— Беда, эфенди.
— А что такое?—спросил турок.
— Жить стало плохо.
— Отчего?
— Да вот люди занимаются такими ремеслами, за которые их в тюрьмы сажают, и вешают, и головы от рубают.
— Да, занимаются.
— Прежде этого не бывало.
— Не бывало.
— В тюрьмы сажали и вешали только разбойников.
— Это верно.
— Так, может быть, комита и разбойник — это одно и то же?
— Тс-с...— возразил милязим,— нет, не одно.
— А если не одно, так за что же их вешают, головы отрубают и в тюрьмы сажают?
— Так, джанэм, велит наш падишах. А как он прикажет, так и должно делать. Вот что.
— Разумеется,— согласился механджи.
— Если бы мне приказали отрубить тебе голову, джанэм, я взял бы топор и отрубил, вот что!
— Гм... ну, да со мной этого не случится. Кому нужна моя голова?
— Не говори так, джанэм.
— Да ведь падишах ничего не знает,обо мне. — Как это не знает! — запротестовал милязим.
— Да откуда же ему знать?
— Послушай, вот я тебе объясню. Заптия знает тебя?
— Знает,— согласился Пето.
— Ну так вот. Заптия сказал про тебя аге, ага — мудиру мудир — каймакану, каймакан — паше, паша — великому визирю, а великий визирь — падишаху. Так падишах и узнаёт про все и про всех. А если бы он захотел отрубить тебе голову, то стоит ему только сказать великому визирю: «Голову механджи из Криве-ны»,— и голова твоя тотчас же поедет в мешке до самого Стамбула. Понимаешь?
— Понимаю,— ответил Пето и сделал такое движение, как будто хотел встать.
— Постой-ка,— остановил его милязим,— ступай в деревню к чорбаджии и скажи ему, что пришел миля-зим с шестью низамами. и что Кривена должна их кормить, ибо не для того мы служим падишаху, чтобы умирать с голоду.
— Хорошо,— ответил механджи.
Во времена турецкого владычества существовало правило, согласно которому всякий приезжий, предъявив старосте «тэскеру» (паспорт), имел право жить на счет общины в течение трех дней. Община обязана была обеспечить его пищей и квартирой. Этим правом всегда пользовались как штатские, так и военные. Разница заключалась только в том, что военные получали продовольствие в казармах, а штатские кормились за счет
деревни, где среди жителей устанавливалась очередь. Таким образом, милязим, посылая Пето к старосте, давал ему понять, что и он, как житель Кривены, обязан кормить гостей и, больше того, как хозяин дома, в котором гости остановились, обязан открыть эту очередь. Механджи понял намек. Он пошел не к старосте, а в сени и предупредил жену, что надо приготовить солдатам еду. Жена вместе с дочерью тотчас же занялась стряпней.
Обстановка той половины дома, где жила семья механджи, несколько отличалась от обстановки кофейни. В этой большой комнате не было ни скамеек, ни каких-либо других приспособлений для сиденья, не было даже софы — обычной мебели в домах зажиточных людей. Здесь стоял только очень низенький круглый столик, прислоненный к стене, да полки с кухонной и столовой посудой. Пол был покрыт стертыми рогожками, а у стены лежала груда продолговатых подушек, набитых соломой и шерстью и обтянутых с одной стороны узорчатым фиолетовым ситцем сомнительной свежести. Эти подушки служили и для сиденья и для спанья. У одной стены над широкой каменной плитой возвышался очаг, снабженный внутри перекладинами, к которым на цепях привешивались медные котлы. Возле порога на толстом деревянном гвозде висел котелок с водой и жестяной ковш. Так выглядела эта комната, которая служила в одно и то же время кухней, спальней, столовой и гостиной.
Три женщины, находившиеся здесь, олицетворяли собой три возраста: старческий, зрелый и юный. Первый был представлен старухой, которая сидела на полу и пряла шерсть. Достойной представительницей молодости была девятнадцатилетняя или двадцатилетняя красавица, наделенная силой и здоровьем. Она сидела рядом со старухой и вышивала красным гарусом по шерстяной ткани. Женщина в зрелом возрасте суетилась по комнате, поглощенная хозяйством.
До прихода солдат дверь в комнату была открыта. Но, завидев их, женщина немедленно заперла ее.
— Зачем?—спросила старуха.
— Солдаты,— последовал ответ.
Старуха с беспокойством взглянула на молодую девушку.
Все три женщины напрягли слух и тревожно поглядывали на потайную дверь в задней стене. Но когда шаги в сенях стихли, они успокоились.
— Должно быть, из Систова в Рущук идут или же из Рущука в Систово,— заметила хозяйка.— Напьются кофе и уйдут.
— Дай-то господи! — ответила старушка.— Но...
— Что такое, бабушка?—спросила девушка, заметив, что старуха не договаривает.
— Солдаты — к несчастью...— ответила та.
— Несчастье, когда они приходят и грабят...
— Солдаты — к несчастью,— повторила старуха.
