роман
Роман «На рассвете», который я предлагаю вниманию читателя, касается истории современной Болгарии, момента возрождения ее народа. При работе над романом я встретился с некоторыми затруднениями. Если бы я точно придерживался исторических фактов, я вынужден был бы вывести на сцену людей, и поныне здравствующих. Во избежание этого я взял только исторический фон и старался изобразить на нем как можно точнее исторический момент. Лица, которых я изобразил,— исторические типы, выросшие под влиянием тех событий, благодаря которым забытый народ вышел на политическую арену. Исторические личности и даже местности появляются в романе под вымышленными именами. Меня главным образом интересовал фон, местный колорит, изображение внутренней жизни исторического события, ибо мне кажется, что это знакомство с братским народом будет небезынтересно читателю. Я считаю необходимым предпослать эти несколько слов роману, ибо читатель не найдет в нем ни вымысла, ни истории, а лишь картину того брожения, которое происходило в обществе, пробудившемся от пятивекового летаргического сна к национальной жизни.
Некогда Болгария очень полюбилась Святославу Игоревичу. И не мудрено: это одна из живописнейших стран в Европе. Она раскинулась по двум склонам Балканских гор, из которых один сбегает к Эгейскому морю, другой — к Дунаю. Спускаясь уступами, они то предстают в виде холмов, то переходят в обширные плоско- горья, окаймляющие долины, по которым мчатся большие и малые реки. Родники журчат, горные потоки, пенясь, бегут по камням, постепенно замедляя свое течение и превращаясь в спокойные речки. Одна из таких речек, впадающая в Дунай, называется Янтрой. Она бе-рет начало возле перевала Шипка, столь прославившегося во время последней войны. На берегах ее раскинулись два города, имеющие громадное значение для Болгарии: Тырново, некогда столица болгарского государства, а несколько выше Тырнова, в горах,— Габро-во — центр умственной жизни, где впервые после продолжительного летаргического сна пробудилось национальное самосознание. Янтра, приняв в себя множество притоков с правой и с левой стороны, впадает в Дунай несколько ниже Систова, на расстоянии одной трети пути от Систова до Рущука.
Янтра имеет немаловажное значение для местности, по которой она протекает. В долине ее проходит дорога, ведущая через Балканы на Казанлык, в Эски-Загру и далее на Адрианополь. Близ устья реку пересекает почтовый тракт, соединяющий города: Рущук, Систово, Ни-кополис, Рагово, обе Паланки и Видин. Здесь, на дороге, турки соорудили каменный мост. Какой-то цинцар * поставил около него механу. Тут же было построено несколько избушек, и таким образом возник поселок, получивший название Кривена. Названия этого никто ему не давал — оно явилось как-то само собой,— оттого ли, что на этом месте дорога делает поворот, оттого ли, что сама Янтра ниже моста поворачивает вправо, как бы колеблясь — излить ли ей свои воды в Дунай, или параллельно с ним течь прямо к морю. Вопрос о происхождении этого названия доныне не разрешен и не будет разрешен, разве только если Кривена когда-нибудь станет великим, богатым, значительным городом, и тогда, спустя каких-нибудь тысячу лет, историки заинтересуются этой проблемой. В таком предположении нет ничего невероятного. Разве Одесса, например, сто лет назад не была
рыбачьим поселком? Однако это дело будущего. Сейчас же Кривена никому не известна и не богата. Это даже Не город.Все ее достопримечательности заключаются в механе, которая для правоверных служит кофейней, а для неправоверных — кабаком. Этот двойственный характер механы происходит от того, что она принадлежит цинцару, а он румын не румын, болгарин не болгарин, верноподданный падишаха — и вроде не верноподданный. Говорит он по-румынски, по-болгарски, по-турецки и еще на нескольких языках, дело свое знает хорошо, а кроме того, занимается еще кое-чем, но об этом ни.рущукский губернатор, ни систовский каймакан и ни один заптия знать не должен. Никому не приходило и в голову, чтобы он мог вести какой-нибудь подозрительный «мистишуг». Величали его «механджи» от слова «механа», хотя, в сущности, заведение его не было механой, то есть постоялым двором, так как при нем не было ни сарая, ни конюшни. Строение с соломенной крышей с виду было неказисто. Внутри оно разделялось на две равные половины. Направо из сеней дверь вела в просторную горницу с очагом, где помещались деревянные скамьи и прилавок с деревянной решеткой, скрывающей от взоров мусульман ракию и мастику, расставленные в бутылках рядом с беспорядочно стоящими на полке рюмками. Мусульмане с любопытством заглядывали за решетку, хотя закон разрешает им смотреть только на очаг. В очаге с утра до вечера тлели угли, а на доске были расставлены подносы, «джезмы» (кофейники), чашки, деревянные кофейницы с молотым кофе и несколько бутылок, называемых наргили, с горлышками, прикрытыми глиняными трубками и обернутыми кожаными чубуками. Свет проникал сюда через окна, которые зияли квадратными отверстиями. Этим же путем проникал сюда и воздух, так как ни стекло, ни какая-либо иная преграда не препятствовали этому. На зиму в окна вставлялись рамы, которые были обтянуты бычьим пузырем; летом их вынимали и складывали на чердаке. На ночь окна закрывались ставнями.
