Глядя на беспомощно метавшийся лучик, я ощутил себя маятником, вынужденным теперь вечно качаться где-то в недрах Южного Мыса. Движение было плавным и легким, я рассекал толщу породы как воздух, но едва земная поверхность оказывалась на расстоянии вытянутой руки, как движение начинало идти в обратную сторону и так, раз за разом, без конца. Сила, обрекшая меня на «вечное возвращение», оставляла ни с чем и моих преследователей – уже готовые схватить меня, когда я приближался, они ловили руками лишь воздух; затем разочарованно отступали в темноту, чтобы снова броситься на меня, когда я, влекомый невидимой нитью, качнусь назад.
Я проснулся или, вернее, очнулся от страха быть схваченным во сне. Звучит парадоксально, но именно с этим чувством я открывал глаза. Первое же движение отдало в голове резкой болью. Даже двигать глазами стало нестерпимо больно. Я снял шлем и провел рукою по затылку – на ладони осталась кровь. Провел еще раз – царапина на шее, ерунда. Голова, благодаря защитному шлему, уцелела, но только внешне. Я ввел себе все, что оставалось в медицинском пакете, и поднялся на ноги. К счастью, ноги меня еще слушались. Прочерченная детектором дуга с линией нашего маршрута не пересекалась, но проходила совсем близко. Но даже если бы эти две линии и пересеклись, то все равно я мог быть уверенным в том, что нахожусь на самой линии маршрута. Вот если бы они не просто пересеклись, а какое-то время оставались «сцепленными»… Я объяснил комлогу, что означает «какое-то время быть сцепленными». Теперь его задача – следить за дорогой. Дальнейшие теоретические выкладки ни к чему не привели, и я стал потихоньку продвигаться по той полости, что находилась ближе всего к нужлому мне маршруту Возле каждого разветвления я сверялся с каргой, но дуга на экране не сообщала ничего утешительного – я только отдалялся от пути, по которому шли мы с Номурой. Эти места никем до нас не изучались, а полученная путем сканирования стереокарта явно приукрашивала действительность.
Я остановился в раздумье. Правильно ли я поступаю – ведь я мог бы поискать дорогу не к тому выходу из пещеры, что мы использовали как вход, а ко второму – тому, который, в силу выпавшего жребия, был нами отвергнут. Расстояние до него по прямой составляло около десяти километров – на два километра больше, чем до каньона с вапролоками. Или, пока не поздно, мне следует вернуться в пешеру, где остался Номура, и там дожидаться помощи. За неделю меня бы нашли, а неделю-то я уж как-нибудь продержусь – дающие энергию батареи были в исправности, а льда (иначе говоря – воды) в пещере предостаточно.
Обезболивающие препараты имеют тот же недостаток, что и моя стереокарта, – они приукрашивают действительность. Комлог же бил тревогу. Возможно, он слегка драматизировал, но если верить его показаниям – неделю моя голова не выдержит. Словно боясь, что не поверю приборам, организм взбунтовался: голова внезапно налилась свинцом, к горлу подступила тошнота, перед глазами все поплыло, и я упал на колени. Меня начало выворачивать, затем, похоже, я вновь потерял сознание.
Все словно повторялось: пробуждение, блеск ледяных капель, чужое лицо, мелькнувшее перед глазами и исчезнувшее, лишь стоило мне сфокусировать взгляд.
– Постойте! – Я прокричал, прохрипел, простонал – каждый слог этого слова был произнесен по-другому. Свет чужого фонаря бил мне в глаза. Почему-то я был убежден, что гомоид обязан понимать человеческую речь, и нисколько не удивился, услышав ответ.
– Вставайте и идите за мной, – сказал гомоид ясно и вполне по-человечьи. Сказав так, он зашагал прочь.
Я встал и пошатываясь поплелся за ним. Мною двигала не надежда на спасение, – ведь с того момента, как я остался один, прошло на так много времени, чтобы успеть ее потерять. Зато я потерял всякую надежду достичь той цели, ради которой отправился плутать по подземному лабиринту. Но сейчас все переменилось. И мне было плевать, кто в чьей власти, гомоиды в моей (на такое я всерьез рассчитывал три дня назад), или я – во власти этих непонятных, неведомых существ. Фонарь выхватывал из темноты лишь смутные очертания моего молчаливого проводника. "Кто вы? " – спрашивал я его снова и снова Собравшись с силами, я попытался его нагнать, но он тут же прибавил шаг, и дистанция между нами осталась неизменной. Расстояние он определял, вероятно, по звуку моих шагов. Тогда я вновь попытался с ним заговорить.
– Подождите… – бормотал я, – я только хочу узнать, кто вы… я разговаривал с вашим создателем, профессором Франкенбергом, перед самой его смертью… я не враг вам, поймите же наконец…
Я надеялся, что гомоида заинтересует какая-нибудь из брошенных мною наугад фраз:
– … он рассказывал мне о вас… я знаю – вы гномы… вас создали, чтобы… честно говоря, я не очень понял – для чего… Франкенберг показывал мне ваши портреты… всех четверых… вы который из них?. , я знаю, в пещерах находилась лаборатория, что с ней стало?
