Может, в него: длинные, спутанные седые волосы – там, где они остались, седая щетина на впалых щеках, серый болезненный цвет лица, сизые мешки под красноватыми, слезящимися глазами, усталый взгляд. Только одежда Франкенберга – что-то вроде длинного, до пят, иссиня-черного шелкового халата – была безупречна.
– Вам следовало предупредить меня о своем визите. – Голос был тот же, что вел меня сюда, но менее бесстрастный и в то же время не по-стариковски сильный. Фраза прозвучала как извинение за мое неудачное приземление, но насмешки в голосе я не уловил.
– С вами было трудно связаться, – сурово ответил я.
– В этом вы правы. Прошу садиться. Хотите чего-нибудь с дороги? – Он указал сначала на низкое мягкое кресло напротив письменного стола, затем на череду разноцветных бутылок, выстроившихся на небольшом столике явно штучной работы. Сесть, я, конечно, сел, но от напитков отказался – мы не настолько близко с ним знакомы и мало ли что в них могло оказаться.
– Не стесняйтесь, наливайте. Пока вам нечего опасаться, – сказал он с легким ударением на слове «пока». Я вторично отказался. – Итак, что вас привело в наши края? – поинтересовался он.
– Меня привел сюда ваш знакомый, некто Альм Перк. Надеюсь, вы не станете отрицать, что знаете этого человека.
– Вы еще не представились, а уже задаете вопросы, – напомнил профессор.
– Вот здорово! – обрадовался я. – Вы пытались меня убить, а теперь спрашиваете имя. Когда я грохнулся в снег, вы на кого подумали?
– На того, кто является без спросу, – парировал он, – я уже сказал – ко мне без приглашения не являются. Итак, ваше имя…
– Ильинский, репортер из… впрочем, не важно.
– Репортер? Хм, и вы думаете, я вам поверю?
– Ну и не верьте, – пожал я плечами, – в любом случае, раз я уже здесь, вам придется ответить на несколько вопросов. И не все из них будут вам приятны, я надеюсь.
– Посмотрим, – тихо сказал он.
– Вчера, в одиннадцать тридцать вы разговаривали с Перком через комлог. О чем вы говорили?
Профессор молчал. Именно так я более или менее и представлял себе начало нашей беседы. Поэтому, пока одна половинка моего мозга пыталась подвести профессора к нужной для меня теме, другая продолжала потихоньку осматриваться. Был ли это кабинет профессора или гостиная – сказать трудно, поскольку, за исключением полутемной прихожей, я нигде побывать не успел, но и здесь любопытных вещей было хоть отбавляй. Слева от письменного стола стояла полутораметровая статуя необычного божества с птичьей головой, человеческим туловищем и руками. Ноги божества заканчивались змеиными головами. Если бы на моем месте оказалась Татьяна, то она, без сомнения, догадалась бы, кто позировал скульптору. За спиной у профессора высились стеллажи с кодексами. Названия на корешках книг я со своего кресла разглядеть не мог. В стеклянной витрине были расставлены статуэтки размером поменьше, чем птицеголовый. Некоторые из статуэток мне напомнили те рисунки, что я видел, когда просматривал локусы с гномами. Там же, в витрине, находилось несколько засушенных паукообразных существ, привезенных скорее всего с Оркуса. Издалека их можно было перепутать со статуэтками, изготовленными (я надеюсь) человеком. Письменный стол загромождали модели старинных алхимических приборов – как намек на преемственность ученых поколений, вероятно; ворох исписанных бумаг рядом с зажженной масляной лампой грозил неминуемым пожаром. Лежавший рядом с лампой современный комлог показался бы анахронизмом тому, кто никогда не видел, что творится у меня дома. Прямо напротив меня на столе стоял колокольчик – он именно стоял, поскольку подставкой и одновременно язычком ему служил вертикальный металлический стержень, проходивший одним концом внутрь колокольчика. Внизу стержень заканчивался плоской треногой. Вокруг стержня узлом была завязана засушенная змейка.
На стене, рядом с витриной висела картина с приблизительно таким сюжетом: человек стоит лицом к зеркалу, но видит в нем собственный затылок. Нет, не так – мы, зрители видим в зеркале его затылок, что видит человек – нам неизвестно. Эту картину я точно где-то видел. Я готов допустить, что за исключением картины все предметы в комнате имели оригинальное происхождение, но только она одна не походила на бутафорию.
