— Одевайтесь и выходите за ворота. Дело есть.
Федя не проснулся, только перевернулся на другой бок и зачмокал во сне губами: целовал, наверное, какую-нибудь прелестную морфеечку.
Участковый Попов взял Кретова под руку, и они пошли по улице, глядя себе под ноги, потому что в глаза било ослепительное, только что выползшее из-за горизонта солнце.
— А что случилось? — спросил Кретов, видя, что Попов ничего не собирается ему объяснять.— Какое дело?
— Хреновое дело,— сказал Попов.— Такого дела на моей памяти в Широком не было. Сейчас сами увидите. А может, уже знаете? — скосил он на Кретова глаза.— Может, уже слыхали? Может, кто предупреждал вас?
— О чем вы?
— Спите крепко,— загадочно проговорил Попов.— Раз спите крепко, то, наверное, ничего не знаете,— заключил он.— Зная про такое дело, вряд ли можно было бы спокойно спать... А что у вас с лицом?
— Кот поцарапал,— ответил Кретов.— Васюсик. Прыгнул ночью в окно.
— Кот?! — явно не поверил Кретову участковый.
— Да, кот! Васюсик! — разозлился на Попова Кретов.— Но куда вы меня ведете? Вы можете ответить?
— В том-то и дело, что не могу,— сказал Попов.— Увидите сами.
Вскоре Кретов понял, что Попов ведет его к бывшему дому Кудашихи.
— А вы что так крепко держите меня за локоть? — спросил он Попова.— Боитесь, что я убегу?
— Привычка такая,— ответил Попов.— Да и убежать можете: там такая картинка, что можете и убежать. Ладно, подготовлю вас,— раздобрился Попов.— Вы удавившихся когда-нибудь видели?
— Не видел,— сказал Кретов и невольно остановился.— А там...
— Да, там повесился человек. Надо его опознать.
— И я должен это сделать? Почему? Участковый потянул Кретова за локоть.
— Потому,— ответил он,— что этот человек написал вам предсмертное письмо.
— Неужели Заплюйсвечкин?! — высказал догадку Кретов и снова остановился.— Но почему там?
— Нет, не Заплюйсвечкин,— успокоил Кретова Попов.— Заплюйсвечкин, слава богу, жив и здоров. Совсем другой человек. Вот вы и скажете, кто этот человек. Не имею права вас предупреждать.
У двора Кудашихи стояла милицейская машина. Во дворе толпились люди. Они стояли у времянки, точнее возле тополя, и тихо переговаривались. Увидев Попова и Кретова, расступились. И тогда Кретов увидел на земле под тополем прикрытого мешковиной человека. Один из милиционеров приподнял край мешковины и спросил, обращаясь к Кретову:
— Вы узнаете этого человека?
Кретов боялся, что ему станет дурно, когда он увидит лицо повесившегося, но все обошлось.
— Да, я узнаю этого человека,— ответил Кретов.— Это Лазарев.
— Когда вы видели его в последний раз? — спросил следователь.
— Давно, в марте.
— И с той поры не встречались с ним, не переписывались?
— Не встречался и не переписывался.
Следователь достал из папки исписанный лист бумаги и, показывая его Кретову, спросил:
— Это написано вашей рукой?
— Да, моей,— Кретов узнал страницу из украденной Лазаревым рукописи.— Это из моей пропавшей рукописи.
— А это почерк Лазарева? — спросил следователь, перевернув лист.
— Не знаю,— сказал Кретов, вглядываясь в страницу, исписанную карандашом.— Почерк Лазарева мне не знаком.— Он успел прочесть только то, что было написано в начале страницы крупными буквами: «Моя никому не нужная жизнь».
— Почему он повесился здесь, хотя записка его обращена к вам? Ведь вы здесь не живете?
— Вероятно, Лазарев не знал об этом.
— Повесившись, он таким образом отомстил вам за что-то?
— Возможно.
— Вы сыграли в его жизни плохую роль?
— Скорее, он сыграл в нашей жизни плохую роль. Я лишь в свое время написал об этом в газете.
— Вы дадите мне более подробные показания, когда Я вас вызову?
— Всегда к вашим услугам,— ответил Кретов, отвернулся и поспешил к ограде: его все-таки тошнило.
Следователь сказал ему вслед, что он может уйти. Кретов постоял несколько минут у ограды, справился с тошнотой и вышел за калитку как раз в тот момент, когда к дому Кудашихи подкатила директорская «Волга». Махов, кряхтя, выбрался из машины и сказал, проходя мимо Кретова:
— Доигрался, значит, влип в уголовную историю. Убирался бы ты лучше из нашего села подобру-поздорову! И рожа какая, рожа!
Кретов не нашелся что ответить Махову: так неожиданна была для него эта грубость, это озлобленность Махова. Успел лишь пожать плечами да почувствовал, как больно забилось сердце от обиды и унижения. Ведь сказанное Маховым слышал не один Кретов. Вот и Лукьянов, к примеру, слышал, хохотнул злорадно и тоже сказал что-то про рожу. Правда, не Кретову сказал, а кому-то другому, но слова его относились к Кретову. Главбух Банников, о существовании которого Кретов давно забыл, тоже успел высказаться:
— Видать, с котами дрался, ихних невест отбивал!