Он остановился как вкопанный. Я сделал еще шаг, но гомоид строго приказал:
– Не приближайтесь!
И я был вынужден остановиться. Он повернулся ко мне, но рассмотреть свое лицо не дал – его фонарь, гораздо более мощный, чем мой, светил прямо на меня.
– Повторите то, что вы сейчас сказали. – Таким был его следующий приказ.
Я с готовностью подчинился:
– Я говорю – мы предполагали, что лаборатория находится рядом с химическим заводом, и шли, чтобы ее найти… не напасть на вас, а найти… Я не знаю, почему Номура стал стрелять – никто не отдавал ему такого приказа… – Понимая, что такое оправдание немногого стоит, я замолчал.
– Странные вы… люди, – ответил гомоид, – идете искать неведомо кого, но не знаете, кто идет с вами рядом.
– Что вы знаете о Номуре? – прохрипел я. Но мой вопрос остался без ответа.
– Вы сказали что-то еще – не только о лаборатории. Повторите мне все! – донеслось до меня. Я силился припомнить.
– Я говорил о Франкенберге, о его плане, которого я не понял, о портретах четырех гомоидов, среди которых должен быть и ваш портрет; о том, что я вам не враг…
– Достаточно, – прервал он меня, – странно, очень странно… Вероятно, я сильно отстал от жизни, столько лет проведя здесь, в пещере… – пробормотал он задумчиво.
– А сколько лет вы здесь пробыли? – На самом деле это меня интересовало меньше всего, но теперь я старался спрашивать осторожно, стараясь попадать в такт его собственным мыслям.
– Шесть, – ответил он.
– Но почему вы прячетесь здесь? Кого вы боитесь – того, кто убил Перка и Франкенберга?
– Есть причины, по которым я не стану отвечать на этот вопрос. Мой отказ не стоит понимать так, будто я точно знаю, кто это сделал. Я дам вам возможность выйти отсюда, но поверьте, даже если вы снова вернетесь в пещеры, вы ничего и никого не найдете – ни меня, ни лаборатории. Самому мне уже недолго осталось жить, а о том, что осталось от лаборатории, я позабочусь…
– Вы говорите так, точно… – Мой голос настолько ослабел, что, боясь быть неуслышанным, я сделал несколько шагов вперед, и в тот же момент гомоид исчез – как сквозь землю провалился. С минуту я вглядывался в темноту, ожидая его появления. Он появился, но полусотней шагов дальше. Я пошел к нему. Как и прежде, он не позволял мне приближаться, но и не исчезал, и я поверил, что гомоид действительно хочет меня отсюда вывести. Я спешил как мог, боясь упустить его из виду. Падал, спотыкаясь о камни, и снова поднимался. Вероятно – терял сознание и, вероятно, не раз. С какого-то момента для меня перестали существовать все преграды – и камни, и сталагмиты, и постепенно смыкавшиеся стены, – все стало каким-то ватным, и ватным стал я сам. Не чувствуя боли, я протискивался, просачивался сквозь или мимо них – не знаю, наверное, я полз на четвереньках – просто не смог встать после очередного падения. Для меня существовал лишь свет его фонаря, и я полз на этот свет. Дальнейшие мои воспоминания обрывочны… Я помню узкий лаз, в котором очутился после того или, скорее, одновременно с тем, как потерял своего проводника. Но путь был один – только вперед. И я продолжал ползти. Дневной свет вспыхнул настолько неожиданно и настолько ярко, что я зажмурил глаза. И даже теперь, по прошествии стольких дней, если сильно зажмурить глаза, то можно вызвать из памяти эти красно-фиолетовые всполохи в ослепленной сетчатке и на их фоне черный, человекоподобный силуэт, на мгновение загородивший выход из подземелья…
Если у человека, как и у кошки, несколько жизней (девять или сколько там), то интересно, какую их часть я успел израсходовать? И не похож ли момент расходования очередной жизни на пробуждение? Я открыл глаза. Сначала – яркий свет, затем, прямо надо мною, Татьянино лицо. Ну и что, думаю, почему бы Татьяне не быть гомоидом или, наоборот, гомоиду – Татьяной. Закрыл глаза. Услышал:
– Ой, он только что открыл глаза! Доктор, скорее… Ой, опять закрыл…
Мне стало любопытно, и я снова открыл глаза. Белый потолок, появляется некто в синей хирургической шапочке, затем – Шеф! Все понятно, Шеф – тоже гомоид, и я нахожусь в гомоидной лаборатории и скоро сам стану гномом. Шеф говорит:
– Глаза у него шевелятся, надо бы проверить – шевелятся ли мозги…
Мне захотелось опять закрыть глаза, но заданный синей шапкой вопрос, напротив, заставил меня их открыть еще шире.
– Вы узнали свою супругу? – спросила шапка.
Я перевел взгляд на Шефа и твердо ответил – «нет». Вот уж глупости, думаю, я даже на Татьяне пока еще не женат – по крайней мере так было до спуска в лабиринт.
