Но теперь он увидел у ворот дома Лукьянова красные «Жигули», а возле них — Шикунова. Петиного тренера Шикунова, как тот представился ему некогда в больничной палате. Он хорошо запомнил его, так как имел возможность неравнодушно взирать на его сначала наглую, а затем испуганную рожу, да и бутылка из-под «Айвазовской» потом еще несколько дней напоминала ему о встрече с Шикуновым. Словом, он сразу же узнал Шикунова, а Ши-кунов лишь скользнул по нему взглядом и отвернулся: не узнал. Он стоял у машины и ждал кого-то, вероятно, Лукьянова. Кретов ускорил шаг, прошел мимо: с Лукьяновым ему встречаться не хотелось. И лишь отойдя уже на добрую сотню шагов от дома, оглянулся. Теперь у красных «Жигулей» стояли двое: Шикунов и Лукьянов.
«Подобное стремится к подобному»,— подумал Кретов. вспомнив известное изречение древнегреческого философа Демокрита.
Кудашиха сказала, что отец ушел на виноградник, понес Феде завтрак.
— Это я ему такое дело нашла,-- сказала Кудашиха.— А то маялся, не знал, к чему руки приложить, а они у него чешутся, работы просят. Еще Заплюйсвечкин приходил,— сообщила она,— принес творогу для вашего папашки, говорит, что старикам полезно есть творог. И Танька моя приходила,— добавила она, погремев посудой — разговор происходил в кухне.— Домой звала. Только я не пойду, если не гоните меня.
— Правильно,— сказал Кретов.— Не торопитесь к ним. Пусть поскучают. И пусть им от людей станет стыдно, что вы не дома живете, а у своего бывшего квартиранта. Не торопитесь.
— Еще Никифоров прибегал,— продолжала делиться новостями Кудашиха,— запыхался, язык до пояса: «Где писатель? Где писатель?». «Зачем,— спрашиваю,— тебе писатель?». «Идея,— говорит,— есть одна». А какая идея, не сказал, убег. Потом этот ваш сосед приставал ко мне с допросом, когда вы уедете. Я сказала, что через месяц или через два. Не понравилось ему это. Потом я слышала, как он у ворот сказал кому-то: «Через месяц или два». Очень недовольно так сказал. Я пошла посмотреть, с кем он там разговаривает, но только машину увидела, красненькую такую, как у Танькиного Аверьянова, но только чужую. Еще приходил хозяин дома Балабанов, спрашивал про квартирную плату, сказал, что припрется еще вечером, чтоб вы ему деньги, значит, приготовили.
— Все? — спросил Кретов, когда Кудашиха замолчала.
— Теперь, кажется, все. Не дом, а прямо штаб какой-то, поминутно какие-то люди прибегают, всем до вас дело. О! — вспомнила она вдруг.— Еще ж письмо есть, почтальон Климов принес. Только не вам, а вашему другу Феде. Без обратного адреса. От любовницы, наверное.
— Почему вы решили, что от любовницы? — засмеялся Кретов.
— А как же! Раз обратный адрес не пишет, значит, любовница. Кто ж еще? Это они, чертовы бабы, пишут мужикам, соблазняют их, а в конце только буковку какую-нибудь секретную ставят, скажем, «твоя до гроба К.».
«Вот и повеселела наша Кудашиха»,— подумал Кретов и сказал:
— А ведь буква К— это же Кудашиха! Свою секретную буковку вспомнили?
— И вспомнила! — совсем развеселилась старуха.— Разве ж я молодой не была?!
Кудашиха приготовила обед — сварила большую кастрюлю борща. Стали ждать Федю и отца. Ждали целый час, но никто из них не пришел. Пообедали без них. Борщ был таким вкусным, что Кретов пожалел отца и Федю — решил снести им обед на виноградник. Кудашиха налила борща в бидончик, завернула в газету полбуханки хлеба, вручила все это Кретову, и он отправился в путь, не забыв прихватить с собой и письмо для Феди. Шел и свистел, потому что настала жизнь простая, беззаботная, жизнь в ожидании счастья, ясная, как этот день. Приедет Верочка, они распишутся, потом сядут в поезд и поедут по железной дороге в старинный русский город Псков, где ждет их работа, квартира и всякие приятные дела...
