Не хочется
людям довериться живому опыту. А он как раз говорит, что не
мы возбуждаем красный цвет, а он - нас; не мы успокаиваем
зеленый цвет, но он - нас; и т. д. Ну, так и давайте запишем:
красный цвет вызывает возбуждение, именно он, а не мы
сами. И, значит, возбужденность - его объективное свойство.
Для меня оно, во всяком случае, гораздо более объективно,
чем какие-то там волны неизвестно чего, о которых я с гимна-
Флоренский П. Небесные знамения (размышление о символике
Цветов). Маковец. 1922. № 2. С. 14-16.
249
зических лет успел забыть все, что ни вбивали в меня стара-
тельные физики. Физику я забыл, а красный флаг от белого
всегда буду отличать, - не беспокойтесь.
d) Такова живая мифология цвета, ничего общего не
имеющая с абстрактно-аллегорическими толкованиями <на-
учных> теорий. Еще сложнее и интереснее делается мифоло-
гия, когда она относится не к свету и цвету вообще, но к све-
товым или цветным предметам. - Лунный свет отнюдь не
такая простая вещь, чтобы можно было сразу взяться за вскры-
тие его мифологии; и тут немало можно было бы установить
аналогий и уравнений, если бы взяться за сопоставление всех
<лунных> интуиций в различных религиях, искусствах и поэ-
зии. Можно написать целую историю интуитивной мифоло-
гии луны; и этой увлекательной задачей займутся тотчас же,
как только начнут серьезно относиться к непосредственным
восприятиям жизни и перестанут заслонять от себя жизнь
просветительским верхоглядством и абстрактной метафизи-
кой, материалистической или спиритуалистической. Выйдите
на луг, когда над вами безоблачное летнее небо и когда луна
одна парит в высоте, так что ни ветер, ни тучи, ни дождь, ни
какое-нибудь особенное состояние атмосферы не отвлекают
вашего внимания и вы можете сосредоточиться только на
луне. Этот лунный свет в самом существе есть нечто холодное,
стальное, металлическое. Он есть нечто электрическое и в то
же время как бы нечто механическое, машинное; действи-
тельно - как бы просто свет ровно светящего дугового фона-
ря. Однако эта механика, несомненно, магична. Лучи, вы чув-
ствуете, льются на вас волнами. Холод и механика оказывают-
ся внутренне осмысленными, сознательно направленными на
вас. Этот свет действует так, как действуют над нами врачи,
желая нас незаметно для нас самих усыпить, как пассы гипно-
тизера. Лунный свет есть гипноз. Он бьет незаметными волна-
ми в одну точку, в ту самую точку сознания, которая перево-
дит бодрственное состояние в сон. Вы чувствуете, что в теме-
ни у вас начинает делаться что-то неладное. Там темнеет и
холоднеет мозг, но не настолько темнеет, чтобы заснуть нам
без сновидений, и не настолько холоднеет, чтобы прекрати-
лась жизнь. Вы не засыпаете, нет. Вы переходите именно в
гипнотическое состояние. Начинается какая-то холодная и
мертвая жизнь, даже воодушевление, но все это окутано тума-
нами принципиального иллюзионизма; это - пафос бескров-
ных и мертвенных галлюцинаций. Луна - совмещение пол-
ного окоченения и смерти с подвижностью, доходящей до
250
исступления, до пляски. Это - такое ничто, которое стало ме-
таллом, пустота, льющаяся монотонным и неустанным поко-
ем галлюцинация, от которой не стынет кровь в жилах, но ко-
торая несет вас в голубую пустоту какими-то зигзагами, каки-
ми-то спиралями, не вверх и не вниз, а влево и вправо, в
какую-то неведомую точку, вовнутрь этой точки, в глубины
этой точки. Чувствуется, как мозг начинает расширяться, как
образуются в нем черные провалы, как из этих провалов вста-
ет что-то черное и светлое, как бы прозрачное, не то скелеты,
не то звездные кучи, не то огромные, со светящимися глазами
пауки. Ощущается сначала легкая тошнота, потом томление
усиливается. В груди тесно. Потом как бы все пропадает, и
становится скучно. Прохладно, пусто, сонно и - скучно. Но
это ненадолго. Потом уже совершенно явственно начинается
пляска скелетов с оскаленными зубами и длинными-предлин-
ными руками. Нет уже никакой луны, никакого луга, нет ни
вас, ни ночи. Только слышен стук скелетов друг о друга; и ос-
каленные рожи вертятся все быстрее и быстрее, и их становит-
ся все больше и больше. Они заполняют луг, землю, небо, они
заполняют весь мир. То вдруг стук пропадает, и вся вакхана-
лия происходит в абсолютной тишине; только луна, показав-
шись ненадолго в этой голубой бездне, лукаво кивает и морга-
ет, зовет и хихикает как ни в чем не бывало. То вдруг стук пре-
вращается в гром, и тогда кто-то оглушительно хохочет и
высовывает красный язык, и вы как бы насильно лезете куда-
то кверху и в то же время бьетесь головой о что-то твердое и
черное. Холод и смрад, оборотничество и самоистязание, го-
лубое и черное, гипноз и жизнь, вихрь и тишина, - все сли-
лось в одну бесшумную и окостеневшую галлюцинацию. Не-
даром кто-то сказал, что у бесов семя холодное.
