Ужинал он вместе с Мокрой, Анкой, Петром и оста'льными домочадцами. После ужина по турецкому обычаю принято отдыхать. Предаваясь вечернему отдыху—««рагату» — мужчины, покуривая трубки и попивая ракию, сидят, поджав по-турецки ноги, и дремлют, а женщины в это время беседуют. Петр и Никола вместо трубок курили папиросы, а ракии не пили вовсе. Вместе с ними оставалась и Мокра. Во время вечерних «рагатов» они обычно разговаривали о том, что их больше всего занимало. На этот раз первым заговорил Петр.
— Знаешь, мать, пришло распоряжение комитета, чтобы снаряжать апостолов.
— Каких апостолов?— спросила она. Петр объяснил в чем дело.
— Так это то же самое, что делает Бачо-Киро.
— Кто такой Бачо-Киро?— спросил Петр.
— Ты разве о нем не слыхал?
— Нет.
— Бачо-Киро ходит повсюду в крестьянской одеж-де и рассказывает про Болгарию.
Бачо-Киро (историческая личность) был учителем. Неодолимое желание служить родине заставило его бросить школу. «С трубкой в зубах, с сумой за плечами, в крестьянской одежде» ходил он из деревни в деревню, из города в город и всюду вел агитацию. Он обошел Болгарию, Румелию, Фракию, Македонию. В Белграде он виделся с председателем кабинета министров; в Бухаресте завязал связи с революционным комитетом; в Царьграде гостил у Славейкова. В суме он хранил всякие бумаги; среди них были и стихи его собственного сочинения на болгарском и турецком языках.
Болгарином считаться может тот, Кто за свободу кровь свою прольет. Так дай мне, боже, жизни долгой, сил, Чтоб за отчизну кровь и я пролил.
Талантливым поэтом его не назовешь, но человек он был в высшей степени оригинальный. Он являл собою олицетворение безграничной преданности идее возрождения родины. О нем-то и рассказала Мокра сыну и Николе.
— Надо следовать его примеру,— заметил Никола,— надеть гобу и с богом.
Петр и Мокра согласились с ним. Разговор продолжался еще несколько минут, потом все разошлись. Уходя, Петр шепнул Николе:
— Евангелие уже есть.
На следующее утро, едва лишь первый солнечный луч на востоке позолотил поверхность дунайских вод, на христианском кладбище появились какие-то люди. Они ничем не напоминали заговорщиков. Болгары вообще избегали средневековой символики. Они не рядились в плащи, не вешали на себя символических знаков, не употребляли паролей, не окружали себя мистицизмом, который впоследствии перешел в романтизм. Они верили в правоту своего дела, в торжество справедливости и шли напролом.
Семь человек, которые пришли на кладбище ранним утром, были те самые молодые люди, которые вчера совещались на квартире у Стояна. Они подошли к могиле Драгана, которая еще не успела зарасти травой. На могиле лежал камень, на котором Станко должен был сделать надпись в стихах. Однако стихи ему не удавались. Такая задача, быть может, не показалась бы трудной Бачо-Киро, но Станко, сколько ни думал, никак не мог справиться с рифмами, и потому камень до сих пор оставался без надписи. Петр положил на камень евангелие, поставил деревянный крест и приступил к присяге. Присягу приняло пять человек. Выстроившись в ряд лицом к востоку, они присягали на кресте и евангелии по тексту, который четко и внятно читал Петр. Этот простой обряд не был, однако, лишен торжественности. Когда Петр кончил читать, все перекрестились и по очереди подходили целовать крест и евангелие. Они испытывали такое чувство, будто с ними произошло нечто важное. У могилы воцарилось благоговейное молчание, никто не решался нарушить торжественной минуты. Неизвестно, как долго стояли бы они так, если бы не Мокра. Она неожиданно вынырнула откуда-то, поспешно подошла к могиле и в недоумении уставилась на молодых людей.
— Что вы здесь делаете?
— Они присягали,— отвечал Петр.
— А... не стану спрашивать, зачем... знаю. Да благословит вас бог!
— Зачем ты, мама, пришла сюда?—спросил ее сын.
— Я прихожу сюда каждое утро,— сказала Мокра со вздохом и, перекрестившись поцеловала крест и евангелие. Потом выпрямилась и, скрестив на груди руки, промолвила:
— Я прихожу сюда беседовать с сыном. Другого сына у меня отняли, не дали похоронить. Драган мой заступник перед богом, через него я шлю свои молитвы за Болгарию, за которую оба сыночка пролили кровь. Моя жертва должна быть угодна господу. Сыны мои, дети мои...
Голос ее дрожал, но она не плакала. Сдерживая слезы, не давая им пролиться из глаз, она обратилась к молодым людям:
— Это хорошо, что вы поклялись на могиле Драгана... Он вознесет вашу присягу к престолу господню, и отец небесный сурово покарает клятвопреступников. А теперь ступайте и оставьте меня одну.
