— Оставьте меня и позвольте мне сослужить родине последнюю службу, на которую я способен.
— Какую службу?
— Сложить за нее голову.
Мокра остолбенела, а Станко между тем продолжал:
— Бывают такие минуты, когда родине надо служить и жизнью и смертью. Одни делают одно, другие — другое. Я тоже служил ей как умел, но теперь все кончено: я не могу больше служить жизнью. Если б я остался в живых, люди меня спросили бы: «Почему ты сбежал от смерти?» И мне было бы стыдно.
— Ах, Станко, Станко! — воскликнула Мокра.
— Да, мне было бы стыдно перед собственными детьми.
— Разве не жаль тебе жены и детей?
— Чем же я могу помочь им? Жизнь моя для них бесполезна, а смерть...
— Еще бесполезнее...— перебила его Мокра.
— А память? — возразил Станко.— Если турки выпустят меня за плату, дети вправе будут сказать: «Отец наш попрошайка». А если меня повесят, тогда дети скажут: «Наш отец погиб за отечество». Да, Мокра, я думаю о своих детях. Я все обдумал, и увидишь, что я лучше тебя решил. Так употреби ты свои деньги иначе. Ты ведь меня понимаешь?
— Понимаю,— отвечала Мокра.
— Пусть свершится воля божия!
— Пусть свершится,— повторила старуха.
— Возьми мою жену с двумя младшенькими к себе. Она тебе пригодится. Одного ребенка пусть возьмет мой брат, другого — сестра. Старший сын может поступить к какому-нибудь мастеру на службу или в ученье. У нас
еще не помирают с голоду. Всегда найдутся люди, которые приютят сироту.
— Станко, Станко!..— вздыхала Мокра.
— Если бы турки отпустили меня, с тем чтоб я мог вернуться в школу, я бы с радостью вернулся, но побег меня погубит, а я не хочу погибать напрасно. Смерть порождает жизнь. Если б твои сыновья не погибли, в Ру-щуке было бы холодно и мертво, как в могиле. Да и ты
сама...
— Ты прав, ты прав,—перебила его Мокра.— Но сыновья мои не шли на такую верную смерть, как ты. Ах, Станко! — Она вздохнула, потом обняла его и поцеловала в лоб.— Сынок ты мой!
— Мать моя,— ответил Станко, и глаза его были полны слез...
— Господь примет твою жертву,— сказала сквозь слезы старуха,— она такая чистая.
— Я отдаю своему народу все, что могу ему отдать, а у турок не отнимаю возможности лишний раз оскорбить господа бога.
Мокра еще раз поцеловала Станко и, сдерживая рыдания, быстро вышла из тюрьмы. У дверей она встретила смотрителя.
— Что же,— спросил он,— сегодня ночью?
Мокра дала ему золотую монету и тихонько спросила:
— Правда, что заптии подкарауливают Станко?
— Откуда ты всегда все знаешь? — изумился смотритель.
— Они со вчерашнего дня ждут?
— Да, но как ты об этом узнала?
— Ты мне сам только что сказал.
— Ты перехитрила меня. Не проболтайся только, пожалуйста.
— Не бойся, ведь мы с тобой старые знакомые. Мокра, разумеется, сообщила Петру о решении Станко. Эта весть произвела сильное впечатление на молодого
человека.
— Жаль его,— сказал Петр.— Какой характер! Появление таких людей у нас показывает, что идея освобождения Болгарии пустила глубокие корни. Еще так недавно она зародилась, а вот уже появились люди, которые во имя родины идут на верную смерть. Цветок распустился. Дай бог, чтоб и плоды скоро созрели.
Трудно сказать, насколько Мокра поняла своего сына, зато его хорошо поняли Анка и Иленка, которые присутствовали при разговоре. Девушки долго, с живым интересом слушали его рассказ о борьбе различных народов за свои права. Петр старался излагать свои мысли в доступной форме, иллюстрируя их выдержками из сочинений поэтов. Пламенные стихи Любена Каравелова которые он цитировал, казались девушкам убедительнее отвлеченных рассуждений. Патриотические стихотворе- ния, воспевающие свободу и готовность идти ради нее на жертвы, пролили свет на решение Станко. Девушкам было грустно. Особенно горевала Иленка, которой было известно, насколько ее отец ухудшил положение учителя.
Впрочем, оставались еще некоторые надежды. Относительно пригорора ходили разные слухи. Говорили, будто из Константинополя прибыла телеграмма с приказом смягчить наказание. В подобных случаях всегда приходят такие вести. Наконец приговор был вынесен. Он произвел на всех подавляющее впечатление. Сам хаджи Христа побледнел и забормотал:
— Станко! Станко!
Иленка прибежала к Анке и, бросившись на диван, горько зарыдала. В родительском доме она плакать не смела. Мокра не могла выговорить ни слова: губы ее дрожали, и она как будто молилась. Петр был грустен и сумрачен.