За селом его обогнала директорская «Волга». Кретов помахал ей вслед рукой, успев разглядеть в ней Махова, точнее, его широкий затылок. И перестал свистеть: стало немного досадно, что Махов не остановился, не спросил его: «Как живешь, старина?», хотя мог бы — не ахти какое трудное дело сделал бы. А может быть, и трудное. Прав был, конечно, Белов: короли мстят нищим, если те протягивают им милостыню. Да только Махов — не король, а он, Кретов,— не нищий. Оттого и досадно. Впрочем, эту досаду надо в себе побороть, надо вспомнить, что ты — писатель, что ты наблюдаешь жизнь, даже если эта жизнь — твоя собственная, что она для тебя всегда материал, из которого твой ум и твое воображение станут лепить затем образы, характеры, ситуации, что ты испытываешь жизнь, а не живешь, что жизнь — это только твоя лаборатория, а подлинная жизнь —писательство, что все твои радости и печали — как белые и черные птицы, которые проносятся мимо, чтобы ты смог рассказать о них другим. И потому взгляни на свою досаду по-писательски и преврати ее в знание Для других. На всю жизнь свою так взгляни. И приготовься к тому, чтобы суметь взглянуть так и на свою смерть... Писательство — служение. Безраздельное служение другим, Самозабвение в вечном беспокойстве о других. И потому свою беду ты должен измерять не степенью своего Страдания, а степенью ее поучительности для других, и счастье свое — не степенью радости, а тем, насколько возможно, чтобы и другие могли достичь его легко и просто. Ты лишь датчик, орган, функция другой жизни, которая для тебя недоступна. В этом твоя беда, которую ты не ощущаешь, и твое счастье, которого ты не достигнешь. Но ты сам этого
пожелал больше жизни. Стало быть, получи. Ё этом же твоё Оправдание. Оправдание твоей непохожести на других, Которая многих раздражает, твоей странности, неприспособленности, уязвимости, незащищенности, твоей слабости п могущества, твоей непонятливости и прозорливости, твоей доступности и непостижимости, твоей недолговечности и твоего бессмертия.
Таков ты в идеале и такова твоя цель. Но сейчас и здесь ты разорван и раздвоен, твоя боль болит в т'ебе дважды, и радость радует вдвое сильней, потому что ты сам в себе отражен, а чужая боль и чужая радость возносят и губят тебя пуще твоих собственных, потому что ты орган боли и радости, чужой боли и радости, их подлинность, ужас и красота. Ты — правда чужой жизни, ты таков, какова она, и таков, каков ты сам в своем воображении, и потому несуразен, неудобен, гоним, когда ты рядом, а когда ты далеко, тебя зовут, тебя ищут и вопрошают. Ты отдаешь, из тебя черпают, тебя опустошают, часто забывая о том, что и тебе надо дать немного тепла, потому что и ты человек. Но стоит тебе лишь напомнить об этом, как ты слышишь возмущенные голоса: «Ах, он человек, он такой, как все, так почему же он нас учит, по какому такому праву?!». Или живи, как все, и молчи. Или учи, но тогда живи иначе и не здесь, а хотя бы на небе: пророчества ищут в звездах, а не в пыли под ногами. Но на небе жить нельзя. Твое оправдание в том, что ты разорван и раздвоен, что ты молчишь, когда рядом, и пророчествуешь, когда далеко, что ты небожитель, который питается борщом бабки Кудашихи. Ты хочешь стать иным, но иным стать не можешь. И в этом тоже твое оправдание. Само существование твое мучительно, а ты ищешь счастья, Ты ищешь счастья для себя, хотя знаешь, что можешь найти его только для других...
