— Я хотел предложить тебе выдать Стояна Кривено-ва. Я убежден, что ты знаешь, где он скрывается. За пятьдесят меджидие я, во-первых, не скажу, что узнал это от тебя, а во-вторых, я охранял бы Петра — не ради политики, как паша, который очень легко может ее менять, но потому, что взял у тебя деньги. Понимаешь?
— Понимаю. Пойми и ты меня. То, что ты предлагаешь, мне не нужно. Стояна я не выдам, а насчет Петра я совершенно спокойна. Но если ты хочешь получить пятьдесят меджидие, то приведи мне сюда Станко.
— Станко? — изумился беи.
— Как хочешь. Хочешь получить пятьдесят меджидие, приведи мне Станко, а иначе ни одной парички не получишь.
Петр приехал с утренним поездом и прежде всего направился в лавку, где встретился с матерью. Там было много народу. Весть о продолжительном обыске у Мокры быстро разошлась по городу, и явилось много любопытных, желавших узнать подробности. Мокра сообщила сыну,'что обыск ничего не дал, и Петр пошел домой.
— Обыск был,— сказала Анка брату.
— Знаю,— отвечал Петр.
— Ты видел мать?
— Я только что был в лавке.
— Но ведь они, наверно, голодные.
— Кто это «они»? — спросил Петр.
— Как кто? Стоян и Никола.
— Откуда они взялись?
— Разве мать не говорила тебе ничего?
— В лавке был народ.
— Их искали.
— Так они у нас скрывались?
— Да, в тайнике...— И Анка рассказала брату, как все произошло. Петр знал из константинопольских газет, что произведены аресты, но подробности, о которых рассказывала сестра, были ему неизвестны. Он с жадностью слушал, а когда девушка кончила, заметил:
— Как это кстати... Я все время думал, кого бы послать в Румынию. Где же они?
— В колодце,— неуверенно отвечала Анка.— Сходи туда, а я приготовлю им поесть.
— Только поторопись, а то мне надо еще побывать у паши, чтобы отдать ему отчет о поручениях в Константинополь.
Приготовление еды продолжалось не больше четверти часа. Петр взял корзинку и позвал Анку с собой в сад, чтобы она стояла и караулила, пока он будет спускаться, и особенно когда будет подниматься. Он условился с ней насчет сигналов, и она видела, как брат спускался и поднимался. Таким образом она узнала тайну колодца.
Когда брат ушел, она караулила сначала одна, а потом вместе с Пленкой, которая приходила два раза. Анка не сводила теперь глаз с колодца. Во время первого визита Пленки в сад пришел Петр.
— Слава богу, отбыл повинность,— сказал он, усаживаясь в беседке с девушками,— иду от паши.
Обе девушки вопросительно посмотрели на него.
— Какой вежливый! какой гостеприимный!.. и неглупый человек. Если не знать, с кем имеешь дело, можно было бы поверить в его искренность.
— О чем он говорил?.. Не о заговорщиках ли? — спросила Анка.
— Нет, о них ни слова. Он много говорил о просвещении.
— Вот как! — воскликнула Пленка.
— А что? — спросил Петр, удивленный восклицанием Иленки.
— Я удивилась потому,— пояснила девушка,— что и мне сегодня пришлось много слышать о просвещении.
— Что же ты слышала?
— Что просвещение вредно,— отвечала Пленка, зарумянившись,— что это заграничный яд, что было лучше и спокойнее, когда он не проникал к нам.
— Паша не разделяет такого мнения. С ним можно даже до некоторой степени согласиться. Он сравнивает просвещение в Болгарии с первой выкуренной трубкой, которая вначале вызывает головокружение... После второй трубки голова кружится меньше, после третьей еще меньше, пока наконец совсем не привыкнешь курить и даже находишь в этом удовольствие. Он прав, что образование многим из нас вскружило голову.
— А правда, что нужно закрыть школы и читальни, сжечь книги и газеты и изгнать всех, кто получил образование за границей.
— А кто это тебе проповедовал?
— Я так слышала,— ответила девушка, не смея взглянуть на Петра.
— Такое радикальное средство, конечно, излечило бы от головокружения, но превратило бы нас в животных. А чтобы не впасть в животное состояние, надо претерпеть небольшое головокружение. Паша так именно и говорит, и он совершенно прав. Однако он ошибается, думая, что, когда головокружение пройдет, болгары станут
самыми лояльными верноподданными турецкого падишаха. Он даже сделал мне честь, поставив меня в пример. Конечно, я промолчал.
— На каком языке вы говорили? — спросила Анка, желая похвастать ученостью брата.
— На французском.
— Ты говорил ему монсиньер?
— Нет, я титуловал его: ваше превосходительство.
— А он тебя называл монсиньер?
— Нет, он все говорил: топ мой доктор. Да, это лощеный человек, потому-то он и опаснее других.
В присутствии Пленки не было речи о Стояне и Николе. Петр, впрочем, недолго оставался в саду. Он зашел только для того,, чтобы немного побеседовать с красивой девушкой,— что всегда очень приятно,— и, разумеется,, не спешил бы. уходить, но ему нужно было написать несколько писем и приготовить депеши, с которыми он вечером явился в подземелье.
