшнуровать грязные полевые ботинки.
Тербер плюхнулся к себе на койку и с силой шарахнул кулаком по чугунной спинке кровати.
– Пит! – строго рявкнул он на Карелсена. – Не мне рассказывать тебе про эту роту. Ты не молокосос. Ты же знаешь, я гожусь на большее, а здесь только зря трачу себя на этих скотов. Они меня убивают! Медленно, но верно. Спортсмены! Любимчики из Блисса! А теперь еще один!
Лицо Пита смягчилось тщеславной самодовольной улыбкой, которая означала, что он придумал очередной остроумный афоризм.
– Наша армия стала епархией спортсменов с тех самых пор, как Туни первый раз выступил во Франции за морскую пехоту, – изрек он, вновь обретя невозмутимость. – И так, наверное, останется навсегда. – Малыш Маззиоли пришел бы в восторг, гордо подумал Пит. – Что значит «еще один»? – спросил он, невозмутимо подкидывая этот вопрос напоследок, как сенатор, вносящий поправку к бесспорному законопроекту. – Неужели утвердили перевод этого повара из Кама?
– А я тебе о чем? – сердито крикнул Тербер. – Повар! У меня поваров уже девать некуда! А Динамит вытребовал еще этого Старка!
– Да? Черт знает что, – снисходительно утешил он Тербера. – Кстати, – в его голосе зазвучала вкрадчивость сплетника, – а зачем вдруг так понадобился этот Старк? Шеф хочет сделать его начальником столовки? А куда он денет Прима?
– Захочу – могу перевестись хоть завтра! – с наслаждением бушевал Тербер. – С сохранением звания, понял? С сохранением звания, и в любую роту полка, а их полно! На хрена мне рвать пуп здесь? Никто не помогает, никто не ценит!
– Перевестись – это пожалуйста, – сумел вставить Пит, вновь теряя невозмутимость. – Перевестись ты можешь. Я вот тоже мог бы стать начальником штаба, только друзей жалко здесь бросать. Короче, чего ты бесишься?
– Нашли дурака! – орал Тербер. – Я в этом гнилом полку лучший солдат, и они сами это знают. Нет, Пит, спорю я свои нашивки и кину им в морду, я тебе серьезно говорю. Уж лучше быть занюханным рядовым и делать, что тебе приказывают. Знал бы, что так будет, остался бы в первой роте штаб-сержантом.
– Всем известно, что ты незаменим, – ядовито сказал Пит.
– Я гожусь на большее, а здесь только мечу бисер перед свиньями! – закричал на него Тербер, нарочно взвинчивая себя, и разразился гневной, очищающей душу тирадой, обрушив ее на Пита, точно мощную струю брандспойта. Почему, спрашивается, первым взводом заправляет обезьяна Галович? Почему все сержанты в роте обязательно из спортсменов? Почему этот фон-барон Джим О'Хэйер числится сержантом по снабжению? И откуда, интересно, у Динамита столько денег, которые он почем зря просаживает в клубе за покером? Офицеры! – презрительно фыркнул он. – Джентльмены из Вест-Пойнта! Уж их там учат: поло, покер, бридж! Какой вилкой чего жрать, чтобы в обществе не опозорились! Чтобы нашли себе жену с деньгами. Такую, чтобы гостей умела развлекать. И местных косоглазых девок чтобы вышколила, как английских горничных! А муженек будет корчить из себя офицера британских колониальных войск. Профессиональный солдат с личными средствами! Лорд Фигель-Мигель!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134