Отец н Федя беспечно спали в шалаше. Проснулись от аппетитного запаха, когда Кретов поставил у лаза бидончик с борщом и открыл его. Сначала заворочался Федя, запыхтел и жалобно заохал, учуяв драгоценный запах. Потом проснулся отец.
— Ага, борщ уже здесь,— сказал он, едва открыв глаза. И Федя, и отец очень хвалили Кретова, уплетая борщ.
— Похвалите Кудашиху,— сказал Кретов.
— Э,— возразил отец,— борщей сегодня сварено много, а мы едим тот, который принес ты.
— Плохие вы сторожа,— пожурил их Кретов,— спите на посту.
Федя перестал есть, вытер рот рукой и пропел:
Днем воруют птицы, Которых не прогнать, А ночью — злые люди, Которых не видать.
Кретов вспомнил про письмо для Феди.
— Кудашиха предполагает, что это от твоей любовницы,— сказал он, протягивая письмо Феде.— Интересно, насколько она права в своих предположениях.
Федя вскрыл письмо. Прочитав, протянул его Кретову.
— Мне интересно, что ты посоветуешь,— сказал он в радостном изумлении.— Такая ситуация, что закачаешься!
Кретов прочел письмо. Оно было от председателя профкома фабрики, на которой работала Люся. Федю приглашали на творческую встречу с рабочими фабрики.
— Что? — спросил Федя, когда Кретов вернул ему письмо.
— Заменю,— ответил Кретов.
— Значит, все-таки от любовницы,— сказал отец о письме.— Права, выходит, бабка Кудашиха.
— Не совсем,— смеясь, ответил Федя.— Но будет, черт возьми, права. Обязательно будет права!
Кретов погрозил Феде кулаком.
Пришел печальный Заплюйсвечкин, сел на камень в тень виноградного куста и заплакал.
— Что опять стряслось? — спросил его Кретов. Выяснилось, что Заплюйсвечкина не взяли на работу в бухгалтерию, что директор написал на его заявлении резолюцию: «Алкоголиков в бухгалтерию не принимать!».
— А жена так надеялась, что меня возьмут,— жаловался несчастный Заплюйсвечкин.— Ей так хочется, чтоб я опять стал человеком, чтоб все люди увидели, что я снова стал человеком, что у меня еще есть кое-что в голове и что мне доверяют... Если б меня только взяли, я б оправдал,— принялся он убеждать Кретова,— я б так старался, потому что жену очень хочется обрадовать. Всю жизнь огорчал, а теперь бы обрадовал... Но не вышло, потому что алкоголиков в бухгалтерию не берут. Только разве ж я теперь алкоголик? Был алкоголиком, а теперь — нет. Доктор, который меня лечил, так и сказал: «Теперь ты, Заплюйсвечкин, нормальный человек. Даже больше, чем нормальный. Потому что нормальный может выпить и с ним ничего не произойдет, а ты не можешь выпить. А если выпьешь — помрешь». Вот я теперь и думаю, какой у меня есть доступный яд. Выпью рюмку — и конец.
— Ну и дурень,— сказал Заплюйсвечкину отец.— Помереть — не штука. Жить и не думать про смерть — вот штука! Ты это попробуй.
Кретов подумал, что ему все-таки придется встретиться с Маховым ради Заплюйсвечкина, хотя очень не хотелось.
— Я поговорю с директором,— сказал он Заплюйсвечкину.— Напишите новое заявление и дайте его мне.
— Правильно,— похвалил Кретова отец.— Это человеческий подход.
Домой Кретов вернулся вместе с отцом. Еще издали услышал Татьянин голос. Татьяна кричала во дворе на мать, на Кудашиху. Увидев Кретова с отцом, замолкла, села, по-тупясь, на скамейку у кухни. Кретов поздоровался с ней, но разговаривать не стал, ушел в дом. Через несколько минут она постучалась к нему в дверь. Отец хотел выйти, но Кретов удержал его, сказав, что разговор с Татьяной, наверное, будет коротким и совсем не секретным.