Молодые люди подходили к старухе, целовали ей руку, а она крестила их. Это трогательное и торжественное зрелище, находило отклик в природе. Утреннее солнце косыми лучами золотило росу, бриллиантами сиявшую на стеблях и листьях; крепко пахло богороди-цыной травой; над кладбищем взмывал с песней высоко в небо жаворонок, а над рекою стлался белый туман. Петр последним подошел к матери. Обнимая его голову, она тихо, взволнованно прошептала:
- О дорогая моя головка, сыночек мой... Господь сжалится надо мной, сжалится над бедной сиротою... Но пусть свершится его святая воля... Дитя мое, будь осторожен!
Она перекрестила его, и он ушел вслед за остальными.
На следующий день Никола в крестьянском платье шагал по дороге, ведущей в Шумлу. Никто ему не препятствовал, не удерживал его. Со Стояном дело обстояло иначе. Он зависел от хаджи Христо и потому не мог свободно распоряжаться своим временем. Легче всего ему было ездить в Бухарест —эти поездки продолжались недолго. Кроме того, для них всегда можно было найти предлог — торговые дела. Хаджи Христо Догадывался об истинных целях поездок Стояна и предостерегал его, но не слишком строго контролировал. Однако теперь, когда Стоян заявил, что уезжает надолго, причем не в Бухарест и не по торговым делам, джи Христо счел необходимым поговорить с ним.
— Не дури,— начал он,— у тебя ведь одна голова па плечах.
— Знаю, хаджи,— сказал молодой человек. — А если ты погубишь себя?
— Никто не вечен... Двум смертям не бывать, одной не миновать.
— Так-то оно так,— отвечал хаджи Христо и, подумав немного, прибавил: — Помни, что после моей смерти останется дело, которое я с собой в могилу не возьму. Кроме того, останется еще Иленка... Понял?
Стоян посмотрел собеседнику прямо в глаза.
— Ты что же, уходишь? — спросил хаджи Христо.
— Да, ухожу. Потом вернусь.
— Возвращайся, а то сам будешь виноват, если твое место займет другой. Петр — человек положительный, дело свое знает и считать умеет.
Однако Стояна это не могло удержать. В день его отъезда Иленка навестила Анку. Первым делом она, спросила о Николе.
— Куда он девался?
— Не знаю, пропал.
— А вернется?
— Не знаю. Может, и вернется.
Прошло несколько месяцев с тех пор, как Стоян и Никола исчезли из Рущука. К событиям, о которых мы повествуем, не прибавилось ничего нового. Они — словно Дунай, а он — известно — течет себе да течет. Однообразная поверхность реки блестит на солнце, отражая в себе небо, но кто знает, что происходит на дне? Быть может, там образовались водовороты? Или песок заносит русло реки?
Мокра занималась домашним хозяйством, Петр — торговыми делами. В доме хаджи Христо жизнь тоже шла своим чередом. Если там и произошли какие-либо перемены, то разве лишь в том, что Иленка стала частенько задумываться. Впрочем, в этом нет ничего осо-бенного, ведь будущее каждой девушки представляется ей загадкой. Иленка, однако, стала задумываться чаще, чем обыкновенно. Но на эту перемену никто не обра-щал внимания: ни отец, ни мать, ни даже ее старая нянька Велка. Девушка ни с кем не делилась своими мыслями и только, встречаясь с Анкой, всегда старалась перевести разговор на Николу. Делала она это довольно ловко. Так, например, однажды она сказала Анке:
— Отец мой прогнал Стояна, а Петр прогнал Николу.
— Разве Петр прогнал Николу? — возразила Анка.
— Я слышала, что Никола воровал товары в лавке.
— Что за вздор! — воскликнула Анка с негодованием.
- Так говорят.
— Это ложь! Мать полностью ему доверяла, и он никогда у нас ни одной парички не взял. Нет, нет,— протестовала она,— Никола — отличный малый.
— Отличный...— повторила Иленка.
— Да, чистый сахар...
— Такой же сладкий?
— Да, сладкий... а пылкий, как огонь.
— Ты что-то уж слишком хвалишь его,— заметила Иленка, как будто на что-то намекая.
— Я не хвалю, а просто говорю, какой он есть. Впрочем, какая разница — хвалю я его или браню.
Анка, которую сильно потрясли постигшие семью несчастья, решила поступить в монастырь. Поэтому Иленка считала ее мнение о Николе вполне беспристрастным. Однако Анка ничего особенно интересного рассказать о молодом человеке не могла. Она знала, что хозяева им довольны, ужинали ведь они за одним столом, и ей приходилось слышать, как он говорил с братом и матерью, но сама она в разговорах участия не принимала, так как мысли ее заняты были другим. Она все думала о монастыре святого Спаса в Румынии, куда собиралась поступить и куда давно уехала бы, если это зависело бы от нее одной. Мать и брат не противились ее намерению, но советовали:
— Подожди, хорошенько подумай, чтобы потом не пожалеть.
