Для проникновения в дом я применил тот же метод, что и в день смерти Перка – верхом на комто из жильцов.
– Ну и кто тебя звал? – такими словами встретил меня Виттенгер.
– Вы если и зовете, то только в одно место… – огрызнулся я.
– В одно место мы не зовем, а посылаем. – Обычный полицейский юмор.
Тело Эммы Перк лежало возле письменного стола, с которого пять дней назад я забрал комлог. Одета она была так, будто только что встала с постели: Верхняя часть пижамы, домашний халат. Рядом с телом стояло рабочее кресло, над столом светился экран домашнего компьютера.
Из соседней комнаты раздались детские всхлипывания.
– Мальчик? – спросил я.
– Нет – девочка!.. Разумеется, мальчик – он в порядке, сейчас с ним психиатр, – злобно вымолвил Виттенгер.
– Как зовут ребенка? – Я вдруг вспомнил, что никогда не интересовался его именем.
– Так же как и отца – Альм, Альм-младший.
– К чему давать ребенку имя отца? – удивился я.
– Теперь уж точно не у кого спросить, – ухмыльнулся Виттенгер.
– Как она умерла, уже известно?
– Шоковый разряд, вот видите – с правой стороны чуть ниже уха покраснение. – Нагнувшись,
Виттемгер показал, куда был нанесен удар цефалошокером.
– Давно? – продолжал расспрашивать я. На удивление, Виттенгер мне отвечал:
– Часов в пять утра – плюс-минус.
– Оружие нашли?
– Нашли, вот… – Майор показал мне пакетик с шокером. – Цефалошокер был зажат в ее правой руке, – пояснил он.
– Черт, похоже, накаркали мы вчера… – выругался я.
– В смысле? – не понял Виттенгер. Он не помнил ничего из вчерашнего разговора.
– В смысле не сама ли она все это устроила, – ответил я. На трезвую голову произносить слово «самоубийство» невыносимо тяжело. – Следы какие-нибудь нашли?
– Все пробы сняли, расшифровывать будем в лаборатории – все равно спешить теперь некуда. А на это вы обратили внимание? – Виттенгер указал на экран. Я посмотрел. На экране была лишь одна строка:
Я НИКОГО НЕ УБИВАЛА
Так там было написано, черным по-белому.
– Вот те раз… – пробормотал я, – предсмертная записка? Или один из тех знаков, о которых вы мне вчера толковали?
– О чем вы? Какие еще знаки? – несколько напряженно переспросил Виттенгер. Я попытался напомнить:
– Ну вспомните, вы говорили, что каждое наше движение – это знак…
– И я так говорил? Знаете что, забудьте-ка вы все, что я вам вчера наговорил, – посоветовал он.
– Уже забыл. – Я поспешно последовал его совету. – Так это она писала?
– Не знаю Вводили не голосом, поэтому авторство установить невозможно. Следы на мануалке мы, конечно, проверим, но вряд ли результат анализа поможет нам ответить на вопрос, кто это написал.
Я находился в полнейшей растерянности.
– Ерунда какая-то получается. Предположим, что мы имеем дело с суицидом и текст писала она. Тогда почему она написала «никого», а не, скажем, «своего мужа» или «Альма Перка». Кого еще она не убивала? И если она и вправду никого не убивала, тогда и нет видимого мотива для того, чтобы покончить с собой.
Виттенгер возразил:
– Но ты же собирался обвинить ее еще в одном преступлении. Помнишь, ты просил узнать, где она находилась во время взрыва на Укене. Мне только что сообщили, что взорванный дом принадлежал Франкенбергу и не исключено, что во время взрыва он находился в доме. Кстати, я уверен, ты с самого начала знал, что взорвали Франкенберга, но мне ничего не сказал. Ты и в убийстве старика-профессора собирался ее обвинить?
– Даже если и так – откуда ей стало известно о наших планах? Как она могла догадаться, что мы хотим обвинить ее и в убийстве мужа, и в убийстве Франкенберга? К тому же обвинение в двойном убийстве при условии, что она их не совершала, еще не повод для суицида, особенно учитывая, что у нее есть ребенок. Если только… – Я задумался.
– Если только что? – переспросил Виттенгер.
– Если она причастна к обоим убийствам, то текст предназначался именно для сына – чтобы тот не считал свою мать убийцей. А для нас ее предсмертное послание – своеобразный намек – мол, я все сделала за вас, закройте дело и не травмируйте ребенка, ведь от посмертных обвинений все равно нет никакого проку. И вот еще что… – Я отвел Виттенгера в сторону так, чтобы остальные криминалисты не могли нас слышать. – Скажите честно, может, вы вчера вечером или ночью спьяну попытались поговорить с ней и сболтнули чего лишнего – ей или кому другому?
– Да за кого ты меня принимаешь, черт возьми?! – взревел полицейский. Все криминалисты как по команде подняли головы. Заметив их движение, он тихо добавил:
– Перестань пороть чушь. Я не первый год в полиции, и не тебе меня учить, а тем более – обвинять.
