Мокра с величайшим беспокойством прислушивалась к известиям о мятежниках, которые наводили ужас на болгарское население. Впрочем, не все вести были дурные. Говорили, например, что вдоль Дуная ниже Рущу-ка, между Видином и Рущуком, через Дунай переправилась болгарская чета, в которой каждый четник был вооружен тремя револьверами. А это оружие пользовалось тогда большим почетом в Болгарии. Предполагали, что в чете было около двадцати тысяч человек — стало быть, у них шестьдесят тысяч револьверов. Некоторое время этот слух играл роль якоря надежды. Однако вскоре получились весьма неблагоприятные известия, которые стали повторяться все чаще, все настойчивее и определеннее и наконец стали непреложным фактом, когда командированные для борьбы с четой заптии стали возвращаться, ведя с собой окровавленных пленных, связанных по двое и по трое. Жители выходили им навстречу. Начиная от городских ворот, через которые эта печальная процессия ветупила в город, и до самой тюрьмы все улицы были запружены унылой, молчаливой толпой. По временам оттуда вырывался стон какой-нибудь матери, узнававшей в избитом, окровавленном пленнике своего сына. Первый отряд заптии конвоировал пленных, второй нес отрубленные головы. Заптии, возвратившиеся с этими трофеями, несли их за волосы и, подымая вверх, кричали:
— Узнаете?
Мокра с замиранием сердца стояла в толпе, она не в состоянии была представить, что ее сын может оказаться среди пленных или убитых. Неужели такой изящный, юный, нежный молодой человек, как ее сын, мог оказаться среди тех, кого вели в тюрьму? Нет, это невозможно.
Даже Болгария не могла бы требовать такой жертвы от ее сына.
Болгария... Это было для нее новое понятие, которое укреплялось в ней при виде связанных, избитых, окровавленных пленников и мертвенно-бледных отрубленных голов, которые несли в руках заптии. Она жадно всматривалась в пленных, губы ее дрожали, глаза горели лихорадочным блеском.
Заптии проходили один за другим. Тот, который нес голову, показывал ее народу и спрашивал: «Узнаете?» При этом он поднимал голову за волосы и шел дальше. Не успел он поравняться с Мокрой, как она крикнула:
— Мой сын! — и протянула к голове руки. Лицо ее приняло молитвенное выражение, а губы шептали:
— Болгария... Болгария... Болгария...
— Узнаешь? — спросил ее заптия, поднимая голову за волосы.
— Узнаю, — спокойно отвечала Мокра. — Отдай мне ее.
— Ступай в конак, там и требуй.
— Господь бог уже потребовал ее к себе,— произнесла женщина и скрылась в толпе.
А вокруг шептали:
— Это он подговаривал молодежь, из-за него погибли наши дети понапрасну.
— Нет, не понапрасну, — говорила Мокра, пробираясь сквозь толпу.
Но вскоре произошло нечто такое, что потрясло несчастную мать еще сильнее. Перед ее домом, рыдая, столпились женщины, сыновья которых были брошены в тюрьму или убиты. Они проклинали Мокру, призывая кару господню на виновницу их несчастья.
— Вот как ты его воспитала! — кричали они. — Он их подговорил, повел и погубил.
Мокра вышла к ним и спокойно спросила:
— А он сам разве не погиб?
— Да, но ведь он подговаривал, он призывал их.
— А его самого разве никто не призывал?
— Скажи, скажи нам, кто это делал? — спрашивали женщины, готовые растерзать виновника.
— Его призвал он,— сказала Мокра и подняла руку к небу.
Торжественность, с которой она произнесла эти слова, подействовала на толпу. Женщины перестали браниться и проклинать Мокру, покоренные силой ее страдания. Поверив, что несчастье свершилось по воле божьей, они, рыдая, стали расходиться по домам.
Мокра в одиночестве плакала и молилась. На следующий день, в тот час, когда принимал паша, она отправилась в конак. Увидев ее, адъютанты паши чрезвычайно удивились. Их удивил не столько ее приход, сколько ее спокойное лицо: Один из них спросил:
— Зачем ты пришла? — К паше, джанэм.
— Разве ты не знаешь, что произошло?
— Я узнала об этом прежде тебя й паши.
— Не знаю, захочет ли паша допустить тебя пред свои ясные очи.
— Если не знаешь, так спроси.
Адъютант удалился и скоро вернулся с сообщением, что его превосходительство просит Мокру войти.
Паша принадлежал к тому разряду чиновников, которые под влиянием новых веяний стали еще любезней в обращении, чем это принято обычно у турок. Он никогда не сердился и никогда не выходил из себя. С приветливой улыбкой он принимал гостей и просителей, с такой же улыбкой подписывал смертные приговоры и, ве-: роятно, точно так же улыбался бы, приговаривая людей к четвертованию, сажанию на кол или колесованию, если бы они не были запрещены. Улыбка не сходила с его красивого спокойного лица, на котором застыло выражение меланхолической печали — такой печалью веет от кипарисов, растущих на могилах.