Про кота он, конечно, угадал, а вот про ихних не-вест — с одобрения Махова добавил, рабская душа!.. Да и Лукьянов-Двуротый тоже.
Федя, выслушав рассказ Кретова о том, куда и зачем он уходил, что видел и что слышал, грохнул по столу кулаком и решительно заявил:
— Все, Кретов! Сейчас же поеду в город и куплю два билета до Москвы!
— У тебя же нет ни копейки денег,—напомнил Феде Кретов.
— Возьму у кого-нибудь.
— Но мне еще предстоит дать показания следователю. Хорошо ли будет, если я удеру?
— Ладно,— сказал Федя.— Тогда останемся здесь до окончания следствия. Может быть, это совпадет с тем днем, когда я получу вторую рабочую зарплату.
Самоубийство Лазарева выбило Кретова из колеи: он не мог ни работать, ни бездельничать, ни вообще сидеть в четырех стенах. В голову лезли мысли о вине, о расплате. О том, что, будучи счастливым человеком, он сделал несчастными многих других людей, которые в свое время попались на кончик его журналистского пера. Он вершил суд, он был вершителем судеб... А расплата? Все, что происходит
с этим теперь,— и есть расплата. Лазарев посвятил ему свою ужасную смерть. Хотел убить его, а убил себя. Это труднее или легче — убить себя, когда хочешь убить другого? Вопрос, на который никто толком не может ответить, потому что ведь никому не дано сравнить убийство и самоубийство. Ответ можно было бы получить только после смерти, но после смерти все молчат...
Итак, Лазарев пришел в село ночью, нашел дом Кудашихи, вошел во двор и увидел, что в окнах времянки темно. Он не знал, что Кретов в ней давно не живет, он был уверен, что Кретов там, что он спокойно спит и видит десятый сон. Объяснение, встреча с ним не входила в планы Лазарева. Он приготовил для него другую встречу, другое объяснение. На обратной стороне его рукописи он написал свое сочинение, которое озаглавил: «Моя никому не нужная жизнь». Это сочинение он принес с собой, положил его у подножия тополя и перебросил через ветку веревку с петлей. Долгие месяцы прозябая в катакомбах, он во всех деталях представлял себе, как однажды утром Кретов выйдет из времянки и увидит перед собой висящий на тополе труп, а у его ног — свою пропавшую рукопись, на оборотной стороне которой он найдет другое сочинение, оборотную сторону своей жизни, которой была его, Лазарева, жизнь. И так это потом останется навсегда: оборотная сторона рукописи и оборотная сторона жизни...
Да нет же, нет, убеждал себя Кретов, ни в судьбе, ни в смерти Лазарева он не повинен, потому что и судьбу и смерть Лазарев избрал себе сам. Он обкрадывал общество, и общество определило ему наказание. Он украл рукопись и намарал на ней свое сочинение. Он вор, потому что присваивал себе то, что было создано трудом других. Он хотел украсть даже право на месть, которое принадлежит не преступникам, а тем, кто облечен этим правом от имени справедливости и добра для всех. И все же... Есть абсолютный закон справедливости, который требует, чтобы казнивший другого казнил и самого себя, причинивший боль другому, сам завопил бы от боли, посягнувший на чужую жизнь тотчас увидел бы, что это и его жизнь, что нет чужой смерти, чужой боли, чужой жизни — что все это —одно и все люди—одно. Царство абсолютных законов — абсолютное общество. Его провозвестники — мечтатели. Но создают его грешные люди, верящие в безгрешность мечтателей. Мечтатели долячны быть безгрешны: они из будущего. А кто запятнал себя грехом — тот из прошлого, тот брошен в бездну забвения. Лазарев пожелал увлечь его в эту бездну...
Кретов отправился к кургану. Сидел там, прислонясь плечом к бревенчатой ноге триангуляционной вышки, думал горькую думу. Все горькие думы — дети одной, самой горькой из них, думы о конце. Не о том конце, который делу венец, а о том, который жизни и всем делам ее — предел. «Какая там к черту новая жизнь! — думал он.— Новая любовь, новые дела, работа... Где взять силы для всего этого? Где взять время? Прошлое, которое должно быть основой всякого прочного будущего, отвалилось и рухнуло. И ничего не извлечь из-под его обломков для нового дома. Поднялось облако пыли, в котором трудно дышать и которое застилает все вокруг. И тебя никто не видит в нем, словно бы тебя и вовсе нет. А чуть ты показываешься из него, все гонят от себя, как дурное видение...»
— Это ложь,— сказал Странничек.— Это печаль облекает себя в твои слова. А сами слова — ложь...— Странничек вздохнул и замолчал.
— Ты почему молчишь? — спросил его Кретов.
— Я пытался заглянуть в твое будущее,— не сразу ответил Странничек.
— И что же?