– Ладно, это я так, на всякий случай, – примирительно сказал я. – Кстати, как вы так быстро тут оказались?
– В пятнадцать минут девятого сработала сигнализация, – ответил Виттенгер и поспешно пояснил: – Нет, не от вторжения… По всей вероятности, мальчик, проснувшись утром и обнаружив вот это, – он кивнул в сторону мертвого тела, – нажал тревожную кнопку. Теперь этому учат детей с пеленок.
– Понятно. А чем вообще занималась Эмма Перк? – К своему стыду, я до сих пор не удосужился это выяснить.
– Вы разве не знаете? Ну вы даете… Она работала все в том же Институте антропоморфологии. – Виттенгер, похоже, усомнился в моей профессиональной пригодности.
– С мужем? – спросил я.
– Нет, она работала в отделе изучения ретротрансзональных чего-то там… – Виттенгер тоже не научился выговаривать длинные названия институтских отделов.
– Да, да, я понял – в том же отделе, что и Лесли Джонс, – неизвестно чему обрадовался я, странно, что я не обратил на нее внимание.
– Она работала под своей девичьей фамилией, – подсказал Виттенгер. – А вы что, знакомы с Джонсом?
– Не совсем. Мы виделись только раз и то – на похоронах.
– И вы думаете, он может быть замешан? – допытывался Виттенгер.
– Здесь кто угодно может быть замешан, – развел я руками, – особенно если считать смерть Эммы Перк убийством…
Мое замечание Виттенгеру не понравилось.
– Если Эмма Перк была убита, то текст на экране писал убийца. В таком случае ему следовало бы написать признание и в убийстве Альма Перка, и во взрыве на Укене, а тут все наоборот.
Я возразил.
– Убийца не так глуп. Он мог предполагать, что в конце концов нам удастся доказать, что Эмма Перк никого не убивала, а отсюда будет следовать, что и ее смерть, никакое не самоубийство. Предположим, что убийцы нет железного алиби только на время смерти Эммы Перк и ему жизненно важно, чтобы именно ее смерть все считали самоубийством.
– Туманно, очень туманно, – протянул Виттенгер, – мы пришли к тому, с чего начали.
– А с чего мы начали? – поинтересовался я
– С того, что ничего непонятно, – ответил он.
– Факт! – согласился я.
Несмотря на обещание, наша вчерашняя дискуссия о природе суицида никак не выходила из головы. Я попросил Виттенгера прислать мне дело того сбежавшего самоубийцы.
– А зачем оно вам? – удивился Виттенгер.
– Хочу сравнить.. Там ведь вы точно исключили убийство?
– Абсолютно точно, – заверил он.
– Тогда пришлите, – еще раз попросил я его.
Виттенгер пообещал, но уж больно странно: сказал, что он, конечно, забудет, но как только снова вспомнит, то сразу пришлет.
Из дома Перков я направился в Отдел. Со смертью Эммы Перк было потеряно последнее связующее звено в деле, которое я считал уже практически раскрытым. Ведь именно через нее я собирался выйти и на гомоидов, и на всех остальных участников преступной группы, если такая группа и в самом деле существовала. Но смерть Эммы Перк перевернула все мои планы и заставила посмотреть на дело с другой стороны. Меня преследовал какой-то злой рок, который на поверку мог оказаться чем-то вполне материальным и оттого не менее опасным. И суть не в том, что смерть жены Перка обнаружила существование каких-то третьих лиц. Меня страшило то, что они идут буквально след в след со мной. Перк погиб сразу после разговора со мной. Франкенберг погиб, можно сказать, во время разговора со мной. Эмма Перк умерла еще до того, как я успел с ней поговорить, и я даже не успел установить за ней слежку. Мне казалось, что я нашел разумное объяснение гибели Альма Перка. Взрыв профессорской башни можно объяснить тем, что преступник проследил за мною до самого Укена. Но смерти Эммы Перк – не важно, убийство это или самоубийство, – объяснений не было.
Позднее Виттенгер сообщил мне, что ни у нее, ни у других из моего списка не было возможности оказаться на Укене в тот же час, что и я. На время смерти Альма Перка твердого алиби не было только у Эммы Перк, В ночь ее смерти и Джонс, и Симонян, и Шлаффер, и Лора Дейч спокойно спали в своих постелях. Касательно второго и третьего, подтвердить их алиби могли лишь их жены. Алиби Джонса и Дейч никто подтвердить не мог, как, впрочем, и опровергнуть. В компьютере Эммы Перк ничего стоящего не нашли.
От мысли, что кто-то предугадывает каждый мой шаг, мне стало не по себе. Я не стал говорить Шефу о своих опасениях, потому что единственным правильным решением могло бы стать мое отстранение от расследования. Во всяком случае, на его месте я бы так и поступил. Поэтому я доложил ему о смерти Эммы Перк без каких-либо комментариев. Он, в свою очередь, никаких особенных подозрений не высказал. Зная Шефа, трудно предположить, что у него вовсе не возникло подозрений, подобных тем, что появились у меня. Но смолчать о них – было вполне в его духе.