Определенную мифологию имеет солнечный свет. Опреде-
ленная мифология принадлежит голубому небосводу. Зеленый
цвет деревьев, синий цвет далеких гор, лиловатый и краснова-
тый цвет зимних сумерек, - все это я мог бы изобразить здесь
в подробном и наглядном виде. Однако увлекаться этим не
стоит в очерке, преследующем одни лишь принципиальные
цели. Можно разве указать на мифологию электрического
света, так как поэты, спокон веков воспевавшие цвета и цвет-
ные предметы в природе, покамест еще недостаточно глубоко
отнеслись к этому механически изготовляемому свету. А между
тем в нем есть интересное мифологическое содержание, не за-
мечаемое толпой лишь по отсутствию вкуса и интереса к
живой действительности. Свет электрических лампочек есть
251
мертвый, механический свет. Он не гипнотизирует, а только
притупляет, огрубляет чувства. В нем есть ограниченность и
пустота американизма, машинное и матерое производство
жизни и тепла. Его создала торгашеская душа новоевропей-
ского дельца, у которого бедны и нетонки чувства, тяжелы и
оземлянены мысли. В нем есть какой-то пафос количества на-
перекор незаменимой и ни на что не сводимой стихии качест-
ва, какая-то принципиальная серединность, умеренность,
скованность, отсутствие порывов, душевная одеревенелость и
неблагоуханность. В нем нет благодати, а есть хамское само-
довольство полузнания; нет чисел, про которые Плотин ска-
зал, что это - умные изваяния, заложенные в корне вещей, а
есть бухгалтерия, счетоводство и биржа; нет теплоты и жизни,
а есть канцелярская смета на производство тепла и жизни; не
соборность и организм, но кооперация и буржуазный по при-
роде социализм. Электрический свет - не интимен, не имеет
третьего измерения, не индивидуален. В нем есть безразличие
всего ко всему, вечная и неизменная плоскость; в нем отсутст-
вуют границы, светотени, интимные уголки, целомудренные
взоры. В нем нет сладости видения, нет перспективы. Он
принципиально невыразителен. Это - таблица умножения,
ставшая светом, и умное делание, выраженное на балалайке.
Это - общение душ, выраженное пудами и саженями, жалкие
потуги плохо одаренного недоучки стать гением и светочем
жизни. Электрическому свету далеко до бесовщины. Слиш-
ком уж он неинтересен для этого. Впрочем, это, быть может,
та бесовская сила, про которую сказано, что она - скучища
пренеприличная. Не страшно и не гадливо и даже не против-
но, а просто банально и скучно. Скука - вот подлинная сущ-
ность электрического света. Он сродни ньютонианской бес-
конечной Вселенной, в которой не только два года скачи, а
целую вечность скачи, ни до какого атома не доскачешься.
Нельзя любить при электрическом свете; при нем можно
только высматривать жертву. Нельзя молиться при электри-
ческом свете, а можно только предъявлять вексель. Едва теп-
лющаяся лампадка вытекает из православной догматики с
такой же диалектической необходимостью, как царская власть
в государстве или как наличие просвирни в храме и вынима-
ние частиц при литургии. Зажигать перед иконами электри-
ческий свет так же нелепо и есть такой же нигилизм для пра-
вославного, как летать на аэропланах или наливать в лампаду
не древесное масло, а керосин. Нелепо профессору танце-
вать, социалисту бояться вечных мук или любить искусство,
252
семейному человеку обедать в ресторане и еврею - не испол-
нять обряда обрезания. Так же нелепо, а главное нигилистич-
но для православного - живой и трепещущий пламень свечи
или лампы заменить тривиальной абстракцией и холодным
блудом пошлого электрического освещения. Квартиры, в ко-
т-рму НР.Т живого огня - в печи. в свечах, в пямттядях, -
трятпные квартиры.
е) Тот, кто захочет в будущем говорить о мифологии при-
родных светов и цветов и вообще тех или иных картин приро-
ды, должен будет в первую очередь изучить эту мифологию
так, как она дана в искусстве, хотя миф еще не есть поэзия.
Нужно подметить закономерности в мифологии, напр. неба
или ночи, несомненно характеризующие целые циклы поэти-
ческих представлений. Об этом уже пробовали писать, хотя
устойчивой традиции еще не образовалось, методы такого
описания остаются большею частью невыясненными и самые
материалы продолжают быть незначительными. Я укажу в ка-
честве примера на те наблюдения, которые делал А. Белый над
зрительным восприятием природы Пушкина, Тютчева и Бара-
тынского.