Паша встретил Мокру приветливым поклоном, указал ей место на диване подле себя и начал разговор с общепринятого среди турок вступления:
— Что есть, чего нет?
— Сам знаешь, господин, — как полагалось в таких случаях, ответила Мокра. На сей раз ответ пришелся кстати.
— Вот видишь, до чего довела твоего сына заграничная наука.
— Судьба, паша эфенди... Должно быть, так на роду ему было написано.
— Может быть... Однако этого не случилось бы, если бы он сидел тихо-мирно в Рущуке и торговал салом... К чему вам Франция, Швейцария?
— Судьба, — повторила Мокра.
— Гм...— произнес паша, не зная, что возразить против столь веского аргумента, составляющего основу основ магометанской религии.
— Не суждено мне было пригласить тебя на свадьбу... — сказала Мокра.
— Жаль... я уж заранее предвкушал, как буду пить то вино, которое по твоему повелению обратится в воду.
— Мое повеление всегда к твоим услугам... Будь спокоен... Мне хотелось бы быть так же уверенной в твоем желании помочь мне.
— Э? — спросил он, подвинувшись немного.
— Позволь мне, паша...
— Взять голову сына?
— Нет, я знаю, ее вместе с другими головами выставят напоказ... Пусть будет так...
— Не напоказ,—поправил паша,— а для устрашения.
— Для устрашения одних, напоказ другим. Но не в том дело. Позволь мне, паша, умыть и причесать ее. Ведь это голова моего сына.
Мокра произносила эти слова спокойно, но в груди у нее бушевала страшная буря и сердце разрывалось на части.
— Если ты позволишь мне это сделать, я скажу тебе спасибо... Но я не только за тем пришла к тебе. Я пришла просить разрешения ежедневно приходить в тюрьму, — продолжала она.
Паша с удивлением спросил:
— А что ты будешь делать в тюрьме?
— Если б ты слышал, паша эфенди, как меня вчера матери проклинали, ты не спрашивал бы об этом.
— За что же они тебя проклинали? — с сочувствием спросил паша.
— Мой сын подговорил их сыновей... Мне хотелось бы одеть и накормить молодых людей, которые попали в тюрьму из-за моего сына... Мне хотелось бы хоть немного утешить несчастных матерей.
Просьба была справедлива и разумна. Но паша не сразу дал согласие. Поразмыслив, он сказал:
— Ты хочешь умыть и причесать голову твоего сына... Гм?.. Ты хочешь носить заключенным платье и пищу. гм...— Он слегка покачал головой.— Ладно, пусть будет по-твоему.
Он ударил в ладоши и дал вошедшему адъютанту соответствующий приказ. Потом, обратившись к Мокре, сказал: — Иди за ним. Адъютант повел ее в жандармскую гауптвахту, помещавшуюся в нижнем этаже тюрьмы, и сказал несколько слов коменданту. Тот указал Мокре на стену, возле которой лежало пять человеческих голов. Мокра подошла к стене, взглянула на головы, скрестила на груди руки, изо всех сил стараясь успокоить трепещущее сердце.
— Только ты у меня смотри, не реветь здесь!— предостерег ее комендант.
— Не беспокойся, джанэм, — ответила она.— Мои рыдания не оскорбят твой слух. Дай мне только полотенце и кувшин воды.
Полотенце и кувшин у турок всегда под руками. Мокра стала на колени перед рядом иссиня-белых голов в кровоподтеках, с волосами, слипшимися от пыли и крови, Вокруг зияющих гортаней клоками висело темно-красное мясо, из которого торчали белые круги шейных позвонков. Зубы у всех были стиснуты, глаза у некоторых закрыты, у других открыты. Выражение мертвых лиц было тем ужаснее, что эти отрубленные головы являли собою картину насилия. Казалось, насилие запечатлело на лицах беспредельное страдание, боль, немую мольбу.
Мокра окинула взором лежавшие перед нею головы и протянула было руки к голове сына, но тотчас их отдернула. Она тяжело вздохнула, прижала руки к груди, словно ей стало дурно, а затем принялась мыть первую голову с краю. Обмыв ее, вытерев полотенцем и причесав, она принялась за вторую, третью, четвертую. Наконец очередь дошла до головы ее сына.
— Сын мой... милый мой сын...— шептала женщина. Рыдание разрывало ей грудь, но она не давала ему
вылиться наружу; вздох то и дело срывался с уст, выталкивая стон, но она не позволяла ему прорваться; руки у нее дрожали, но она заставила их повиноваться. Она обмыла щеки, лоб, губы, уши, шею, потом расчесала волосы редкой и частой гребенкой, смазала их душистым
маслом и опять принялась чесать. Наконец комендант крикнул:
— Довольно, пора кончать! Сидя на корточках, она посторонилась и увидела в руках коменданта пять заостренных с одного конца длинных палок. У входа стояли пять заптий, комендант насаживал на палки головы и передавал их заптиям. Несчастная женщина смотрела на все это, и глаза ее были сухи, она только нахмурилась, стиснула зубы и сжала кулаки. Когда эта процедура была закончена, Мокра вышла из гауптвахты. Во дворе столпились солдаты, чиновники и горожане, которые глазели на это зрелище. Заптий ждали команды, ждать им пришлось недолго,— по сигналу к ним подошел отряд вооруженной пехоты, и заптий с жердями в рука'х под прикрытием войска двинулись со двора. Впереди шли два барабанщика. Процессия под барабанный бой подвигалась по улице к городским воротам.
