Во тьме ночной мечты его приняли бы, вероятно, другой характер. Но старуха помешала ему, приказав уйти, и он послушался. Только отойдя на большое расстояние от пропасти, он спросил себя: почему он послушался, почему подчинился старухе? Баба Мокра! Он что-то слышал про нее, но что именно, не мог припомнить. «О каком разрешении она говорила?» — думал он и, размышляя таким образом, шагал к дому Станко за нелегальными газетами. Станко жил в школе, вернее школа находилась в его квартире, состоявшей из двух горниц: класса и кухни. В классе не было ни парт, ни столов. Только книжная полка, доска да висевшая на стене карта Европы, изданная в начале нынешнего столетия, указывали, что это класс. Ученики во время занятий сидели на полу. Было воскресенье, и потому в классе находилась семья Станко: жена и пятеро малюток. Старшей девочке было не больше восьми лет.
— Здравствуйте! — сказал Никола, входя.
Станко приветствовал его, не вставая с места. Одного ребенка он держал на руках, другой сидел у него на коленях, а третий прижался к нему.
— Я ждал тебя вчера,— сказал Станко.
Виноват,— ответил Никола, усаживаясь рядом, и, ударив себя кулаком по лбу, прибавил: — Голова проклятая виновата... Забыл.
— Не сердись на себя... все мы люди!.. Память? Гм... Ты забыл только первый раз. Поэтому я нисколько не удивился... Но мне пришло в голову, что ты раздумал.
— Что ты! — запротестовал Никола.
— Ведь это опасно, а не всякий готов рисковать жизнью.
— Ведь рисковал же ты, хоть у тебя пятеро детей.
— Гм...— возразил Станко.— Это дело другое.
— Почему?
— Ведь это мое ремесло. Я начинаю с азбуки, а потом иду все дальше и дальше... Детей я учу азбуке... а взрослым говорю: читайте... так и пошло, и вот я разношу издания, к которым люди даже притронуться боятся... Но мне не хочется расставаться с жизнью... Думаю, что и тебе жизнь не надоела.
— Разумеется, не надоела.
— Так смотри, ты еще можешь отказаться.
— Если я откажусь, тогда тебе снова придется взяться за это дело.
— Нет, меня уже заметили.
— Значит, нужен кто-то другой.
— Да, нужен другой, но это должен быть такой человек, который не проговорится, если его будут живьем жечь.
— Мы. ведь с тобой об этом уже говорили.
— Верно, но подумал ли ты хорошенько?
— Немного думал.
— А думал ли ты об этом всю неделю?
Этот вопрос не понравился Николе, и он промолчал. Тогда Станко повторил вопрос в несколько иной форме,
— О чем же ты думал всю неделю?
— О вазе,— отвечал Никола.
— А...— несколько удивился Станко.
— О той, которую я разбил.
— Так она засела у тебя в памяти?
— Я хотел купить такую же.
— Ну?
— У меня и денег не хватило, и выбрать я не смог. Вот я и пошел сегодня к дочери хаджи Христо, чтоб она показала мне точно такую же вазу.
— И что же?
— Теперь мне уж нечего раздумывать, сумею ли я держать язык за зубами, если меня живьем жечь станут.
— Красавица! — заметил Станко и спросил: — А ты ей ничего не говорил про меня и про запрещенные газеты?
— Ни слова.
— Хорошо. Так вот, если ты решился, то придется обождать, пока не выйдет разрешение.
— Разрешение? — удивился Никола.— Я сегодня уже второй раз слышу это слово.
— Как так?
— Сейчас от тебя, а несколько минут назад то же самое говорила баба Мокра.
— Где же ты ее видел?
— Я сидел на краю обрыва, а она пришла и велела мне уйти, прибавив, что сидеть здесь можно будет, только если дозволят...
— Гм...— пробормотал Станко.— А ты ее знаешь?
— Что-то слыхал про нее.
— Это немного странная женщина, но очень умная. В Рущуке ее знают все. Она ни аги, ни самого паши не боится.
— Это сразу видно.
Станко хотел еще что-то прибавить, но раздумал. Он покачал головой и позвал жену, которая готовила в кухне ужин.
— Возьми ребенка,— сказал он ей, передавая спящего малютку,— мне надо с человеком насчет книг поговорить...
Жена взяла ребенка. Станко вышел, но вскоре вернулся, по нему не видно было, чтобы он что-то нес. Однако, усевшись рядом с Николой, он вынул из рукава газету,, сложенную в несколько раз, и тоненькую брошюру в красной обложке. Положив их перед юношей, он сказал:
— Возьми это и засунь в рукав. Никола исполнил приказание.
— Когда будешь идти по улице, смотри, чтобы заптии не арестовали тебя и не посадили в тюрьму.
- С какой же стати они меня арестуют?
— С какой стати? Ты можешь им показаться подозрительным. Они арестуют тебя, обшарят карманы, все отнимут и если найдут парички, то арестуют и выпустят без паричек. Если же найдут газету, станут таскать тебя из тюрьмы в конак, из конака в тюрьму, будут допрашивать, бить по пяткам, морить голодом, пытать и наконец либо повесят, либо в Акре сгноят... Понял?