Казнь совершилась на следующее утро. Для рущук-ских болгар это был день всеобщего траура. Весь город вышел на площадь, чтобы в последний раз взглянуть на тихого, скромного и полезного человека. Пришли румыны, пришли и мусульмане. Последним хотелось посмотреть на казнь, а главное, на людей, которых они считали величайшими преступниками. Ведь, по мнению мусульман, гайдуки, разбойничающие на дорогах, ничто в сравнении с комитаджи.
Этот новый вид преступления считался ужасным потому, что был нов. Только шайтан мог такое придумать. Раздражение мусульманской толпы усилилось еще от сознания, что корни этого преступления кроются в ней самой. Все пытались обвинять иностранные государства, особенно Россию, но это была лишь уловка совести, пытавшейся снять с себя ответственность за порабощение
целого народа — за порабощение, которое турки считали «исторической необходимостью», волей аллаха. И вдруг заговорщики посмели оспаривать эту необходимость и сопротивляться воле аллаха!
Привели троих преступников: Думитрия, Грождана и Станко. Они шли в кандалах, окруженные солдатами, под звуки военной музыки. Впереди выступала кавалерия, за нею следовала пехота. Заптии образовали цепь и окружили место, где стояли три виселицы. Думитрия и Грождана поддерживали солдаты, Станко же шел сам и имел такой же вид, как и прежде, когда ходил из школы в читальню. Он, как обычно, прихрамывал и, как обычно, кланялся людям, слегка качая головой. Глаза его выражали, как всегда, смирение и кротость. Казалось, этот человек всегда готов всякого выслушать, перед всяким смириться, всем уступить дорогу. Всем, но только не туркам! Каждому болгарину, который видел теперь Станко, тяжко было глядеть на это зрелище. То тут, то там из толпы вырывался тяжелый вздох, и эти отдельные стоны, наверно, перешли бы в общее громкое рыдание, если бы присутствие заптий не сдерживало естественного проявления чувств,— оно было бы сочтено антиправительственной манифестацией.
При виде виселицы Думитрий, здоровенный малый, не раз выходивший победителем в кулачных боях, рассвирепел. Он бранил турок, метался во все стороны и кричал. Грождан не понимал, что с ним происходит и что вокруг него делается. Он стоял словно неживой. Один только Станко ничуть не изменился. Он слегка шевелил губами и, вероятно, молился. Обводя глазами толпу, он легким движением головы прощался с ней. Был момент, когда глаза учителя встретились с глазами Петра, который стоял в толпе, бледный как полотно, едва сдерживая слезы. Станко улыбнулся, и это была его последняя улыбка.
«Правосудие» свершилось. На трех виселицах повисли три тела. Некоторое время они раскачивались, но вскоре и качаться перестали.
Турки не закрывают лицо и тело повешенного. Они хотят, чтобы все видели его предсмертные судороги, а после казни оставляют тела висеть для всеобщего устрашения, прикрепляя на грудь казненного смертный приговор.
Тела Думитрия, Грождана и Станко оставались на виселице в течение трех дней, и на груди каждого красовался смертный приговор. В первом значилось, что Думитрий был явным бунтовщиком, что его взяли с ножом в руке, когда он ехал верхом, выкрикивая преступные слова. Во втором —что Грождан участвовал вместе с комитаджи в убийстве офицера во время исполнения служебных обязанностей. Третий гласил, что Станко был
членом комитета, который находится в сношениях с врагами Турции, посягает на ее целостность и стремится, отнять у падишаха вверенные ему самим аллахом провинции. Приговоры были написаны с одной стороны по-болгарски, с другой — по-турецки. Турки подходили, читали приговоры и целый день толпились в кофейне, расположенной против места казни. Болгары тоже подходили, но приговоров не читали. Они обнажали голоды и молились за невинно казненных. По мнению турок, это были преступники, по мнению болгар — жертвы.
Преступники и жертвы. Не завидны были, значит, в то время дела Турции, если жители страны так резко расходились в оценке фактов. То, что одни считали добродетелью, другие называли преступлением. Это свидетельствует о том,, как неустойчиво было основание, на котором зиждились политические доктрины. Это вместе с тем свидетельствует и о неустойчивости того государства, где имеют место подобные противоречия.
Экзекуция, произведенная в Рущуке «для устрашения», вызвала, однако, не страх, а негодование и возмущение, усилив раздор между одной группой населения и другой... Турки были возмущены христианами, христиане — турками. Власти могли бы избежать этого,— стоило только освободить Станко и разрешить ему продолжать свою работу в школе. Но туркам надо было «устрашать». Это было логическим следствием всей турецкой системы управления. Изменить ее турки были не в состоянии.
Устрашать!.. Устрашать!..
— Посмотрите только, как райя присмирела,— говорили турки, поздравляя Друг друга.