Анка согласилась и осталась с родными, но жила словно монахиня, лишь на время отпущенная домой настоятельницей монастыря. Девушка носила четки, постоянно молилась и постилась, прощаясь с мирской жизнью. Соседи считали ее святой, а паша, который был осведомлен обо всем, что происходит в доме Мокры, видел в этом самый верный признак благонамеренности семьи, хотя в ней и оказалось два заговорщика. Особенно паша был доволен Петром, который с увлечением занимался торговлей. Анка обрекла себя на веч--ное заточение. Таким людям, по мнению паши, можно было вполне доверять.
Между тем в действительности дело обстояло совершенно иначе. Пять знакомых нам заговорщиков развили бурную деятельность: они вели пропаганду и буквально наводнили город нелегальной литературой.
Теперь запрещенные издания можно было найти не только в читальне, но в различных лавках, кофейнях и даже в частных домах. Они попадали в руки не только к болгарам, но и к румынам, грекам и даже туркам. Тщетно Аристархи-бей выбивался из сил в поисках виновных. Все было напрасно. Многочисленные аресты тоже ни к чему не привели, ибо арестованные оказывались виновными в той же мере, что и сам паша, который также находил у себя запрещенные издания.
Все это сильно встревожило власти и консулов. Последних особенно напугала одна прокламация, написанная в вольнолюбивом духе. Один из консулов, получив прокламацию, поспешил с ней к паше и,спросил:
— Вы видели это, ваше превосходительство?
Паша вынул из-под подушки такую же прокламацию и показал ее консулу.
— Что это значит? — спросил представитель цивилизованного государства.
— Это значит, что мы цивилизуемся,— отвечал паша.
— Но ведь это невозможно!
— А разве в Берлине ничего подобного не происходит?
Консул смутился, но, подумав немного, сказал;
— Если б удалось в Рущуке ухватиться за конец нитки, то, пожалуй, можно было бы добраться и до клубка в Берлине. Вы оказали бы этим большую услугу общественному порядку.
— А не разумней ли было бы поступить наоборот,— ответил паша, иронически улыбаясь,— конец того клубка, который докатился к нам в Турцию, поискать в Берлине?
— Ах, ваше превосходительство, не смешивайте политические интересы Европы с вопросами общественного порядка.
— У нас ничто не угрожало общественному порядку, пока европейская политика оставляла нас в покое.
— Должно ли это означать, что вы не желаете принимать никаких мер?
— Вовсе нет. Я только позволил себе сделать замечание относительно того рвения, с которым мы всегда относимся к вопросам общественного порядка.
— Вы заинтересованы в этом так же, как и мы.
Паша только пожал плечами.
- Почитайте, ваше превосходительство, — сказал консул, протягивая газету и тыча в нее пальцем.— Эмансипация, федерация, республика... такое впечатление, будто поляк какой-нибудь писал.
— Кто бы ни писал, ясно одно: болгары в этом ничего не смыслят, и потому нам нетрудно поддерживать среди них порядок. Нужно только время от времени кого-нибудь вешать или выставлять напоказ голову какого-либо болгарина на шесте, и все будет спокойно. Есть у нас в Рущуке одна семья, которая стала вполне благонамеренной, благодаря тому, что голова одного из членов этой семьи была выставлена напоказ. Да, бывают времена, когда необходимо устраивать подобные выставки.
— Настоящий момент...— начал было консул.
— Очень благоприятен для того,— перебил паша,— тобы устрашить нашу райю... Дерзость этого комите, а все растет... Я отдал уже соответствующие распоря-
ения... велел сделать облаву... искать комитет по го-одам, селам, горам, лесам и полям,— одним словом, овсюду...
— Что же ему делать в поле?
— Ничего,— ответил паша.— Главное — произве-ти впечатление. Поймать членов комитета вряд ли дастся, но острастка будет... а народ поймет, что заговорщиков преследуют так же, как воров, злодеев и убийц...
— Значит, так никого и не удастся повесить?
— Почему ж,— покачал паша головой,— повесить всегда можно, надо только обвинить в принадлежности к комитету.
— Да, но необходимы доказательства.
— Найдутся и доказательства, хотя можно обойтись и без них. Но поскольку мы теперь цивилизуемся, я приказал Аристархи-бею разработать программу суда ;И следствия... Непременно пошлю всем консулам приглашения на заседание суда... Надеюсь,— прибавил он иронически,—- что представление будет интересным.
— Но ведь у вас нет еще актеров?
— Мой режиссер Аристархи-бей уже присмотрел нескольких человек, а облава сделает им рекламу.
Действительно, по всей Болгарии была расставлена стража. На один такой отряд и натолкнулся Стоян в Кривене. Милязим даже не догадался, что человек в крестьянской одежде и есть член комитета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35