В ту же ночь Петр с помощью устроенной им подъемной машины спускал из подземелья в лодку сначала Стояна, а потом Николу. Анка была свидетелем этого предприятия. Прислонясь к стене, она пристально глядела на Дунай, но рассмотреть лодку ей не удавалось. Она видела слабый блеск воды, отражение звезд, какие-то тени. Девушка напрягла слух, но тщетно. Шум воли заглушал плеск весел, да и подъемная машина немного скрипела.
— Ведь я смазал оба колеса,— досадовал Петр,—чего же она скрипит?-Надо будет хорошенько ее осмотреть.
Когда все было кончено, он втащил веревку и сказал:
— Я впервые отправляю людей таким способом, и, слава богу, удачно.
Разобрав машину на части, он позвал сестру:
— Пойдем.
— Ступай, а я еще посмотрю немного, может быть увижу их,— сказала она, указывая рукой на середину Дуная.
— Снизу ты, может быть, и увидела бы, но сверху не, увидишь,— заметил брат.
Он взял составные части машины и ушел. Анка осталась, и ей казалось, что она различает лодку, скользящую по поверхности дунайских вод. Она даже видела внутренним взором сидевшего в лодке молодого человека, с которым встретилась так же неожиданно, как неожиданно подплывает спасительная доска к потерпевшему крушение в море. Анке казалось, что сквозь плеск волн к ней доносится его голос: «Жди меня!» О, она будет ждать! Но дождется ли? Об этом она не думала и даже не подозревала, что в этот момент, когда все ее существо так рвалось к нему, он совсем не думал о ней. Она полюбила впервые, и эта любовь заставила ее отказаться даже от намерения поступить в монастырь. А ведь еще недавно, после гибели братьев, монастырь казался ей единственным прибежищем. Анка долго смотрела в ту сторону, куда плыла лодка, увозившая молодого человека, уста которого она до сих пор чувствовала на своих. Она молила бога о скором возвращении возлюбленного и мечтала о подземелье, где жизнь с ним казалась ей раем. О, эгоизм любви!
Пока Анка мечтала, Мокра рассказывала сыну о сделке с Аристархи-беем:
— За пятьдесят меджидие он обязался освободить Станко и привести его сюда к нам.
— Дешево взял! — заметил Петр.
— Он человек не глупый. Видит, что больше не дам. Какая ему польза, если Станко повесят. Вот он и рассудил, что лучше получить пятьдесят, чем ничего.
— Разве Станко обязательно повесят?
— Им некого вешать, а между тем, ввиду сербской войны и всяких других затруднений, им надо повесить хотя бы двоих. Вот они и наметили — Грождана, крестьянина из Кривены, и Станко. Есть еще третий, какой-то Думитрий. Он в пьяном виде скакал верхом по турецкому кварталу и вопил, что турецкое владычество уже кончилось. Если бы им удалось схватить тех, кто участвовал в сходке у Стояна, они выпустили бы Грождана, Станко и Думитрия. У них в таком случае было бы семь человек.
— О какой сходке ты говоришь? — спросил Петр.
— Да о той, на которой вы решили присягать.
— А!..— воскликнул: Петр.— Так они знают об этой сходке?
— Знают. Хаджи Христо им рассказал.
— А участников он не выдал?
- Их имена знает только Иленка, но она ни за что не. хочет сказать...— Мокра рассказала сыну всю историю и описала сцену, свидетелем которой она была сама.— Да, мать таскала ее по полу за волосы.
— Молодец девушка! — восхитился Петр.
— Если б не она, турки все уже знали бы. Родители и теперь не дают ей покоя. А проболтайся она, турки, хотя Стояна и Николу они все равно не поймали бы, взяли бы других.— И Мокра назвала четыре фамилии.
— И меня тоже,— прибавил Петр.— А если меня и остальных не поймают, за нас сложит голову Станко.
— Э-э, не сложит,— ответила Мокра.— Я уже договорилась с Аристархи-беем.
— Он ведь негодяй.
— Верно, хитер. Я знаю,, что он замышляет.
— Что? — спросил Петр.
— Он согласился выпустить Станко за пятьдесят меджидие, чтобы потом арестовать его, а заодно и тебя. Он надеется таким образом получить не пятьдесят, а пятьсот меджидие. Он не знает о колодце, куда мы спрячем Станко. Пусть ищет сколько хочет. Аристархи-бей хитер, да и я не глупа. Так вот что: ты делай вид, будто ничего не знаешь о сделке. Если он станет приставать к тебе, дай ему отпор. Понял?
— Конечно,— отвечал Петр.
— Он непременно явится к тебе.
— Да, да... но я не о нем теперь думаю.
- А о ком?
— Об Иленке... Не ожидал я от нее такой стойкости.
Молодец девушка!