Возьмем луну. У Пушкина - она женщина, враждебно-
тревожная царица ночи (Геката). Отношение поэта к ней муже-
ственное. Она его тревожит, а он обращает ее действие в
шутку, называя ее <глупой>. В 70 случаях из 85 она -луна и 15
раз - месяц. Тютчев, наоборот, знает только <люсяц> и почти
не знает <луны>. Он - <бог>, <гений>, льющий в душу покой,
не тревожащий и усыпляющий. Душа Тютчева женственно
влечется за <месяцем> в <царство теней>. Пушкинская <луна> -
в облаках. Она - <невидимка>, <затуманена>. <Бледное пятно>
ее <струистого круга> тревожит нас своими <мутными игра-
ми>. Ее движения - коварны, летучи, стремительны: <пробе-
гает>, <перебегает>, <играет>, <дрожит>, <скользит>, <ходит>,
(небо <обходит>) переменчивым ликом (<полумесяц>, <двуро-
гая>, <серп>, <полный месяц>). У Тютчева нет <полумесяца>,
<серпа>, но есть его дневной лик, <облак тощий>. Месяц Тют-
чева неподвижен на небе (и чаще всего на безоблачном). Он -
<магический>, <светозарный>, <блистающий>, полный. Ни-
когда не бывает, в противоположность частому пушкинскому
словоупотреблению, <сребристым>. Бывает <янтарным>, но
не желтым и не красным, как временами у Пушкина. <Месяц>
Тютчева - туманисто-белый и почти не скрывается с неба.
Менее всего он <невидимка>. Он - <гений> неба. Итак, перед
нами два индивидуальных светила: успокоенно-блистающий
253
гений-месяц и - бегающая по небу луна. У Баратынского образ
луны бледен (<серебряней>, как у Пушкина, и <сладостен>,
как у Тютчева) и проявлен только в <подлунных впечатлени-
ях> души поэта, заставляющих его уверять: месяц <манит за
край земли>. Он больше всего в душе. А по небу ходит его слово
пустое: луна, месяц, <разве что ясные>, добавляет А. Белый.
Точно так же надо отметить и три солнца. Солнце Пушки-
на - <зарей выводимое солнце: высокое, яркое, ясное>, как
<лампадный хрусталь> (в противоположность <луне> - облач-
ной, мятущейся, страстной). У Тютчева, наоборот, в проти-
воположность спокойному месяцу, солнце - <пламенно>,
страстно и <раскаленно-багрово>. Оно - <пламенный>, <блис-
тающий> <шар> в <молниевидных> лучах. Это какое-то мол-
ниеносное чудище, сеющее искры, розы и воздвигающее дуги
радуг. У Баратынского солнце (хотя и живое) как-то <нехотя
блещет> и рассыпает <неверное> золото. Его зрительный образ
опять-таки призрачен и переходит из подлинного солнца, при
случае, в <солнце юности>.
Три неба: пушкинский <небосвод> (синий, дальний), тют-
чевская <благосклонная твердь> (вместе и <лазурь - огневая>)
и у Баратынского небо - <родное>, <живое>, <облачное>. Пуш-
кин скажет: <Небосвод дальний блещет>; Тютчев: <Пламенно
твердь глядит>; Баратынский - <облачно небо родное>.
Сводя в одну синтетическую формулу картины природы,
зримые тремя поэтами, А. Белый говорит, что три поэта сле-
дующим образом стали бы рисовать природу.
Пушкин. <Небосвод дальний блещет; в нем ночью: ту-
манная луна в облаках; в нем утром выводится: высокое чис-
тое солнце; и оно - как хрусталь; воздух не превозмогает дре-
моты; кипит и сребрится светлая ключевая, седая от пены,
вода и т. д.>. <Начало картины>, говорит Белый, <сдержанно,
объективно и четко (даже - выглядит холодно)>. <Пушкин
сознательно нам на природу бросает дневной, Аполлонов по-
кров своих вещих глаз>. Он изучает природу и находит слова
для ее хаоса.
Тютчев. <Пламенно глядит твердь лазуревая; раскален-
ный шар солнца протянут в ней молниевидным родимым
лучом; когда нет его, то светозарный бог, месяц, миротворно
полнит елеем волну воздуха, разлитого повсюду, поящего
грудь, пламенящего ланиты у девы; и - отражается в зеркаль-
ной зыби (в воде)>. <Такова картина пламенных природных
стихий в поэзии Тютчева; и по сравнению в ней - холодна
муза Пушкина; но эта пламенность - лжива; и та холодность
254

есть магия при более глубоком подходе к источникам творче-
ства Пушкина, пламенно бьются у Тютчева все стихии; и все
образы, срываяся с мест, падают в душу поэта:
Все - во мне: и я
bee - во мне; и я-во всем.
Почему же этой строке предшествует другая, холодная?
Час тоски невыразимой:
Все - во мне; и я-во всем.
Потому что здесь речь поэзии Тютчева распадается в темные
глаголы природы; а эти глаголы - лишь хаос! бурю красочных
радуг взметает пред Тютчевым: мгла Аримана; перед нею Тют-
чев бессилен; наоборот: вооружен Пушкин - тут; он проходит
твердо сквозь мглу; и из нее иссекает нам свои кристальные
образы.
Баратынский. <На родном, на облачном небе холод-
ное, но живое светило дневное; чистый воздух благоухает; не-
приязненна летийская влага вод; она восстала пучиной; нет
солнца: и сладко манит луна от земли>.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55