– Странное письмо к нам сегодня пришло, – сказал он, как только я закончил ему докладывать о событиях вчерашнего вечера и сегодняшнего утра.
– Что за письмо? – спросил я, уже понимая, о чем идет речь. Шеф показал мне текст за подписью Джона Смита.
– Твоя работа? – спросил он.
– Моя, – признался я.
– Думаешь, стоит опубликовать?
– До гибели Эммы Перк публиковать письмо было бы, пожалуй, преждевременно, но теперь… почему бы и нет…
Шефу затея с письмом казалась бессмысленной. Он сказал:
– Если те, кто нам нужен, просчитывают каждый наш шаг, то с какой стати им реагировать на письмо? Они догадаются, что письмо – подделка.
– Не обязательно, – возразил я, – впрочем, пусть думают что хотят. Главное – дать им понять: сколько бы они ни убивали, тайну все равно не сохранить.
– Так ты думал таким образом остановить убийства? – Шеф сам придумал объяснение, зачем я послал письмо Джона Смита. Сочинял я его после беседы с Виттенгером, когда мой боевой дух находился в апогее и мне хотелось просто запутать противника, заставить его понервничать. Я ответил:
– Похоже, что убивать уже больше некого… Подсунем им Джона Смита – хуже от этого не станет. С другой стороны, публикация даст им повод установить со мной контакт легально, в открытую, так сказать.
– Ладно, Джон Смит так Джон Смит, – согласился Шеф, – но сейчас речь не об этом. Пожалуй, ты оказался прав насчет Южного Мыса. Перк неоднократно наведывался на биохимические заводы, вел какие-то там переговоры о поставках химикатов. Но переговоры раз за разом кончались ничем, зато у Перка появлялся повод слазить в пещеры. Поэтому надо бы и тебе туда слазить.
– Ну вот, хоть в этом-то я оказался прав… – вздохнул я. Шеф по-отечески меня успокоил:
– Не расстраивайся, в твои годы я оказывался прав гораздо реже…
– Это первая по-настоящему хорошая новость за всю неделю, – вырвалось у меня.
К счастью, Шеф подумал, что я имею в виду Южный Мыс.
– Не знаю, насколько она хорошая, но одного я тебя в пещеры не отпущу, – остудил меня Шеф.
– А с кем? – спросил я и подумал: «Только бы не Ларсон».
– С тобой пойдет Номура. У него и опыт спелеологический имеется, а у тебя, насколько я знаю, такого опыта нет.
Это было сущей правдой, и мне пришлось согласиться на Номуру.
– А Номура в курсе наших дел? Я имею в виду, знает ли он, зачем идет в пещеры?
– Надеюсь, нет, – усмехнулся Шеф, – если сочтешь нужным, расскажи ему сам.
Такой ответ меня вполне устраивал. Я пообещал завтра же двинуться в путь. Шеф, в свою очередь, пожелал, чтобы путь был счастливым.
Южный Мыс, как это следует из названия, – самая южная точка Континента, который на Фаоне один-единственный. Когда я летел на остров Укен навестить профессора Фран-кенберга, я миновал Южный Мыс немного восточнее. От Фаон-Полиса до Мыса – четыре тысячи километров, и наш служебный флаер способен покрыть их меньше чем за час. Но в особой спешке нужды не было, и мы подлетали к Мысу на небольшой скорости, чтобы как следует рассмотреть горный хребет, что начинается тысячью километрами севернее Мыса, и сопоставить увиденное с картой. Сделали несколько кругов над заводом. Спасатели уже заканчивали свою работу. Пожар на заводе был ликвидирован, несгоревшие остатки химикатов засыпали дезактиватором. По последним сведениям, пожар был вызван сильным взрывом в том месте, где завод уходит с поверхности в глубь горного хребта. Причину взрыва установить пока не удалось. Повисев немного над местом катастрофы, мы пришли к выводу, что начинать поиски отсюда было бы бесполезно: на несколько километров в глубь горы все сметено взрывной волной, а то, что уцелело при самом взрыве, засыпал последовавший за ним обвал. Поэтому мы решили подбираться к заводу с противоположной стороны хребта.
Лишь с большой высоты возвышенная часть Южного Мыса похожа на единый горный массив. На самом деле это было чудовищное нагромождение скал и изъеденных эрозией отдельных вершин. Их расчленяли глубокие расщелины с бурлящими мутными потоками, не замерзавшими даже в самые лютые морозы. Склоны гор пестрели и зимними и летними цветами: белые снежные пятна перемежались зелеными с красноватым отливом – местная растительность, там, где она вообще была, к осени слегка краснела, но, благодаря горячим источникам, не вымерзала.
Кое-что мы заранее просканировали со спутника, плюс к тому мы располагали материалами, накопленными одиночными исследователями. Основные галереи пещер располагались на высоте нескольких десятков метров над уровнем моря. Пять сотен тысяч лет назад уровень воды в Океане был выше, и в течение миллионов лет соленая морская вода разъедала и размывала внутренности горного хребта, чтобы затем, отступив, оставить после себя многокилометровый подземный лабиринт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55