— Ведь они уйдут.
— Уйдут!.. может, и уйдут... дай бог!.. Не к добру они, все равно что покойник.
— Что ты, бабушка! — воскликнула с тревогой девушка.
— И почему им не сидится в Систове или Рущуке, раз им там хорошо! — снова запричитала старуха.
— Ведь дорога из Систова в Рущук проходит мимо нас,— заметила хозяйка, которая, предвидя, что надо будет готовить угощение для низамов, суетилась возле очага.
— Солдаты — всегда к несчастью,— заключила старуха и замолчала. Она даже ничего не ответила хозяйке, когда та, услыхав в сенях шаги, выглянула в окно и сообщила, что перед механой стоит часовой. Старуха только вздохнула.
Пето, войдя в сени, сказал жене:
— Еды на семь солдат. А Марийка вечером пусть собирается в Драганицу.
У хозяйки все, кроме лепешек, было уже готово. Ну да за лепешками, дело не станет. Пока готовились на огне кушанья, девушка замесила тесто, сделала большую лепешку и положила на доску. Хозяйка потыкала ее ручкой деревянной ложки, очистила на очаге круг, положила туда лепешку и, присыпав горячей золой, стала собирать на стол.
Накрыв столик скатертью, она поставила на него поднос одинаковой с ним величины, а на поднос деревянную солонку, перечницу, несколько небольших тарелок. На одной был жареный горох, на другой — маслины. Затем она разложила деревянные ложки, а посре-
дине поставила миску с пилавом. Когда все было готово, хозяйка обратилась к старухе:
— Майка!
Старуха не без труда встала, и, отложив в сторону пряжу, взяла из рук хозяйки столик с едой, и вышла с ним в сени. Здесь встретил ее механджи.
— Они хотят есть на дворе,— сказал он. Старуха остановилась и ждала, пока мимо нее не прошел весь отряд. Позади всех шел милязим. Он посмотрел на старуху и, обращаясь к Пето, спросил:
— Что же, у тебя нет ни булки, ни момы?
— Нет, эфенди.
— Ведь ты, джанэм, наверно, женат? — допытывался турок, направляясь к тенистому ореху, росшему возле механы.
— Да, эфенди,— ответил Пето.
— Почему же еду не несет булка?
— Моя старуха нездорова.
Он сделал ударение на слове «старуха», да.вая понять, что жена его не молодая женщина, до которых турки были большие охотники, предпочитая их даже девушкам. Со времени издания Абдул-Меджидом «танзимата» * закон охранял девушек. Следовательно, такому низкому чину, как милязим, небезопасно было покушаться на них. Это могли позволить себе лишь высшие чины, а милязим за такие штуки мог бы поплатиться. Несколько наказаний, устроенных для всеобщего устрашения, обуздали их порывы и заставили быть осторожнее по отношению к девицам. Однако закон этот не распространялся на «булок», которые, по представлению господствующего народа, считались общим достоянием.
Когда милязим и все низамы уселись в тени ореха в кружок, механджи, взяв у старухи столик, поставил его между ними. Старуха принесла завернутую в полотенце лепешку, а механджи — мыло, таз и воду. Турки вымыли руки. Лепешку вручили милязиму, который, разломив ее, положил п'еред каждым низамом по горячему дымящемуся ломтю. Турки, обжигаясь и дуя на пальцы, отламывали по кусочку, скатывали в шарики и глотали. Кто
съел по два, кто по три шарика. Наконец милязим принялся пальцами есть пилав, подав таким образом сигнал своим подчиненным, которые дружно пошли на. приступ миски. Они ели и время от времени запивали водой, передавая кувшин из рук в руки.
Воины султана изрядно подкреплялись во дворе кри-венской механы под тенью ореха. Пето не скупился, хотя отлично знал, что за все это не получит ни единой парички. Хозяйка одного пилава столько наготовила, что семь человек могли наесться до отвала. Но пилавом дело не ограничилось,— следом за ним на столе появились другие, яства: чорба —- кисловатая похлебка со сметаной, в которой плавали куски мяса; за чорбой — соус, приправленный толченым турецким перцем; потом вареные яйца, тоже с турецким перцем; после яиц подали жареную козлятину. Турки расстегнули не только мундиры, но все, что можно было расстегнуть, и медленно, с расстановкой, но усердно поедали эти дары божьи, стараясь дочиста опустошить миски. Задача была нелегкая, но пока еще силы не изменили им, они вздыхали, сопели, кряхтели, но с делом справлялись успешно. Прислуживали им старуха и сам механджи: она уносила и приносила миски, он убирал пустые и ставил на стол полные.
Во время еды на мосту показалось несколько человек. Первым увидел их онбаши. Он осторожно толкнул локтем милязима.
— Смотри,— проговорил он.
- Что?—спросил тот, взглянув на мост,— люди какие-то...
