За коротким вступлением последовала заунывная песня, каждый куплет которой начинался и кончался восклицаниями: «аман!»
— Аман, аман, аман!..— стонал певец.— У девицы черные глаза... аман, аман, аман!.. Аман, аман, аман.., черные, как уголь, глаза, аман, аман, аман...— и так далее.
Когда цыган запел о черных глазах, вперед выступила цыганка и, сделав круг, вернулась на прежнее место. Следом за нею то же самое проделали остальные пять цыганок. Среди этих одетых в лохмотья женщин были две юные девушки. Но все они были одинаково худы, лица у них были смуглые, губы бескровные, глаза горели лихорадочным огнем, черные волосы торчали во все стороны. Выйдя вперед, они принялись подпрыгивать, топать ногами и выделывать непристойные движения. Турки созерцали все это с величайшим удовольствием; особенно им нравилось, когда, вертясь, женщины хлопали друг друга босыми подошвами по обнаженному телу. Звуки этих ударов, напоминавшие пощечину, приводили зрителей в восторг. Распивая мастику, воины веселились.
Когда представление окончилось, старая цыганка вновь подошла к столу.
— Паричек хочешь? — спросил милязим.— Паричек? А почему у вас медведя нет?
— Издох, издох медведь наш, джанэм,— ответила старуха вздыхая.
— Если б медведь был, тогда и куруш бы нашелся,
— И я бы дал,— отозвался один солдат,
— И я,— повторили все по очереди.
Вдруг онбаши снова толкнул милязима в бок и указал ему на мост.
— Э... что такое?— спросил начальник,
— Какой-то человек. Не комита ли?
Милязим посмотрел и велел одному из низамов стать на часах. Низам исполнил приказание—он встал, несколько раз кашлянул, взял в руки ружье и едва успел занять свое место, как с механой поравнялся прохожий, наружность которого нисколько не была подозрительной. Он был обут в лапти из недубленой кожи, ноги до колен были обмотаны онучами, на плечах красовалась гоба из толстого сукна, на голове — баранья шапка, называемая кылпаком, которая делала его похожим на большой гриб.
Его неуклюжесть казалась тем разительней, что была явно напускной, словно он нечаянно или умышленно нацепил на себя чужую шкуру. Глуповатая гримаса на его лице совсем не соответствовала смышленому и даже умному выражению глаз.
Когда прохожий приблизился, покачиваясь, как утка, на своих толстых ногах, часовой крикнул:
— Стой!.. Поди-ка сюда!
Прохожий остановился и исподлобья посмотрел на часового. Вид у него был растерянный.
— Подойди сюда! — приказал солдат.
Крестьянин повиновался. Часовой взял его за шиворот и приволок к столу. Милязим посмотрел на него, и, если бы его внимание не поглощала водка, он заметил бы, как крестьянин метнул исподлобья взгляд на ме-ханджи и как тот многозначительно подмигнул ему. Эти взгляды были красноречивее всяких слов. Но никто не обратил, на них внимания, кроме разве что цыганки, которая не спускала с крестьянина глаз, но то.же сделала вид, будто ничего не заметила.
— Откуда ты?— спросил милязим.
Крестьянин переступил с ноги на ногу, покачал головой и начал:
— Я и...и...и... из п-п-п-поян-н-н-ны... Он сильно заикался.
— Чем ты занимаешься?
— Я п-пас-с-стух.
— А комитой не занимаешься?
- Б-б-б... п-п-п... б-б-б......
Он так сильно заикался, что никак не мог выговорить слово.
— Что такое комита, знаешь?
— Н-н-н...нет... в-в-в-в-в...
Отвечая, он делал такие движения и гримасы, что наблюдавший за ним онбащи промолвил:
— Вот медведь!
— Право, медведь,— повторил за ним милязим. Крестьянин вздохнул, и его вздох напомнил скорее рычание.
— Вот и медведь! — сказал милязим, обращаясь к цыганке.— Пусть танцует... я дарю его вам... Танцуй,— приказал он крестьянину,— а не то я из тебя комиту сделаю и в тюрьму посажу...— Когда он произносил эти слова, механджи и крестьянин снова обменялись взглядами.
— Берите его, пусть танцует. Дам куруш! Танцуй, медведь! Танцуйте, цыгане! Дружно! — кричал миля-зим, захмелевший от мастики, которую механджи подливал да подливал ему.
