сговор с целью обмана. Такая бухгалтерия.
— Сами до всего дошли или научил кто-нибудь? — спросил Кретов.
— Жизнь научила,— склонил невинно голову к плечу Николай Николаевич.— Жизнь — первый учитель.
— Значит, не первый раз скупаете ворованное? Николай Николаевич закрыл лицо руками и потрясенно
прошептал:
— А это уже оскорбление... Это уже оскорбление...
Не дожидаясь конца сцены, Кретов вышел из магазина.
Часть рукописи, перепечатанной в трех экземплярах, Кретов еще в начале прошлого месяца отправил в издатель-ство. Себе оставил только экземпляр, написанный от руки.
В единственном рукописном экземпляре были и новые главы романа, которые он до болезни не успел перепечатать. Теперь у него ничего от рукописи не осталось: Лазарев сжег ее в печке. Вместе с книгами, которые у него были, и собственными, и библиотечными. И вместе с чистой бумагой. Злобствовал. Исчеркал непристойными словами стены времянки, пользуясь головешкой. Помочился па матрац и на подушку, которые тоже были совхозными. Об этом рассказала Кретову Кудашиха. И, уже уходя, выбил камнем стекло в окне. Камень этот валялся посреди комнаты.
— Пьяный он был, что ли? — спросил у Кудашихи Кретов.
— Может, и пьяный. Не видели мы его — были с Танькой в гостях у Ваньки Аверьянова, у Танькиного хахаля. И как вернулись, ничего не заметили. Только уже утром я увидела, что окно разбито. Потом уже все остальное. И чуть не померла: это ж такое горе для вас. Попова позвали, он акт написал. Собирался сразу же ехать к вам в больницу, но мы его с Танькой отговорили, чтоб зря не расстраивал вас. Так что сходите теперь к Попову,— посоветовала Кудашиха,— ему надо записать, какие вещи у вас пропали.
— А что у Татьяны с Иваном Аверьяновым? Все наладилось? — спросил Кретов.
— Живуть,— ответила Кудашиха.— Танька к ему переехала. Уже шестой день живуть,
— Где же мне теперь жить?
— Так тут и оставайтесь. Я сейчас забелю весь этот срам, дам вам перину и простыни. И ничего,— успокоила Кретова Кудашиха,— было бы здоровье, а все остальное куда ушло, оттуда и вернется.
Кудашиха принялась за побелку, а Кретов отправился к участковому Попову. Нашел его в огороде. Попов, как и комендантша, сажал картошку. Работал вместе с женой. Копал лунки, а жена бросала в них картошку и засыпала землей, сталкивая ее в лунки ногами и слегка притаптывая, По этому случаю на ногах у нее были тяжелые мужнины сапоги.
— Счас,— сказал Попов, когда Кретов с ним поздоровался.— Как раз и пообедаем. Верно, жена?
— А давайте я вам помогу,— предложил Кретов жене Попова.— Я умею.
— Ботинки запачкаете.
— Не смолой же запачкаю — помою.
— Тогда помогайте. Берите вон то ведро, картошка в
мешке. А то этот черт,— сказала она о муже,— меня уже совсем загонял. У самого н капли пота на лбу нет, у бугая, а у меня уже ноги подкашиваются.
— Я вижу, что и помощник твой не дюжее тебя: на сквозь светится,— посмеиваясь, заметил Попов.— Видать, в больнице хреновые харчи?
— Харчи нормальные, едоки плохие,— ответил Кретов.
— Мой батя рассказывал, как один здешний кулак сезонников набирал. Поставит перед ними по миске картошки с салом, сам сядет рядом и наблюдает, кто как ест,— принялся рассказывать Попов, не прерывая работы.— Кто съедал свою картошку быстро, тех брал на работу, а остальных выпроваживал, потому как считал: кто как ест, тот так и работает.
На обед у Поповых был борщ со щавелем и курица с картошкой. Кретов наелся до отупения, до сонного затмения в глазах. Не потому, что сам набросился на свежую еду, а потому, что хозяйка так уж старалась, так уж уговаривала его есть, что съел он против обыкновения раза в два больше, чтоб только не обижать хозяйку.
— В дверь не выйду,— говорил он к вящей радости хозяйки, чувствуя, как разнесло ему живот.— Ремень вот-вот лопнет, осрамлюсь.
Попов же съел раза в три больше, чем он, и ничего: не вздыхал, не пыхтел, не вздремывал. Глядел на Кретова бодро, трубно смеялся над его шутками-прибаутками. Потом сказал, поднявшись из-за стола, став на ноги, под которыми дощатый пол так и крякнул:
— А теперь за дело.
Дело же было не ахти какое: за полчаса Попов записал все, что Лазарев утащил из времянки, записал с приметами, проставив количество пропавших вещей и цифрами, и прописью, как и положено в милицейском акте.
— А машинку никак нельзя у завмага отнять? — спросил Кретов.— Мне она очень нужна.