– Мозги в порядке… – сказал Шеф. – Татьяна, подойди.
Он исчез, и появилась Татьяна. Синяя шапка снова спросила:
– Вы узнаете свою жену?
Я подумал, а не дать ли ему еще один шанс, но, увидев, с какой надеждой Татьяна на меня смотрит, ответил – «да». Татьяна тут же бросилась меня обнимать и целовать. Пока она изливала свои чувства, я огляделся по сторонам, но судьи из муниципалитета не заметил. Я успокоился и открыл было рот, чтобы попросить ее не душить меня так сильно, но Татьяна мне не позволила.
– Тсс, молчи, тебе нельзя разговаривать, – сказала она. Она и здесь мне рот затыкает! Да не больно-то и хотелось! Я закрыл рот.
– Успокойтесь, все идет нормально, – заверила ее синяя шапка и, обращаясь ко мне, сказала быстро-быстро: – Вы были два дня без сознания, теперь вы в госпитале, я – доктор такой-то, как вы себя чувствуете?
– Нормально, – ответил я.
Шеф был тут как тут, он мгновенно выставил Татьяну за дверь, уселся на край кровати и внятно так спросил:
– Ты можешь говорить?
Мне захотелось закрыть глаза и уже больше их никогда не открывать – я вспомнил о Номуре.
– Да, могу, – ответил я тихо.
– Ты что-нибудь помнишь? – спросил Шеф.
– Пока нет, – мне не хотелось с ним разговаривать, – посмотрите комлог.
В комлоге должна была остаться запись беседы с гомоидом. Шеф ответил:
– Про комлог забудь, он чист, как моя репутация до вчерашнего дня.
Я еще не настолько оправился, чтобы правильно оценивать шефские метафоры, поэтому просипел:
– А что случилось вчера?
Но он отмахнулся:
– Ладно, выздоравливай, потом поговорим.
Шеф вышел, вместо него появился врач, за спиной у него маячила взволнованная Татьяна. Врач что-то ей сказал, потом подошел ко мне, пощупал шею и, видимо, сделал что-то еще, поскольку я тут же провалился в сон.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
БАБОЧКИ

Сегодня у нас первое сентября по синхронизированному времени. Впрочем, раз по синхронизированному, то не только у нас, но и у всех. Зато вот воскресенье только у нас. Прошло три недели с того дня, когда мне было поручено дело о пропавших локусах. Я ничего не путаю, три недели – это по фаонскому календарю, а по синхронизированному времени прошло восемнадцать земных дней, ведь сутки на Фаоне короче земных, а синхронизированное время отсчитывают в стандартных земных днях. Два (фаонских) дня назад меня выписали из госпиталя. Татьяна, похоже, всерьез восприняла наказ Шефа поставить меня на ноги как можно скорее. Татьяна плохо знает Шефа, или, лучше сказать, совсем его не знает. Но меня-то ему не провести. Ведь ясно как день, что ему хотелось бы видеть меня в постели больным (или скажем иначе – не видеть меня вовсе) как можно дольше – по крайней мере до тех пор, пока все не утихнет. И еще, ему бы очень не хотелось, чтобы я попался на глаза кому-нибудь из начальства. Не знаю, как он это определяет, но я так и не научился различать – на глазах я у начальства или в каком другом месте. Может быть, оттого, что само это начальство никогда мне на глаза не попадалось. Шефу здорово влетело за Номуру. Меня же высший гнев не коснулся по причине моей болезни. О дальнейшей судьбе расследования мне ничего не известно, но по слухам, которыми меня исправно снабжает Яна, полиция пришла к выводу, что Эмма Перк сначала убила мужа, потом – себя. На нее же свалили вину и за исчезнувшие с накопителей локусы. Никакого мотива у нее не нашли, но тем не менее дело закрыли. Про Франкенберга никто вообще не вспоминал. Дело было сшито настолько ловко, что я ясно почувствовал руку Шефа, ведь он один имел выход одновременно и на Отдел Информационной Безопасности, заваривший всю эту кашу, и на Виттенгера, который расследовал и убийство Перка, и самоубийство его жены. Поведению Шефа можно дать много объяснений. Мне хотелось бы верить, что Шеф продолжит расследование, но теперь уже в одиночку и без помех. Для этого необходимо было закрыть дело, и он это сделал. Но непонятно вот что: как ему удалось убедить Виттенгера забыть про тот звонок Перка профессору Франкенбергу? И куда приткнуть взрыв профессорской башни? Впрочем, я думаю, скоро все станет на свои места. Скоро – потому что, я всерьез надеюсь на скорое выздоровление, что бы там Шеф с Татьяной ни замышляли.
Память потихоньку восстановилась, но об этом я пока никому не говорю. Даже Татьяне. Глупое, однако, выражение: «память восстановилась». Как будто есть какой-то способ проверить, правильно ли заполнились ее пустоты… И на ум сразу приходит Оркус.
Те, кому не довелось побывать на Оркусе, не много потеряли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55