Приказание было немедленно выполнено. Один цыган сунул крестьянину в руку палку, потом набросил на него аркан, двое других заиграли. Запищала дудка, загремел барабан. Цыганки одна за другой выступили в прежнем порядке, и опять начался дикий танец, с той только разницей, что в середине круга прыгал и рычал болгарский крестьянин, изображавший медведя. Солдаты хохотали до слез, к грохоту барабана и резким звукам дудки прибавились одобрительные выкрики доблестного воинства. Веселье продолжалось около получаса, после чего турки сдержали слово и наградили цыган. Выглядело это довольно оригинально. Когда старая цыганка подошла к столу, милязим тянул из кармана кошелек, взял из кошелька монету и подозвал цыганку поближе. Та нагнулась, и турок, плюнув на монету, прилепил ее ко лбу старухи. То же самое проделал онбаши и солдаты. Цыганка выпрямилась, смахнула в руку деньги с облепленного монетами лба и протянула одному из мужчин. Цыгане начали собираться в путь. Перед уходом они столпились у дверей механы и попросили напиться. Механджи вьшес им ведро воды, ковшик и буханку хлеба. Они поблагодарили его, похвалили за доброту, пожелали всех земных
благ и поспешно удалились. Спешка была вызвана тем, что они украли ковшик и хотели отойти подальше, пока Пето не заметит пропажу. Но опасения цыган были напрасны. Пока они прятали ковшик, механджи старался заслонить собою крестьянина, изображавшего медведя, от взоров турок. И в самом деле, одновременно с цыганами исчез куда-то и крестьянин. Под орехом остались только низамы, но поскольку еще до заката солнца их ум, память и бдительность были затоплены мастикой, их тоже можно было считать отсутствующими. Механджи принес из дома подушки, и они уснули. Уснул и часовой на посту. Семь носов под аккомпанемент жужжания комаров, гудения жуков, кваканья лягушек, лая собак, мычания коров и ночного плеска реки исполняли свой ноктюрн.
Сытые и пьяные воины спали богатырским сном. Их не разбудили бы ни пушечные выстрелы, ни труба архангела Гавриила. Сон их стал особенно крепок, когда на востоке появилась светлая полоска — предвестница зари. В этот ранний час к милязиму подошла свинья и, хрюкая, обнюхала его нос и рот, прикасаясь к ним своим пятачком, а потом стала что-то искать под головой милязима, отталкивая ее рылом. Милязим только ворчал и, улыбаясь сквозь сон, восклицал:
— Играй... танцуй... танцуй... танцуй...— Наконец он махнул рукой, и свинья отошла в сторону.
Свидетелями этой сцены были механджи, хозяйка, ее старая мать, молодая девушка и какой-то молодой человек, одетый в пальто, фес, панталоны и сапоги а-ла-франка.
Откуда же он взялся:
А случилось это вот как. После описанного выше представления, пока цыгане со всяческими предосторожностями воровали ковшик, крестьянин, плясавший у них за медведя, проскользнул в механу, но направился не в кофейню, а в квартиру хозяев. Едва переступив порог, он очутился в объятиях хозяйки, которая называла его Стояком, а он ее матерью. Старуху он также называл матерью, только «старой». Когда она спросила, почему он так долго не приезжал, он ответил, нисколько не заикаясь:
— Работы было очень много, старая майка... и побывал я не в одном месте.
— Ведь вот уже полгода, как тебя не было!
— За эти полгода я не все успел сделать...
— Где же ты был?—спросила девушка.
— Где только я не был! В Румелии, в Македонии, в Сербии, в Румынии... ну и Болгарию исходил вдоль и поперек.
— Ты устал и голоден,— заметила хозяйка.
— И голоден и устал,— ответил он,— сегодня я с самого утра на ногах, а тут еще вместо отдыха пришлось разыгрывать перед турками комедию... Это меня бесило пуще всего.
— Дитя мое, родной мой,— восклицала хозяйка, укладывая подушку перед камином.— Садись вот здесь, отдохни.
— Нет, я прежде переоденусь.— Сказав это, он снял шапку, и лицо его сразу преобразилось. Гусеница превратилась в бабочку. Молодого человека нельзя было назвать красавцем, но он был недурен собой: брюнет, с правильными чертами лица и с тем смышленым выражением, которое даже некрасивого мужчину делает привлекательным. У него были коротко подстриженные волосы и усы. По виду ему можно было дать лет двадцать пять или двадцать восемь.
— Ты переодеваешься? — несколько тревожно спросила хозяйка.
— Да, я просто из сил выбился.
— А если солдаты тебя увидят?
— Ведь сюда они не придут.
— Не знаю... а вдруг... Надо спросить у отца, что он скажет... Майка,— обратилась она к старухе,— поди спроси.
Старуха ушла, а через несколько минут явился Пето. Жена объяснила ему, в чем дело, и сказала, что боится турок.
— Э...— с пренебрежением ответил Пето.— Теперь милязиму можно комиту на нос посадить, и то он ее не заметит.
— Так они сюда за комитой пришли? — спросил Стоян.
— Ну -да, только они сами не знают, что это за ремесло.
— Ремесло?
— Они думают, что это ремесло.
— Почему же поставили здесь часового?
— Из их слов я понял, что систовский каймакан распорядился поставить караулы на всех мостах Янтры — вот и пришел сюда милязим с шестью низамами... Однако мне пора к туркам... надо заставить их выпить бутылку мастики до дна, тогда будет спокойно. Турки не узнают, если даже все комиты пройдут мимо них с музыкой. Пускай переодевается,— сказал он жене и вышел.
Стоян сел на подушку и начал разуваться. — Я помогу тебе,— сказала сестра, присаживаясь рядом.