— Счас отнимем,— сказал без тени колебания Попов.— Счас пойдем и отнимем. Сам отниму. А ты пойдешь домой, там меня подождешь. Иначе этот завмаг тебе нужные продукты отпускать не станет. Знаю я его! «Этого не имеется, этого тоже не имеется»,— а в кладовке или под прилавком все имеется. Да только не для всех. Так что подождешь меня дома. Потружусь ради советского искусства,— засмеялся Попов,— сам машинку тебе доставлю.
По дороге домой Кретов зашел в библиотеку, к Надежде Кондратьевне, и выпросил у нее пачку бумаги. Рассказал,
конечно, ей про сожженные Лазаревым книги, попечалился вместе с ней, пообещал вернуть их стоимость.
— Савонарола,— сказала про Лазарева Надежда Конд-ратьевна.
Попов с машинкой пришел только иод вечер.
— Длинный был разговор с завмагом,— объяснил он Кретову свою задержку,— мозги ему вправлял. Но они у него, как тот мяч, который заталкиваешь в воду: пока дер-жишь рукой — в воде, как только отпустишь — выскакивает, как черт из печи. Ваша? — спросил он про машинку.— Ошибки нет?
— Моя.
— Хорошо. А то я у одного чудака мотоцикл отнял, думал, что угнанный, пригнал его к тому чудаку, у которого мотоцикл угнали, а мотоцикл оказался не его. История была! — мотнул головой Попов.— Объяснений начальству написал не меньше килограмма. Замок на времянку надо повесить или врезать в дверь,— уходя, сказал он Кретову.—И чтоб завтра же. А то эта Савонарола может снова наведаться,— подмигнул он и спросил:—А кто эта Савонарола?
— Был когда-то такой монах во Флоренции, в Италии,— ответил Кретов.— Он на площади произведения искусства сжигал. Савонаролой его звали.
— Ага, ясно. А я почему-то подумал, что это такая порода свиней. Очень даже свинское имя. Вот заведу скоро поросюшку, обязательно назову ее Савонаролой.
Побеленные Кудашихой степы времянки успели к вечеру высохнуть. Пол помыл сам Кретов. Старый матрац и подушку отнес в степь, плеснул на них керосину из банки и поджег. Новая постель, подаренная Кудашихой, была и мягче, и теплее. Для окончательной просушки времянки и для возвращения ей жилого духа протопил печь, сварил на плите кофе — банку с кофе Лазарев не унес, оставил в кладовке,— и сжег несколько лучин. Разбитое окно заделал куском фанеры. И умаялся так, что повалился на постель как убитый: сказалась перенесенная болезнь.
— Хорошо, что ты вернулся,— прошептал Странничек, Зовутка-Забудка, зеленый человечек из пещеры.— Мне без тебя было так скучно, что я хотел снова присущее т-виться к корове.
— К какой корове? — спросил Кретов.
— К большой красной корове, которую зовут Майкой.
— И почему же не п р и с у щ е с т в и л с я?
— Побоялся, что снова придется вышелушиваться. А это очень трудно, для этого нужно несколько дней. В по-
следнии раз я едва успел вышелушиться из коровы Шурки. Она сломала ногу, и хозяева решили ее зарезать. Уже на следующий день после того, как она сломала ногу. У меня оставалась одна ночь. Я вышелушился хромым и долго потом болел. И вообще коровы мало живут. А я бессмертный.
— Дольше всех на земле живут вороны,— сказал Кретов.
— Это не так. Дольше всех живут черепахи. Но они все время попадают под колеса. Теперь на земле много колес.
— Тогда присуществись к человеку,— посоветовал Кретов.
— Нельзя,— ответил Странничек.
— Почему?
— Нельзя сделать это помимо его воли. А все люди пугаются меня. Кроме тебя.
— Тогда присуществись ко мне,—предложил Кретов.
— Невозможно,—вздохнул Странничек.—Ты сам п р и-существил к себе столько людей, что в тебе для меня нет места. Было, правда, одно, но его заняла Верочка.
— Верочка?
— Верочка. Твоя невеста. Которой ты собираешься написать письмо. Верочка... Верочка... Верочка...
Кретов открыл глаза. Рядом с ним на кровати лежал Васюсик и блаженно мурлыкал.
— А, старый бродяга, явился?— Кретов похлопал Васю-сика по спине. Васюсик потянулся всем телом и повернулся кверху брюхом.
Кретов встал, подошел к столу и вложил в машинку лист бумаги. Затем налил чашку кофе и сел к машинке. Решение написать письмо Верочке было окончательным. Он отпил глоток кофе и застучал по клавишам.
«Верочка! — написал он.— Приезжайте ко мне. Я люблю вас. Я хочу, чтобы вы стали моей женой...»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
До деревни, в которой жил его отец, Кретову пришлось добираться, как говорят в тех местах, на двух видах транспорта: на автобусе и на «своих двоих». На автобусе — до райцентра, и на «своих двоих» — от райцентра до деревни. Можно было бы, конечно, доехать до деревни и на автобусе, но он ходил туда только два раза в день — рано утром и поздно вечером, а Кретов добрался до райцентра к двум
часам дня. Слоняться по райцентру до восьми вечера в ожидании автобуса ему не хотелось. Да и дорогу до деревни он знал хорошо. Можно сказать, сам протоптал ее, когда в далекие годы постигал науки в районной средней школе.