Мокра последовала за процессией. Она шла в толпе турецких ребятишек, которых становилось все больше и больше по мере приближения к городским воротам. Дети забегали вперед и кричали:
— Гяур! Гяур!
Встречные останавливались. Турки отплевывались, христиане крестились. Рущук был крепостью, поэтому у ворот стояла стража. Подойдя к воротам, заптия воткнул одну жердь в землю, после чего процессия вернулась в город и направилась к другим воротам. Таким образом, головы были пять раз в разных направлениях пронесены по городу. Мокра шла вслед за заптиями до третьих ворот. Здесь жердь с головой ее сына была воткнута в землю. И здесь она опустилась на колени. Прижав руки к груди и не спуская взора с сыновней головы, она зашептала:
— Сын мой... сын мой... сын...
Она повторяла эти слова все громче и громче: казалось, будто она читает молитву:
— Твоя отрубленная голова взывает к божьей справедливости, а на земле она послужит свидетельством истины. Сын мой, сын мой...
Но вот она встала, еще раз посмотрела на голову сына и, сделав над собой усилие, направилась в тюрьму. Если бы тюремный надзиратель был самым искусным
физиономистом, он все равно не угадал бы, сколько эта женщина выстрадала за день, он даже не заподозрил бы, что она огорчена. Лицо ее было спокойно, когда она назвала свое имя, голос ее звучал ровно и естественно.
— А, Мокра! — ответил надзиратель.— Знаю, знаю. Паша прислал нам приказ о тебе.
— Он разрешил мне свидание с заключенными.
— Да, разрешил... разрешил, да только не совсем.
— Не беспокойся, джанэм, — добродушно заметила она.— Я хлопотала о разрешении у паши не затем, чтобы обидеть тебя.
— В таком случае нечего было и хлопотать о разрешении.
— Мне не хотелось, чтоб ты рисковал.
— А, хорошо,— надзиратель улыбнулся и спросил: — У тебя здесь сын или брат? Кто тебе дорог?
— Мне все одинаково дороги. Ведь я старуха, а старики чужих детей любят так же, как своих.
— Так-то оно так. Но о твоем сыне можно потолковать,— внушительно прибавил он.
— Хорошо, потолкуем, — ответила Мокра, поняв, что за известную мзду можно будет кой-кого освободить из тюрьмы.
— Ну, пойдем,— сказал надзиратель, вставая с места.
— Погоди немного,— сказала она, протягивая руку.— Я сначала схожу за едой, к голодным не годится идти с пустыми руками.
— Надо было сразу прийти с корзиной. — Я была занята другим.
— Ну так ступай и возвращайся скорее...
Не прошло и получаса, как Мокра вернулась с большой корзиной в руках. Ее немедленно впустили в тюрьму, обладавшую всеми прелестями старинных тюрем: сыростью, спертым воздухом, грязью и отсутствием всего, что хотя бы отдаленно напоминало удобства. Даже классической соломы на полу не было. Внутрь можно было попасть через двойную дверь, свет и воздух проникали через небольшие оконца с железными решетками, расположенные на большой высоте. Толстые каменные стены исключали всякую мысль о побеге. Надзиратель повел Мокру вниз, отворил двойную дверь. Она вошла, поздоровалась и сказала:
— Так вам и надо! Получили болгарское царство!
— Ха-ха-ха! — засмеялся надзиратель. Арестованные, среди которых были и раненые, с удивлением посмотрели на Мокру, многие знали ее.
— Милостивый паша,— продолжала старуха,— позволил принести вам еду.
Она начала вынимать из корзины хлеб, сыр, мясо, фрукты и бутылки.
— Кто все это прислал? —спросил один из заключенных.
— Не спрашивай. Ешь и благодари бога. Проголодавшиеся заключенные накинулись на еду и вскоре опустошили корзину на дне которой лежали табак, папиросная бумага, спички и немного белья.
В присутствии надзирателя Мокра обменялась с заключенными несколькими ничего не значащими фразами. Те заключенные, семьи которых жили в Рущуке, дали ей поручения к своим. Еда, принесенная Мокрой, пришлась кстати, да и само ее присутствие оказалось весьма полезным, так как все время, пока Мокра оставалась в тюрьме, через открытую дверь камеры проникал свежий воздух. Вероятно, поэтому Мокра не спешила уходить. Она осталась бы еще дольше, но надзиратель заявил:
— Хватит!
— Хватит так хватит,— сказала Мокра.
При прощании надзиратель получил от нее дукат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35