— Уж не комита ли?— шепнул онбаши. — Увидим. Ведь мимо нас пройдут. Вскоре путники приблизились к механе. Их было человек двенадцать мужчин и женщин разного возраста. Трое детей шли сами, двух малюток, завернутых в плахту, несли на руках женщины. Еще три женщины с трудом тащили тюки в грязных попонах, а одна, совсем старая, шла опираясь на длинную палку. Один мужчина погонял осла, а двое других шагали рядом.
— Цыгане,— сказал онбаши.
— Ну, видишь, не комита,— ответил милязим. Цыгане подошли ближе и остановились. Женщины
сняли с себя ношу и положили на землю. Вся группа выстроилась перед турками во фронт, в котором, однако, не было ни порядка, ни стройности. Все цыгане от мала до велика уставились на столик, за которым восседали воины султана.
— Эге?— произнес вопросительно онбаши. Милязим, который в это время обгладывал кость, не
говоря ни слова, швырнул ее цыганам, которые с яростью набросились на добычу. Первым схватил ее ребенок, но одна из женщин вырвала у него кость, тогда в ее руку вцепился мужчина, пытаясь отнять это лакомство. Онбаши бросил вторую кость, один солдат — третью, другой — голову козленка. Началась свалка. Это зрелище очень забавляло турок. Стоило цыганам угомониться, солдаты со смехом бросали им новый кусок, из-за которого вновь начиналась драка. Цыгане и цыганки катались по земле, а турки громко смеялись и подзадоривали их:
— Молодец баба, не сдавайся, держись! Души его... вот так, за горло!
— Ай да мужик! Не поддавайся бабе!
Во время борьбы цыгане валялись на земле и принимали порой неприличные позы. Это доставляло воинам огромное удовольствие. Они смеялись до слез и кричали:
— Здорово!.. еще! еще!
Щедрость их росла. Механджи принес десерт: каймак, халву и рахат-лукум. Каймак, иначе говоря пенку со сметаны, неудобно было бросать, зато халвы и рахат-лукума турки совсем не ели, а все побросали цыганам.
Наконец механджи перестал приносить новые кушанья. Цыгане сбились в кучу, словно ожидая чего-то.
Внимательный наблюдатель легко отгадал бы, что вся эта драка была просто комедией, которую цыгане разыгрывали, чтобы получить объедки с господского стола. Еды не стало, и представление окончилось. Некоторое время спустя к столу подошла старая цыганка и, остановившись перед милязимом, начала что-то бормотать.
— Гм... вижу, старая, тебе еще захотелось,—заметил офицер.
— Подайте, господин... будьте милостивы... Аллах воздаст вам на том свете.
- Разве вы мало получили еды?
— Мне-то, голубчик, ничего не досталось... стара я, вот молодые все отняли... Подайте старухе, а Монляир и Нанкир все запишут, и Припомнят, хотя бы вы сами и позабыли.
— Даром тебе давать, что ли?—спросил один солдат.
— Не даром, миленький, не даром: я такое словцо знаю: что бы ты ни делал — никогда не надорвешься... Я умею болезни всякие заговаривать и гадать умею.
Турки — не охотники до гадания. По их мнению, все, что записано в коране, исполнится, а что не записано, тому не суждено быть. Поэтому милязим весьма равнодушно' слушал цыганку, а потом, указывая на ее товарищей, спросил:
— А музыка у них есть?
— Есть, джанэм,— ответила старуха.
— Э...— Он посмотрел на солдат и предложил: — Не выпить ли ракии?
Онбаши вздохнул, солдаты тоже вздохнули, а один даже громко застонал.
— Так что же?—спрашивал милязим.
— А что ж,— отозвались они.
— Ведь водка не вино,— бормотала цыганка. Пророк запретил правоверным пить вино, но про водку в коране не сказано ни слова.
— Так вот что,— начал милязим.— Механджи подаст нам ракии, а цыгане пусть играют, поют и танцуют... тогда,— прибавил он, заметив, что старуха продолжает стоять,— быть может, и деньги найдутся.
— Хорошо, голубчик... они сыграют и станцуют,— промолвила старуха и ушла.
— Какой водки?— спросил Пето.
— Мастики,— потребовал милязим. Подчиненные его ничего, не имели против, и через
несколько минут на столе появилась бутылка, кувшин с водой и для каждого особый стаканчик. Механджи взял бутылку, налил из нее светлой жидкости, по одной
трети стаканчика, потом Добавил воды, после чего прозрачная жидкость помутнела и стала белой, как молоко. Напитком этим — кстати сказать, чрезвычайно вкусным и обладающим смолистым запахом — жители Востока напиваются до положения риз, а белый цвет, символ невинности, делает его еще более опасным. Турки чрезвычайно любят мастику. '
Одновременно с появлением на столе напитка раздались звуки цыганской музыки. То была не музыка венгерских цыган, которые исполняют марши, чардаши и даже произведения Листа, а самая примитивная мелодия, где в такт повторялись одни и те же жалобные ноты. Незамысловатые инструменты — барабан и дудка — издавали режущие слух звуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35