Денек был золотой, когда все от земли тянется вверх, к солнцу: и дым, и пар, и стебли, и птицы, и сами люди поднимают глаза к небу, вздыхают вольно и сладко и высоко-высоко возносятся над грешной землей на своих надеждах и мечтах. Такой был славный денек. Небо от жаворонков так и звенело, так и пело, будто это звенели и пели молодые и упругие солнечные лучи, натянутые между землей и небесной высью. Зеленые нивы дышали прозрачным паром. Горизонт во все стороны был ослепителен, играл на волнах марева солнечными бликами. Суслики на придорожных кочках стояли столбиками, насмешливо посвистывали, ничего и никого не боялись: ни проносящихся по шоссейке машин, ни самолета, который опылял дальние поля и разворачивался над дорогой, ни Кретова, который передразнивал их, швырял в них камешки. От земли шел: ласковый жар, а с неба время от времени еще падал невидимыми каплями холод, видно, там таяли свои, небесные, сосульки, и холодил голову и плечи.
Кретов мог бы, наверное, остановить попутную машину, но не хотел, не поднималась рука, не хватало расчетливого духа. Он был добр, он был чист. Ему верилось во все доброе и чистое. Остановив же попутку, ому пришлось бы договариваться с водителем о «рублевках» или даже о «троячке», а это всегда, как говорят в тех же краях, противно и тошно. И потому он не «голосовал» попуткам, шел себе и шел, слушая жаворонков, дразня сусликов, щурясь от весеннего ослепительного света. И через два часа был в родной деревне. У калитки отцовского двора остановился, не сразу решился войти. Надо было перестроиться, приготовиться к встрече с больным отцом и с мачехой, от одного воспоминания о которой его начинало трясти. Наконец он собрался с духом и вошел во двор. Во дворе никого не было. Пес Валет запрыгал на цепи, завертел радостно хвостом — признал Кретова, не успел забыть. С половичка у двери поднялся и пошел навстречу Кретову котенок желтоглазый, стал тереться о его ногу. С голой еще ветки акации, касавшейся почти его лица, на Кретова храбро смотрел воробей, держа в клюве пучок соломинок. В южном затишке у беседки уже цвела вишня. А на огороде земля была нетронутой ни лопатой, ни граблями. Старые листья ирисов лежали, прибитые к клумбе дождями. На клубничной грядке осталась с зимы
солома. У забора сбилось и гнило перекати-поле, трухлявый курай.
Кретов открыл дверь и вошел в коридорчик, где стоял холодильник и старый-престарый шкаф, который Кретов помнил еще с младенческих лет. В те далекие времена шкаф стоял в комнатах, был их украшением и хранил в своем темном нутре лучшую одежду, семейные ценности. В узорах на его лакированных дверях воображение легко находило самые разнообразные пейзажи — распаханные поля, острова с пальмами, бушующий океан и дороги с глубокими колеями, уводящие в бесконечность. Теперь в шкафу хранилось всякое старье, которым уже почти не пользовались, но которое и выбросить было еще жалко. Да и сам шкаф был уже таким старьем.
— Это я! — сказал громко Кретов, войдя в коридорчик.— Проведать вас пришел.— То, что он пришел только проведать, он обдумал заранее, еще в дороге, постарался для мачехи, чтоб она не мучилась вопросом, надолго ли он объявился в ее доме, и не замышляла бы против него всяких контрмер.
Никто не отозвался, как и следовало ожидать. Мачеха наверняка слышала его, потому что была в большой комнате, которую с некоторых пор объявила своей, то есть совсем рядом, за тонкой синей дверью, до которой от входной двери было не более трех шагов, но не соизволила откликнуться и, стало быть, узнала его по голосу, что само по себе было уже достижением, так как избавляло Кретова от необходимости показываться ей на глаза, здороваться и объяснять причину и цель своего появления.
Отец же не отозвался, потому что не слышал его: он лежал, как думалось Кретову, в маленькой комнате, в которую вела из коридорчика другая дверь и в которую, чтобы попасть, надо было пройти еще через одну комнату, через столовую, где была печь, стоял стол и самодельный отцовский буфет с посудою.
Кретов прошел в маленькую комнату, но отца там не нашел. Вынужденно заглянул в комнату мачехи. Мачеха лежала на диване, толстая, с выпуклым животом, красная от жары — в доме было натоплено, смотрела телепередачу. Кротов поздоровался с порога, спросил:
— А где?
— А где всегда,— ответила мачеха.— В сарае.
— Здоров, значит? — обрадовался Кретов.
- Сегодня поднялся. Кто-то там должен за тумбочкой приехать, которую он делает.
— А вы как, Евгения Тихоновна?
— И не спрашивай,— ответила мачеха, утирая вспотевшее лицо платком.— Никакого здоровья. И ноги не ходят, и давление, сна совсем лишилась.— О своем здоровье Евгения Тихоновна готова была рассказывать даже своему лютому врагу, лишь бы тот слушал ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50