— Да уж какие тут секреты,— вздохнула Татьяна, садясь на угол дивана.— Наш секрет знает весь свет. За матерью пришла,— сказала она Кретову.
— Я догадался.
— Но она не хочет от вас уходить. Глупости болтает, говорит, что вы ей как сын, что выйдет замуж за вашего отца и станет вам матерью. Совсем на старости лет с ума съехала.
— А что? — оживился отец.— Я еще жених хоть куда!
— Вы бы сказали ей, чтоб она домой шла,'— попросила Кретова Татьяна.— Она вас послушается. Перед людьми ж стыдно!.. Родную мать из дому выгнали. Все ж село про это говорит!
— А зачем выгнали? — спросил Кретов.
— Сама ушла, сама. Не от хорошей жизни, конечно, ушла,— призналась Татьяна.— Так ведь всякое бывает, надо и стерпеть. Я терплю.
— Христос терпел и нам велел,— сказал отец.
— И зря терпел,— возразил ему Кретов,— потому что грехи наши не искупил и человечество не исправил.
— Но хотел?
— Хотел,— согласился с отцом Кретов.— А вы чего хотите? — спросил он Татьяну.— Ваше-то терпение ради чего? Чьи грехи хотите искупить и чьи пороки исправить? Мужнины?
— И свои, и мужнины. Свою дурость, а его дикость.
— Терпением?
— Так ведь если не терпением, то остается только дра-
кой? А многого ли дракой добьешься? От драки — синяки на морде, а от терпения — стыд в душе. Вот и подумаешь, что лучше.
— Все же есть предел терпению,— сказал Кретов.
— У кого есть, а у кого и нет,— ответила Татьяна.— У русской бабы такого предела нет. Вы к Кошелеву ходили? — вдруг спросила она.
— Ходил.
— На мужа моего жаловались?
— Жаловался.
— И зря,— сказала Татьяна.— Он и так вас ненавидит. Как услышит вашу фамилию, так аж дрожит от злости. Прибьет он вас, если узнает, что вы на него Кошелеву жаловались.
— Так ведь и раньше собирался прибить, а не прибил.
— А теперь прибьет. Уезжали б вы поскорей от греха подальше. А что сказал Кошелев? — спросила Татьяна.— Исключать будет Аверьянова из партии?
— Обещал поговорить с ним, пристыдить. Как и вы, Татьяна, стыдом его пронять хочет, словами.
— Словами хорошо,— успокоилась Татьяна.— Потому что слова, если они из души выходят, то в душу и ложатся. А у Кошелева слова идут из души, поэтому его и партийным секретарем избрали. Словами — это правильно. Спасибо вам.
— За что же спасибо? — удивился Кретов.
— А за то, что к Кошелеву ходили. Если б я сама пошла, то разревелась бы там, бог знает чего наговорила бы. А вы — человек разумный, сказали, что надо сказать. Теперь вот и матери скажите, чтоб она домой шла.
— Нет,— отказался Кретов.— Не могу. Если б речь шла только о ваших с ней отношениях, я бы сказал, потому что знаю вас, Татьяна, и верю вам. Но ведь тут дело не в вас, а в Аверьянове. Как же я скажу вашей матери, чтобы она возвращалась в дом к Аверьянову? Пусть он сам скажет ей об этом, пусть попросит прощения, пусть помучается, поплачет — перед матерью не стыдно. Она и вас потому не слушается, что ждет Аверьянова. Скажите ему об этом.
— Да уж, видно, придется сказать,— вздохнула, поднимаясь, Татьяна.— Только он поймет, что это ваш совет, а не я сама сообразила. Как бы не наделал тут глупостей, когда придет.
— У нас тут народу много, справимся, если станет хулиганить,— сказал за Кретова отец.— Так что не переживайте.
Татьяна ушла без матери.
О деньгах — издательском гонораре — Широкое узнало прежде, чем эти деньги оказались в руках у Кретова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50