Действительно, все стихло, но это была тишина, наступающая после тяжелого удара, который оглушает, но не убивает. Устрашены были главным образом те, кому был выгоден существующий порядок вещей. К этому разряду принадлежал и хаджи Христо. Совесть несколько упрекала его за гибель Станко, но он убеждал себя, что в смерти учителя виноват не он, а то движение умов, которое возникло и развивалось на его глазах. Станко пал жертвой этого движения. Хаджи Христо считал себя вполне ком-
петентным, чтобы разрешить этот вопрос. Ведь он сам сидел в тюрьме, ведь он сам был закован в кандалы. И разве ему не пришлось отдать четыреста меджидие?
Приближалось время заседания меджлиса, в котором он должен был принять участие. В совете заседали выборные представители от мусульман, христиан и евреев. Кроме того, в члены меджлиса входили высшие сановники церковной иерархии: турецкий муфтий, владыка и викарий от христиан, раввин от евреев. Они не выбирали. Согласно букве закона, на основании которого действовали эти местные самоуправления, все члены совета пользовались одинаковыми правами, но фактически дело обстояло совершенно иначе. Христиане и евреи во всем подчинялись туркам хотя бы потому, что в руках последних находилась власть. Турки были хозяевами края. Христиане и евреи, хотя и были многочисленнее, всегда уступали им, то есть молча соглашались с предложениями и решениями, исходили ли .они от отдельных турок или от представителей власти. Председателем на собраниях всегда был мусульманин. Таким образом, фактически все дела решались представителями господствующего народа, остальным же было предоставлено право воображать, что они тоже решают.
К такому именно заседанию готовился хаджи Христо. Заседание должно было состояться в среду. В воскресенье, когда народ выходил из церкви, хаджи Христо остановился у дверей и, увидев Мокру с Анкой, подошел к ним. Они поздоровались.
— Я бы зашел к тебе, Мокра, если б был уверен, что ты меня хорошо примешь,— сказал хаджи Христо.
— Разве ты когда слыхал, чтобы я кого-либо дурно приняла?— ответила Мокра.— Милости просим... заходи.
— А Петра я застану?
— Кажется, он дома.
Они пошли вместе. Мокра провела гостя в мусафир-лык, пригласила сесть, а сама ушла. Через несколько минут появился Петр. Он, как хозяин дома, должен был занимать гостя. Анка принесла угощение: варенье и воду, потом кофе. Затем последовали трубки. Когда синеватый дым поднялся над головами сидящих — степенного болгарина в потурях, куртке, фесе, подпоясанного широким поясом, и молодого человека в европейской одежде,— хаджи Христо заговорил:
— Я пришел просить тебя написать кое-что...
— А именно?
— Да нечто такое, что, пожалуй, будет и против тебя. Впрочем, хоть ты и учился за границей, все же ты почтенный и спокойный человек... Все видят это и ценят тебя по достоинству. Ты извлек урок из судьбы своих братьев и не заразился болезнью, которая напала на всю нашу молодежь.
— Гм...— пробормотал Петр.— К чему это ты клонишь, хаджи Христо?
— А к тому, чтобы ты написал... Ты можешь написать лучше меня, лучше кого бы то ни было.
— Что же надо написать?
— А вот что... Собирается меджлис, и мне хочется сказать там кое-что об этом нашем несчастном образовании — чтоб ему пусто было! Пора уже покончить с ним, пора покончить с заразой, которая ведет к гибели нашу молодежь.
— Если ты намерен выступить, то при чем же здесь я?
— А вот при чем. Во-первых, нужно представить все это в виде жалобы, а во-вторых, необходимо под-нести нашу жалобу паше или даже самому султану как верноподданническое прошение. Конечно, лучше тебя никто не напишет... Пусть они раз навсегда освободят нас от этого проклятого просвещения... Пусть запретят посылать молодежь за границу... Пусть наведут порядок в школах и библиотеках...
— Позакрывают, наверно.
— Ну да... Не в них ли причина всех зол? В школах никто еще гроша ломаного не приобрел, а сколько человек из-за них пострадало! — Он глубоко вздохнул и продолжал:— Я едва не плакал над судьбой Станко... А Стоян, разве он мало причинил мне зла? Что погубило Станко? Школа. Что заставило Стояна бросить торговлю и заняться глупостями? Разумеется, школа. Из всех, кто учился в школах, один ты уцелел, вот и напиши прошение. А когда паша узнает, что это ты написал,— он тебя при случае не забудет.
Петр задумался. Он соображал, как бы уклониться от этого предложения и в то же время не оскорбить хаджи Христо, расположение которого ему хотелось сохранить
хотя бы потому, что оно служило отличной ширмой. Между тем хаджи Христо продолжал:
— Если бы султан склонился на нашу , просьбу, в стране нашей снова воцарилось бы прежнее спокойствие,, а оно нужнее всего нам с тобой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35