Слева от меня находилось большое – во всю стену – окно. Когда я осматривал башню – сначала в бинокль, затем – вблизи, когда барахтался в снегу, я не заметил никаких окон; вся поверхность здания была совершенно однородной, темно-серого цвета и не более гладкой, чем необработанный камень. Но мало того: легко различимые сквозь оконное стекло снежинки двигались как-то странно, прямо на меня, а облака, если приглядеться, плыли снизу вверх, как из-под земли. Но сама земля, вместе с океаном, куда-то подевалась. Метель напрочь размыла горизонт. Бледный солнечный диск время от времени проглядывал сквозь низкие облака, но находился он почему-то в зените, а не надт горизонтом – где ему надлежало быть в это время и на этой широте.
– Вы смотрите на небо, – вкрадчиво произнес Фран-кенберг и, видя, что я его не понимаю, пояснил:
– Окно смотрит вверх. Так гораздо удобнее, чем сидеть задрав голову.
Тут до меня наконец дошло. Я хотел спросить, не кружится ли у него голова, но постеснялся.
– Сейчас переключу на океан, – сказал профессор мне, а затем, уже обращаясь к окну, внятно произнес: «Северо-запад». Картинка практически не поменялась, если не считать того, что солнце совсем исчезло, но ведь оно могло и за облаками спрятаться.
– Вы уверены, что не нужно сказать «абракадабра» или вроде того? – ухмыльнулся я.
– Уверен, просто погода окончательно испортилась, ничего не видно.
«Что-то мы отвлеклись от темы», – подумал я и снова спросил про Перка.
– Да, я его ЗНАЛ, – с нажимом произнес Франкенберг, – талантливый был человек. Но к его смерти я не имею ни малейшего отношения. Интересно, как вы умудрились так быстро меня найти. Не думаю, что он успел вам что-то сказать.
– То, что мне нужно было услышать от него, я услышал. Но, к сожалению, наша беседа прервалась на очень интересном месте, мы беседовали о гномах, такие древние человечки были, вы, вероятно, слыхали?
– Что ж, это достойная тема для беседы… особенно для людей столь равноудаленных от проблем истории, как вы и Перк.
– Вы тоже не историк, насколько я знаю. Но Перка больше нет и поговорить о гномах мне не с кем – только с вами. Перк был убит из-за них?
– Так это убийство… Как странно… Но при чем тут я?
– Лично вы, возможно, и ни при чем, но сами гномы наверняка тут очень даже при чем. И ваше имя упоминается рядом с ними далеко не однажды.
– Хорошо, если вы так настаиваете… Я расскажу, но исключительно из симпатии к вам, поскольку теперь я вижу, что Перк на ваш счет ошибался…
– А что Перк сказал обо мне? – Я попытался поймать его на слове.
– Теперь это уже не важно. – Моя попытка не удалась. – Скажите, как вы думаете, человек по природе своей порочен или нет? – неожиданно спросил Франкенберг. Мне показалось, что он уж слишком издалека начал.
– Непонятно, где начинается человеческая природа, а где заканчивается…
Профессор улыбнулся:
– Ваш ответ вполне в духе человеческой природы. И это несмотря на то, что вы хотели ответить максимально неопределенно. Нет, правильнее сказать так: именно неопределенность и является одной из основных составляющих человеческой природы.
Я возразил:
– Ничего удивительного – ведь нельзя и слова сказать, чтобы потом не посмеяться над тем, что сказано. В конце концов, вся природа состоит из определенности, то есть законов физики, и неопределенности, которая тоже своего рода закон физики.
– Ну да, добавьте сюда свободу воли, и вы получите человека, – согласился Франкенберг и, непонятно чему улыбаясь, уставился в окно.
Мне пришлось напомнить ему о том, с чего он начал:
– Вероятно, вы спросили меня о порочности и непорочности, потому что сами знаете ответ?
– Ответ давно известен. Человек порочен, что бы вы там ни подразумевали под «человеческой природой». Порочен не в бытовом смысле, а, если так можно выразиться, в библейском. То есть несовершенен.
– Это разные вещи, – уточнил я, – порочность и несовершенство. Насчет несовершенства никто не спорит.