Постоялый двор существовал главным образом на доходы от прохожих и проезжих, хотя и жители Криве-
ны не отказывали механджи в дани, которая приносила не менее двухсот процентов от вложенного им некогда капитала. Однако этот процент составлял только незначительную долю того, что попадало в «джеп» (карман) механджи в дни систовских ярмарок. Тогда и мусульмане и христиане, и пешие и конные, направляясь с правого берега Янтры в Систово, или же на обратном пути из Систова домой, заходили в механу — одни на чашку кофе, другие попить «малко ракия», чтобы таким путем запастись бодростью. В дни ярмарки Пето был занят с утра до вечера: сам суетился, как воробей, а кроме того, нанимал в поденщики мальчика из Кривены. В обычное время он .справлялся сам: ведь бывало — за весь день ни одна живая душа не зайдет в механу. В такие дни Пето предавался размышлениям, дремал, мечтал и, подобно литовским весталкам, поддерживал неугасаемый огонь в очаге, не переставая, однако, прислушиваться ко всякому шороху. Он до того изощрил свой слух, что слышал скрип телеги, когда она была еще за горой, и крик погонщика скота в Систове. Стоило кому-нибудь подойти к механе, как Пето тотчас бросался к очагу, подсыпал углей и принимался мехом раздувать огонь.
В тот день, с которого начинается наше повествование, Пето решительно нечего было делать. Он сел на скамью, сложил руки на груди, закрыл глаза и лишь изредка помахивал рукой. Виновниками этих движений были мухи, которым он разрешал странствовать по всему лицу, кроме носа и верхней губы. Как только какая-нибудь муха приближалась к ноздрям, механджи сейчас же просыпался и с досадой махал рукой, а иногда даже бранился, удивляясь, чем может интересовать, мух его нос. О ужас! Он подозревал их в шпионаже.
— Шпион! — выругался он, потирая пальцем переносицу.
Перед окном промелькнула какая-то тень. Пето встал и направился к очагу. В комнату вошел человек, за ним другой, третий, четвертый, пятый, шестой и седьмой. Хозяин пересчитал их, хоть ни разу не обернулся, казалось всецело поглощенный раздуванием огня в камине, и даже понял, кто они, хоть на них не смотрел. Это были низамы из полка, расквартированного по различным
придунайским городам. На первом был офицерский мундир, на груди, у него красовался офицерский знак, сбоку, висела короткая сабля, за поясом — револьвер, голову прикрывал красный фес с форменной кистью, а ноги были обуты в туфли с застежками. Остальные были в солдатской одежде, но нашивки у одного указывали на то, что он был старший в десятке, то есть онбаши. Офицер был в чине милязима, то есть в чине, который соответствовал самому низшему офицерскому чину в европейских армиях.
Он пересек горницу, направляясь к скамье, сел, снял туфли и поджал ноги. То же самое проделал и онбаши, только он предварительно снял с плеч ранец и поставил ружье у дверей. Солдаты один за другим последовали примеру онбаши. Усевшись в ряд на скамье, они вынули из-за пазухи чубуки, кисеты и трубки и не спеша стали набивать их.
— Огня!—крикнул тот, кто прежде других успел набить трубку.
Механджи уже раздул огонь и, поставив на горячие угли большой жестяной кофейник с водой, вынул из-за пояса щипцы, взял ими горячий уголек и поднес турку. То же самое повторилось с остальными. Семь ртов тянули дым из семи чубуков. А когда механджи предложил огонь милязиму, тот небрежно произнес:
— Бираз каве!
Это означало, что начальник требует чашку кофе. Механджи отлил немного воды из большого жестяного кофейника в маленький медный и поставил его на огонь.
Когда вода вскипела, он всыпал в нее ложечку молотого кофе и снова поставил на огонь. Вскипятил раз, другой, третий, взял поднос, поставил на него крошечную чашечку на жестяной подставке и, захватив другой рукой кофейник, подошел к милязиму, налил и подал напиток, который кое-кто сравнивает с нектаром, хотя он и покрыт толстым слоем гущи. Турок осторожно взял чашку, наклонился над нею и, не касаясь губами краев, втягивал в себя воздух вместе с кофейной гущей. Чмокнул несколько раз, как гурман, смакующий особенно лакомый кусочек, потом погладил себя по груди и стал пить кофе маленькими глотками, покуривая трубку.