Мокра чуть было не сказала о выдержке из протокола, которая была причиной озлобления Николы претив Стоя-н,а, но сдержалась. Старуха мечтала женить Петра на Иленке, но не высказывала этого желания, так как знала, что родители девушки прочили ее за Стояна. Да и в протоколе говорилось о любви девушки к молодому человеку. Теперь обстоятельства сложились так, что мечты Мокры могли бы осуществиться. Мокра не могла представить себе, чтобы Иленка со временем не полюбила Петра. «С глаз долой — из сердца вон,— думала она.— Пусть только поближе познакомятся. Петр уже обратил внимание на девушку, назвал ее «молодцом» — это хороший признак». Конечно, принимая во внимание подпольную
деятельность Петра, вопрос об его женитьбе становился весьма щекотливым. Вот почему Мокра хотела устранить сына от участия в сделке с Аристархи-беем.
Власти считали, что Петр не интересуется политическими делами. Такое же мнение распространяла о нем Мокра. Его в чем-то подозревали, но он отлично маскировался своими спекуляциями. Одни говорили, что Петр хлопочет о концессии на постройку железной дороги не то из Рущука в Тырново, не то из Видина в Софию; другие полагали, что Петр собирается организовать акционерное общество по переработке костей или открыть какую-то фабрику. Петр и в самом деле часто заговаривал о подобных предприятиях и наводил справки о богатствах страны, равно как о способах их эксплуатации. Эти вопросы интересовали его, но вместе с тем служили ему маской, за которой он укрывался от людей, подобных хаджи Христо, а также от властей. Паша очень ценил Петра и, хотя подозревал в нем истинного болгарина, продолжал оставаться с ним в добрых отношениях.
О сделке своей с Аристархи-беем Мокра сообщила сыну, но делом этим хотела заниматься сама. Между тем как она и предполагала, Аристархи-бею непременно хотелось впутать в него Петра. Он несколько раз начинал издалека и наконец прямо спросил его:
— Сколько ты дал бы за освобождение Станко?
— Ни единой парички,— последовал ответ.
— Ведь это твой бывший учитель. Он учил тебя читать и писать.
— Да, и к тому же очень хороший человек.,— ответил Петр.— Мне жаль его, но...
— Дурак? — подсказал Аристархи-бей.
— Не скажу, он казался мне неглупым.
— А я говорю, что он дурак,— повторил с ударением бей.
Петр не стал расспрашивать своего собеседника, почему он так думает, и поэтому свое мнение о Станко Аристархи-бей изложил не Петру, а Мокре, с которой он часто беседовал в ее лавке. Однажды он пришел к ней,, уселся,, вытер рукой нос и сказал:
— Ваш Станко невозможный дурак. Хуже, чем можно себе представить.
— А что случилось?
— Тюрьма была открыта, он мог уйти, но не ушел.
— Почему?
— Почему?... боится. И поэтому пойдет на виселицу.
— Гм... Он никогда не отличался особенной смелостью, но я никак не ожидала, чтобы он побоялся уйти от верной смерти...
— Вот видишь!
— Нельзя ли мне поговорить с ним?
— Сколько угодно. Следствие окончено, и заключенных можно видеть.
— Когда же?
Аристархи-бей назначил час и написал разрешение. Вечером Мокра отправилась в тюрьму. Знакомый смотритель встретил ее с многозначительной улыбкой и, не взглянув даже на разрешение Аристархи-бея, впустил в одиночную камеру, где находился Станко. Они поздоровались, и Станко сказал:
— Ты хорошо сделала, что пришла. Ко мне здесь пристают со всякими глупыми предложениями. Прежде мучили допросами, а теперь гонят вон из тюрьмы к тебе.
— Почему же ты не идешь?
— Потому что за мной пошли бы заптии и привели бы назад, но на этот раз вместе с Петром.
— Ты думаешь?
— Разумеется... Разве Аристархи-бей может поступить иначе?
— Я тоже об этом подумала и потому пришла к тебе сказать, чтобы ты смело шел из тюрьмы в наш дом. Мы приготовили такой тайник, в котором турки ни за что не найдут тебя.
— А что будет потом?
— Сегодня придешь, а завтра будешь уже в Румынии. Станко подумал немного и сказал:
— Что же я буду там делать?
— То же, что и другие.
— Мне другие не указ: одни идут в апостолы,- другие пишут и печатают, а иные вступают в войско. Я же не гожусь ни в апостолы, ни в войско и писать тоже не могу. В Румынии мне некого учить. Придется отнимать хлеб у тех, кто сам живет впроголодь.
— Тебе не придется ни у кого просить хлеба,— сказала Мокра.
— Скажи, сколько ты за меня заплатила?
— Я ничего не платила.
— А сколько обещала заплатить?
— Это тебя не касается.
— Дело в том, что те деньги, которые надо будет платить за меня, можно бы иначе истратить, а я все равно пропащий человек: ни в Рущуке, ни в каком-либо другом месте в Болгарии мне оставаться невозможно, а в Румынии нечего делать. Моя жизнь гроша ломаного не стоит.
— А твои дети? Ведь ты отец!
— Да, но им от меня столько же пользы, сколько всем остальным,— со вздохом сказал,Станко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35