— Хорошо, только поосторожнее развертывай онучи: в них много всяких записок, которые нужно сохранить в целости.
Девушка стала развязывать веревки и ремешки и осторожно размотала сначала шерстяные, потом холщовые онучи, Между ними были и письма в конвертах, и просто клочки исписанной бумаги. Конверты и записки были невелики и очень мелко исписаны. Все документы она передавала брату, а тот складывал их возле себя. Разув одну ногу, девушка принялась за другую. Там тоже были спрятаны бумажки. Покончив с этим делом, она взяла в руки обе ноги брата и, нагнувшись, поцеловала их.
— Что ты делаешь, Марийка! — крикнул молодой человек,, отдернув ноги.
Девушка промолчала. Она встала и устремила взгляд на очаг.
— С ума ты сошла, что ли?
— Я подумала, что твои ноги... носят тебя.
— Да ведь всякого человека ноги носят.
— Да, но не всякого туда носят, куда тебя твои носили... Ах, Стоян! — вздохнула она.
— Я только выполняю свой долг.
— Свой долг?— удивленно спросила старуха, усаживаясь около него.— Но ведь ты не болгарин!
— А ты, старая майка, тоже не болгарка?
— Болгарка.
— А мать моя?
— И мать твоя болгарка.
— И я и отец мой выросли на болгарской земле, вспоены болгарским молоком, вскормлены болгарским
хлебом, так неужели мы ничем не обязаны тому краю, который принял нас, как родных сыновей?
— Надо ему добра желать! —заметила старуха.
— И поступать так, как человек, которого пригласили в дом, а когда случился пожар, он стоял сложа руки, смотрел, как хозяева спасают пожитки, и желал им добра. Нет, старая майка, ты бы так не поступила!
— Боюсь я за тебя...— отвечала старуха.
— Это другое дело, да только бояться тебе нечего.
— Да ведь таких, как ты, турки казнят.
— А разве ты не знаешь, что смерть порождает жизнь? Такими казнями турки сами себе вредят.
Молодой человек выражался более изысканным языком, чем его бабка.
— А по мне, ты бы лучше торговлей занялся.
— Я бы занялся, если бы какая-то неодолимая сила не влекла меня к той молодежи, которая с опасностью для жизни сеет между людьми зерна свободы. Настанет день, когда эти зерна принесут прекрасные плоды.
— Храни тебя господь! — произнесла старуха и, вздохнув, умолкла.
— Марийка, принеси мне одежду! — сказал Стоян сестре,
Девушка подошла к стенному шкафу, открыла его и стала в нем рыться. Тем временем Стоян сбросил с себя крестьянское платье, под которым был спрятан револьвер. Переодевшись, Стоян ничем не напоминал крестьянина, изображавшего медведя. Обут он был в штиблеты, одет в пальто, и только фес указывал на то, что он живет в местности, которая находится под властью турок. Даже европейцы, проживающие в Турции, носят этот головной убор. Он неудобен, от солнца не защищает, но... к нему привыкли, и все следуют обычаю.
Усевшись на подушку, Стоян сказал:
— Ну, теперь я чувствую себя так, словно как следует отдохнул.
Хозяйка занялась приготовлением ужина, хлопоча у огня; время от времени она бросала на сына полные любви взгляды.
— Ты как будто выше стал,— сказала она.
— Не вырос же я на самом деле,— отвечал сын.
— Конечно, нет, но мне так кажется...
— Нет, он все такой же,— сказала старуха.
— Ах, он вырос, вырос,— подхватила девушка. — Ну, что ты...— возразили бабушка и мать.
— Вырос,— настаивала девушка, пристально глядя на Стояна. Она сама не сумела бы передать словами свои мысли, но чувствовала, что брат ее вырос в нравственном отношении.
— Э,— послышался голос в сенях,— солдаты теперь до утра проспят. Сам султан не заставил бы их встать. Не смогут... Мастика их угомонила...
Это был Пето. Он вошел в горницу и, вздохнув с облегчением, сел у камина, вынул из-за пазухи кисет, набил себе трубку и передал кисет сыну.
— Не надо,— сказал Стоян.
— Там есть папиросная бумага.
— Я не курю.
— Как так? Ведь ты курил?
— Курил, да бросил.
— Гм... гм,— удивился отец. Он взял горячий уголек, закурил трубку и спросил:
— Почему же ты бросил курить?
— Я рассчитал, что за те деньги, которые истратишь па табак в продолжение трех месяцев, можно купить револьвер или книгу.
— Револьвер или книгу...— повторил механджи.— Разве это одно и то же?
— Да, между ними много общего: и то и другое помогает нам в войне против турок... Я никогда не расстаюсь с револьвером,— им я буду защищаться от за-птий, если они вздумают напасть на меня. А книги подтачивают, помогают нам подкапывать турецкое владычество...
— И надеетесь подкопать?
— Конечно, не подкопаем, если не будем копать,— ответил молодой человек.
— Да, верно... верно,— заметил механджи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35