— Понял...— отвечал Никола, нахмурив брови.
— Теперь ты знаешь, что тебя ожидает...
— Знаю.
— Ну, так берегись, и да благословит тебя бог! Заходи в среду, а теперь слышишь?
Он поднял указательный палец, и до слуха Николы донеслось заунывное, протяжное пение муэдзина из ближайшего минарета.
— Вечерний намаз... Через полчаса по улицам можно будет шнырять только кошкам, собакам да заптиям... Ступай!
Никола поспешно вышел. На улице движение было более оживленное, чем днем: все торопились поскорее укрыться в домах. По вечерам, особенно в воскресные дни и в праздники, патрули часто устраивали облавы на пьяных и подозрительных. Никола чувствовал себя подозрительным, и у него было такое лицо, что он непременно попался бы, посмотри на него какой-нибудь заптия повнимательней. К счастью, все обошлось благополучно. Он добрался до читальни и, таким образом, успешно начал свою деятельность.
Мокра была женщина необыкновенная. Лет десять назад она потеряла мужа. После его смерти у нее осталось три сына, дочь и значительное состояние. Покойный был в Рущуке одним из самых богатых торговцев, он пользовался уважением соотечественников и был на хорошем счету у властей. Последнее время его каждый год выбирали в чорбаджии, и он выполнял свою должность, как подобает почтенному и лояльному человеку. Турки считали его вполне благонамеренным и не ставили ему в вину того, что он посылал своих детей учиться за гра-
ницу. Такому богатому человеку это простительно, тем более что и сами турки отправляли молодых мусульман на воспитание к гяурам — во Францию, в Германию и даже в Швейцарию. За год или два до смерти муж Мокры отправил за границу младшего сына, В это время старший уже заканчивал образование. Когда глава семьи умер, Мокра в ожидании старшего сына, который обучался в коммерческом училище, сама занялась торговлей. Она вела дела в том же направлении, что и муж, держась в стороне от всевозможных рискованных затей. Все ее думы и помыслы сводились к деньгам; не только она, но и ее домашние и знакомые думали лишь о наживе. Неграмотность нисколько не мешала ей наживать богатство. Вскоре она завоевала такое же уважение,, как и ее покойный муж. Все в один голос утверждали, что Мокра чрезвычайно умна. И действительно, она превосходно справлялась с делами. При разговорах с представителями власти она, бывало, за словом в карман не лезла и никого не боялась. Решительная и смелая, она не испугалась бы и самого султана.
Года два ей пришлось вести дела самой в ожидании старшего сына. Наконец он приехал.
— Ну, слава богу, приехал,— сказала Мокра, поздоровавшись с сыном.— Распоряжайся теперь всем как тебе угодно. Покупай, продавай, да веди дела с умом, чтобы мог ты потом отчитаться перед младшими братьями.
— Ах, мама,— отвечал сын,— не лежит у меня сердце к торговле.
— Почему? — спросила Мокра.
— У меня есть другое дело... а за двумя зайцами погонишься...
— Верно,— отвечала мать.
Она не спросила, чем хочет заняться сын. Молодой человек, усвоивший европейские взгляды, часто беседовал с нею о независимости народов, о борьбе слабых с угнетателями, о прогрессе, об автономии, о правах человека и о многом другом, чего Мокра не понимала, да и не старалась понять.
— Какое мне дело до того,— говорила она,— что не имеет отношения к мылу, салу, повидлу и маслу...
Ведь цены на товары не зависят от этих мудрствований.
Через несколько дней после приезда Мокра предложила сыну пойти к паше.
— Он спрашивал про тебя и хотел бы с тобой познакомиться,— сказала она сыну.
— Он угнетатель нашей родины,— отвечал сын.
Мокра и этого не поняла. По правде говоря, она побаивалась турок. Она знала, что с ними надо быть начеку — ведь в их руках власть. Но она была уверена, что все на земле делается по воле божией, и иначе не может быть. Поэтому она приспособилась, свыклась с существующим порядком вещей и со свойственным ей юмором с помощью испытанных средств умела предотвращать все неприятности. Давая взятки чиновникам, она всегда шутила и этим завоевала их расположение. Мокра не могла взять в толк, почему сын ее сторонится турок и окружает себя болгарской молодежью, которой рассказывает о швейцарцах, голландцах, испанцах, итальянцах, о великих подвигах и о других предметах, не имеющих ничего общего с торговлей. Рассказы сына казались ей прекрасными сказками, но она не понимала, какая может быть от них польза.
Однажды сын попросил у нее двести дукатов.
— Зачем? — спросила она.
— Хочу револьверы купить,— отвечал молодой человек.
— Должно быть, по дешевке покупаешь?