— Не знаю... Пусть мало времени, но ты мастер, ты можешь работать быстро и точно. А это означает, что у тебя впереди как бы уйма времени. Что бездарь не сделает и за всю жизнь, то мастер сделает в одну секунду. Теперь ты должен измерять время не годами, а делами.
— Нет радости,— признался Кретов.— Следовало бы начинать новую жизнь с радости, а ее все нет и нет. Только радость может прочно скрепить кирпичи в новом доме. Неудачами и печалью ничего не склеишь, не успеешь возвести стены дома под крышу, как они упадут.
— Я могу с этим согласиться,— сказал Странничек.— Но еще есть долг, служение... У тебя это всегда было на первом плане.
— Ты видел, как поступают со мной люди, которым я хотел служить. Я знаю только тех людей, которых знаю, только то человечество, которое состоит из моих знакомых.
— Нет,— возразил Странничек.— Ты знаешь всех людей, все человечество, и только поэтому знаешь тех людей, которых знаешь. Иначе как бы ты мог знать, что они люди и что ты тоже человек? Людям можно служить, только служа человечеству. А если ты служишь Махову или Лукья-нову-Двуротому, то ты служишь только Махову или Лукья-нову-Двуротому, а вернее, только прислуживаешь им. Ты сам это знаешь лучше меня.
— Да, я это знаю,— согласился Кретов.
— А раз это так,— продолжал Странничек,— то никто из людей не может помешать тебе исполнять долг перед людьми. Если тебя разлюбила одна женщина, то ведь это не означает, что на земле погибла любовь. Даже если тысяча женщин разлюбит тебя, любовь будет жить.
— Но буду ли жить я?
— Будешь. Должен,— ответил Странничек.— Потому что и жизнь есть служение, а не прислуживание. Ты понял меня?
— Да, понял.
— Тогда ты поймешь и другое: Лазарев превратил свою жизнь в прислужницу своих страстей и пороков. Такая жизнь мало чего стоит. Еще меньшего стоит такая смерть. Это даже не смерть. Это коллапс. Падение в себя, в собственное ничто. Он назвал свое сочинение «Моя никому не нужная жизнь». А следовало бы назвать: «Моя никому не нужная смерть». Потому что жизнь его по меньшей мере нужна была ему самому. А смерть — никому.
— Укор мне,— сказал Кретов.— Последний укор.
— Нет,— возразил Странничек.— Последнее преступление.
Они долго молчали. Так долго, что Кретов забыл о Странничке.
Странничек сам напомнил о себе, когда Кретов поднялся, чтобы уйти:
— Я присуществлюсь к тебе,— сказал Странничек.— Я окончательно избрал тебя. Что ты на это ответишь?
— Пожалуйста, присуществляйся,— ответил Кретов,
— Ты не хочешь узнать, как я это сделаю?
— Я знаю: у меня изменится голос.
— Почему?
— Потому что к нему прибавится твой.
— И к твоим мыслям прибавятся мои мысли.
— Да, и к мыслям.
— И к чувствам.
— И к чувствам.
— И еще одно, о чем ты не знаешь,— сказал Странничек.— К твоим снам прибавятся мои сны. И к смерти твоей — моя смерть...
— Зачем? — вскрикнул Кретов и не узнал свой голос.— Зачем тебе умирать вместе со мной?
Никто ему не ответил.
Дома Кретова ждали два письма. Одно из них было от отца, другое — от Верочки. Первым его желанием было рас-
печатать Верочкино письмо. Он успел даже надорвать уголок его конверта, но что-то остановило его, остановило вдруг, как толчок. Это случилось раньше, чем он успел. подумать о том, что отец, наверное, написал ему не от веселой жизни, И чувство стыда появилось позже: ведь это стыдно — стремиться узнать о собственном счастье прежде, чем о несчастье другого, тем более если этот другой — твой отец. Впрочем, он тут же успел поспорить с собой: в Верочкином письме могло таиться его несчастье. Почему он вдруг решил, что в нем— счастье?..
«Сынок! — написал ему отец. — Нет больше никаких моих сил жить рядом с этой женщиной. Она каждый день выматывает из меня душу. Только и слышу от нее: «Я умираю, а ты мне не сочувствуешь!» Но я не могу сочувствовать каждому ее кашлю, каждому прострелу в пояснице, каждой сопле. Потребовала, чтоб я сделал для нее гроб — я сделал. Потом потребовала, чтоб я сделал надгробие для ее могилы — тоже сделал. Теперь она тычет мне в глаза тем гробом и тем надгробием и говорит: «Хоронить меня собрался? Смерти моей никак не дождешься?» Не спит по ночам, шатается по дому, мне спать не дает. Я спрашиваю: «Почему ты не спишь?» — «Боюсь,— говорит,— что умру во сне». А днем спит, из пушки не разбудишь. И, конечно же, ничего не делает. Все я один. А когда проснется — опять про смерть. Ей все сны снятся только про смерть. А если даже и не про смерть, то она все равно их истолковывает так, что они про смерть. И требует, чтоб я ей и тут сочувствовал. Но врачиха, которая к нам ходит, сказала мне: «Ваша Евгения Тихоновна всех пас переживет». И я так тоже думаю. И еще она мне сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50