– Нет, эти, как вы сказали, веши прочно взаимосвязаны, – возразил он, – порочность – это внешнее проявление несовершенства. А наука имеет дело с внешним, с тем, что на поверхности – с наличием, так сказать. И ищет связи. Но что мы имеем в наличии? Мы имеем простой факт: так называемое «открытое общество», то есть общество, в котором недостатки каждого уравновешиваются недостатками остальных, оказалось наиболее эффективным с исторической точки зрения. Следовательно, речь идет уже не просто о недостатках, а о глубоко укоренившейся порочности всякого человека. Недостатки – это то, что можно подправить, устранить, в конце концов – хотя бы осознать. Порочность можно только уравновесить еще одной – такой же. Открытое общество вынуждено тратить огромные ресурсы на поддержание собственной стабильности, своего существования – точно так, как работающий человек тратит часть заработанных денег на лекарства, чтобы иметь силы ходить на работу, а он должен на нее ходить – иначе не сможет оплатить лекарства. Как общество в целом сжигает свои ресурсы, так и каждая отдельная личность тратит силы на поддержание в равновесии себя, отдельного члена этого общества. Я подхожу к другому примеру распыления ресурсов – сексуальной раздвоенности. Она выжигает человека изнутри, заставляет человеческую душу вечно скитаться в поисках другого, способного дать ей целостность, покой… Поиски бесплодны, ибо самой природой они задуманы быть бесплодными. Природа заставляет нас вести поиски вне себя, в то время как ответ – внутри нас самих… Как проклятие, над нами висит дуализм – дуализм во всем – в обществе, в теле, в душе, наконец. Все это давно известно. Вопрос – есть ли такому положению вещей альтернатива? Ответить на него можно лишь создав альтернативную модель рефлектирующего сознания. Раньше я говорил – альтернатива должна быть – несовершенное не может быть в единственном числе. Несовершенное может быть лишь частью целого. Следовательно, есть и другие части того же целого. И я их нашел. Поэтому теперь я говорю – альтернатива есть. Модель рефлектирующего разума, предложенная давным-давно Лефевром, свою задачу выполнила – надо идти дальше, изменяя сублимационное число. Говоря общими словами, человек находится в тупике, потому что не может как следует взглянуть на себя со стороны, выйти за пределы своего "Я", если угодно. Следовательно, это должен сделать за него кто-то другой…
– И этот другой – это вы, – догадался я, – вы решили заняться улучшением человечества? Профессор досадливо поморщился:
– Ну что вы! Какое там улучшение! Да и к чему? Человечество – оно такое, какое есть, поскольку так задумала природа. А улучшать… Улучшать можно только себя, и не я придумал, что совершенствование – путь сугубо индивидуальный, и реализуется он через творчество. Тот, кто первый изобрел телескоп, усовершенствовал, таким образом, человеческий глаз. Мои гномы – такие же орудия сознания, как телескоп – орудие или, вернее, инструмент для наших глаз. Но в то же время это орудие является мыслящим, сознающим себя и окружающий мир. Вы понимаете, в чем разница между моим открытием и всеми предыдущими человеческими открытиями? Я сотворил разум, способный посмотреть на мир другими глазами!
Я возразил, но скорее из чувства противоречия, чем из-за непонимания:
– Да таким творчеством семейные люди занимаются несколько раз в неделю – в зависимости от темперамента…
– Ваше замечание безусловно остроумно, но не более того, – сказал он в ответ – да так, что не оставалось никаких сомнений – Франкенберг не считал мое замечание не только остроумным, но и даже просто – умным.
Профессор продолжал:
– Простите за трюизм, но дети – они тоже люди, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нет, я творю нового Адама Кадмона, нового первочеловека, андрогина, объединяющего в себе всю человеческую раздвоенность. Первочеловека, способного к неограниченному познанию, ибо он сможет по собственному желанию быть и внутри, и одновременно вне всего сущего. Он будет одновременно всем и никем – ведь только так можно и испытать Мир и посмотреть на Мир со стороны. Но сейчас у меня есть только четыре гнома, они – это первые четыре шага к пониманию природы разума, и каждый шаг – совершенней предыдущего. Они – это мой пробный шар, но и он способен пробить брешь в антропоцентристском самомнении и проложить путь для постижения истинного единства природного и разумного. Гномы – знающие существа – освободят дорогу для Великого Нуса, для его следующего шага. И пусть я уже не застану тот момент, когда этот шаг будет сделан, – как любой творец, я мечтаю, чтобы мои творения пережили меня…
С того момента, как он помянул Адама Кадмона, я перестал его понимать. Слова профессора все больше и больше наполнялись пророческим пафосом, а я сидел и хлопал глазами – вести беседу в подобном ключе я не был готов. Да и когда мне было готовиться, ведь события развивались слишком быстро, и с некоторого момента – независимо от меня. Нить его рассказа окончательно от меня ускользнула. Заполняющие кабинет загадочные безделушки постоянно отвлекали мое внимание. У Шефа, кроме терминала, на столе нет ничего. Правда, его дурацкая медная проволочка отвлекает внимание больше, чем если б на его столе стоял магический кристалл. С другой стороны, я бы сильно удивился, если бы среди обилия таинственных предметов у Франкенберга не нашлось магического кристалла. И он был – прозрачный икосаэдр на невысокой бронзовой подставке. Я не знаю, насколько он и в самом деле магический, но когда я стал наблюдать, как все вокруг отражается и преломляется в его треугольных гранях, мне показалось, что каждая грань обращается с реальностью по-своему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55