Мокра была уверена, что сын покупает револьверы для перепродажи. За двести дукатов можно купить тридцать или сорок револьверов. А для чего же ему столько? Она дала деньги и ждала транспорта с револьверами, а между тем сын ее стал собираться в дорогу.
— Куда едешь?
— В Румынию, майка.
— Надолго?
— Нет, не надолго... Я вернусь не один...
— Что же, ты там себе коконицу присмотрел? — заботливо спрашивала она.
— Не до кокониц мне теперь,— отвечал молодой человек.
Пока Мокра ожидала возвращения сына, в Болгарии распространились слухи о волнениях, вызванных вторжением какой-то четы через румынскую границу. Эти слухи обеспокоили Мокру главным образом потому, что
сын ее был в той стране, откуда пришла таинственная чета. Она ничего не подозревала, отъезд сына и последующие события казались ей простым совпадением, но тем не менее сердце у нее сжималось от недобрых предчувствий, и она жадно ловила всякие слухи.
Она знала, что власти всегда располагают самыми точными сведениями, и при первом же подходящем случае отправилась в конак. Дело, с которым она пришла туда, касалось пошлины, и его мог разрешить только сам паша — губернатор провинции. К нему она и направила свои стопы. Изложив свою просьбу, она ломала голову,, не зная, как задать ему интересующий ее вопрос, но вдруг паша сам пришел ей на помощь, спросив:
— А что у вас слышно?
— Ты, эфенди, лучше моего знаешь, что слышно. Паша добродушно улыбнулся и сказал:
— У тебя тоже есть уши.
Мокра подняла голову, причмокнула языком и сказала:
— У меня уши завязаны, а у тебя открыты. Я слышу только то, о чем говорят громко.
— О чем же говорят громко?
— О том, что ты, эфенди, сладок, как сахар.
— А еще о чем?
— Говорят, какие-то разбойники появились.
— Нет, не разбойники это.
— А кто же?
— Мятежники, джанэм.
— Что это такое — мятежники?
— Об этом ты узнаешь, когда среди них увидишь своего сына.
— Мой сын? Что ему с ними делать?
— А где он? — спросил паша.
— Взял паспорт и уехал за Дунай.
— Зачем?
— По торговым делам, а может быть, и за коконицей.
Мокра упомянула о кокоиице, чтобы придать разговору шутливый характер, а между тем сердце ее сжималось от зловещего предчувствия.
— Что же, твой сын что-нибудь покупает или продает там?— спросил паша.
— Он хотел разузнать насчет сала.— Она сказала «насчет сала», а подумала о револьверах. В эту минуту
ей многое стало ясно из того, чего она прежде не понимала.
— Если твой сын поехал справляться насчет сала, то это очень хорошо.
— А если насчет коконицы?
— Еще лучше. Надеюсь, ты меня пригласишь на свадьбу и я выпью за здоровье молодых.
— А я, эфенди, назову водой то вино, которым буду тебя угощать.
— Не хлопочи, чудо и так свершится. Ты только посади меня спиной к востоку. Тогда пророк не увидит, воду я пью или вино... Ну, а когда ты ждешь сына?
— Может, сегодня, а может, завтра.
— Когда он вернется, скажи ему, чтоб он побывал у меня. У меня есть к нему дело.
Мокра вышла из конака в сильном волнении. По пути домой она зашла в несколько лавок, надеясь разузнать там что-нибудь. Ей сказали, что из Рущука выступили отряды войск и заптий и что из города исчезло несколько молодых людей. Родные их были в отчаянии. Называя фамилии этих юношей, ее спрашивали: «А твой сын?»
Навстречу ей попалась одна из матерей, у которой исчез сын. Завидев Мокру, она подбежала к ней и принялась кричать:
— Если мой мальчик погибнет, бог покарает твоего сына!
Теперь Мокра не сомневалась, что ее старший сын пристал к чете. Она горько упрекала себя в том, что отпустила его, но потом подумала: «Разве я могла не пустить его?» Раздумывая над случившимся, она взглянула на вещи иначе и спросила себя:
— Почему вместо двухсот дукатов он, глупый, не взял у меня на револьверы двух тысяч?
Как всякая купчиха, она верила в могущество денег и, догадавшись, в чем дело, решила, что затрата большего капитала могла бы вернее обеспечить успех предприятия. С другой стороны, она полагала, что сын ее, проучившись столько лет за границей, наверное сумел рассчитать, сколько ему понадобится денег, чтобы... Что? На этот вопрос она не могла ответить, в голове у нее рождались догадки и смутные предчувствия. Из слов
сына, которые еще так недавно были ей непонятны, в ее уме слагались представления, близкие тем, что пять веков назад были задушены и уничтожены турками. Она нравственно перерождалась, в ней заговорили чувства, окрылявшие ее предков, чьи имена были неизвестны истории. В этой старой женщине, очевидно, происходил тот же психологический процесс, что и в другом нашем герое — Николе. Как и он, она вначале не знала, в чем корень зла. Но вот в Болгарии повеял ветерок свободы, и благодаря этому живительному дуновению формировались характеры юношей и перерождались старики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35