Солдаты по-дадовали примеру офицера и тоже за- казали кофе. Механджи, подав всем кофе, стал у камина и сложил на груди руки, ожидая новых приказаний или вопросов. Новых приказаний не последовало, но через некоторое время между ним и милязимом завязался разговор, который начался с обмена обычными приветствиями «Хош гялди» и «сафал гялди» — после чего миля-зим спросил:
— Ну, что тут у вас слышно?
— Тебе известно, господин,— отвечал Пето. Милязим взял чубук, затянулся и, выпустив изо рта
дым, снова спросил:
— Много ли народу заходит в твою кофейню?
— Когда много, когда мало...
— А что за люди?
— Все больше из...— Пето назвал несколько окрестных деревень.
— Хорошо,— буркнул милязим,— а ты их знаешь?
— Кого знаю, кого не знаю.
— Не знаешь... э...?
Пето пожал плечами, давая понята что о незнакомых ничего сказать не может.
— А может...— настаивал милязим.
— Разве Янтра спрашивает овец, что приходят пить из нее воду, чьи они?
— Да,— согласился милязим,— но ведь ты не Янтра.
— Так и люди приходят не ко мне, а на чашку кофе.
— И за водкой?
— Правоверные за чашкой кофе, а райя за водкой.
— И райя молча пьет?
— Иногда молчит, а иногда не молчит.
— А когда не молчит, тогда что?
— Тогда говорит, эфенди.
— Ты умный человек,— сказал милязим, который, задавая вопросы, хотел, видимо, что-то выведать.— Ты умен и умеешь слушать.
— Конечно,— ответил Пето с самодовольной улыбкой.
— Не слышал ли ты чего-нибудь? — спросил милязим.
— О эфенди! — ответил механджи, небрежно махнув рукой. — Если бы у меня было столько паричек , сколь-
ко слов в одно мое ухо входит, а из другого выходит,— тогда я был бы самым богатым человеком на свете.
— Гм...— турок покачал головой.
— Слушаю, но не слышу... не мое это дело.
— Гм... гм...— бормотал милязим,— но... смотришь? — Конечно, смотрю. Механджи опять пожал плечами.
— А не видал ли ты «комиту»?
— А это что такое?— спросил Пето.
— Комита... гм... Я и сам не знаю,— ответил милязим и вопросительно посмотрел на солдат.
— Комита...— сказал один, затягиваясь.
— Комита...— повторил другой, нагибаясь и выбивая трубку о скамью.
— Комита...— произнес третий.
— Это, должно быть, «эснаф» такой,— глубокомысленно заметил милязим.
Солдаты поддакивали, одобрительно покачивая головами, а Пето смотрел на них с полным равнодушием. Лицо его не выражало ни согласия, ни отрицания. Он ждал.
— Это такой «эснаф»,— повторил милязим, обращаясь к нему.
— Эснаф? Может быть...— был ответ.
— Знаешь теперь?
— Сам знаешь, эфенди.
— Тс-с,— таинственно шепнул турок, мотнув головой.— За этот «эснаф» в тюрьму сажают, вешают, головы отрубают... Понял теперь?
— А-а....— удивился Пето, покачивая головой.— А я-то думал, это какое-нибудь ремесло а-ла-франка.
— Нет, не то... — Что ж это такое?
— Должно быть, что-нибудь а-ла-франка... «мисти-шуг» какой-то, одним словом комита...
— Гм...— вздохнул механджи.
— Нас по этому случаю сюда прислали, и мы останемся в твоей механе, чтобы следить за комитой.
Пето ничего не ответил, и в горнице воцарилась тишина, которую прервал милязим, обращаясь к онбаши: — Поставь часового, да растолкуй ему, что и как.
— Э?—недоумевал онбаши,—что и как?
— Пусть глядит на мост, а когда увидит что-нибудь вроде комиты, пусть задерживает и зовет караул... Понимаешь?..
— Понимаю, эфенди,— ответил онбаши и немедленно позвал одного из солдат; тот встал, надел туфли, взял в руки ружье и ждал команды. Онбаши вышел с ним, и слышно было, как он давал ему наставления относительно комиты. Потом он вернулся.
— Э?— спросил милязим.
— Все в порядке, эфенди. Мост вот так, а часовой — вот так.— Эти слова были произнесены с соответствующей жестикуляцией.— Мышь и та не пробежит незамеченной мимо часового.
— Пускай себе мыши, собаки, кошки и даже люди проходят, только бы нам комиту поймать.
— Не уйдет,— ответил онбаши, усаживаясь на скамью,— разве только к Беле пойдет.
— И там часовые. Последовало довольно продолжительное молчание. Турки погрузились в размышления, чего никто, кроме них, не умеет так мастерски делать. Степенно сидя вдоль стены, они размышляли. Механджи поставил чашки на место, помешал огонь, присыпал золой угли, уместил
кофейник так, чтобы вода не остывала. Потом посмотрел во двор через открытую дверь, высморкался в фартук, набил трубку, закурил, сел рядом с милязимом и вздохнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35