— Нет! — закричал Никифоров.— Нет! В таком случае я покидаю занятие, потому что не удовлетворен. Или отвечайте, Николай Николаевич,— заявил он Кретову,— или я сейчас хлопну дверью!
— Хлопайте дверью, Никифоров,— ответил Кретов. Никифоров вышел и так хлопнул дверью, что из открывшейся оконной форточки вылетело и разбилось о пол стекло.
Никифоров догнал Кретова, когда тот остановился под фонарем у столба, чтобы завязать развязавшийся у ботинка шнурок.
— Это я, Николай Николаевич,— сказал он, выходя из тьмы на свет.— Не пугайтесь, пожалуйста.
— Ладно, не буду,— ответил Кретов.— Кстати, я уже давно заметил, что это вы, Никифоров, идете следом за мной.
— Почему же не подождали?
— Так это я нужен вам для чего-то, а не вы мне.
— А я вам, значит, совсем не нужен?! — сразу же завелся Никифоров.— Вам на меня наплевать с высокой колокольни?! На все мои мысли и на все мои чувства?!
— Не наплевать, Никифоров, не наплевать,— попытался унять его Кретов.— Не надо так волноваться. Поверьте, я отношусь к вам очень хорошо.
— Хорошо?! А кто выставил меня за дверь на радость всем моим врагам? Кто стал на сторону жирного Банникова, который обозвал меня мышью? И почему вы не пожелали отвечать на мои вопросы? Я знаю, почему! Потому что это именно мои вопросы, а не какого-то там жирного Банникова! Вы игнорируете меня как личность!
— Не игнорирую. Я отвечу вам на ваши вопросы, но только в нескольких словах, если вас это устроит. Поймите, отец приехал, ждет меня, давно не виделись...
— А и все! — сказал Никифоров, выставив вперед ладони.— Все! Я вас не задерживаю. А реферат я напишу.
И всем вам дам по мозгам! А то познакомили бы меня с вашим отцом,— вдруг попросил он.— Охота поглядеть, какой у вас отец, просто поговорить с новым человеком... Пригласите меня в гости, Николай Николаевич. Или не хотите связываться, или я вам уже осточертел? Вы прямо ответьте, без обиняков!
— Милости прошу,— ответил Кретов.— Составите нам компанию.
Кретов представил Никифорова отцу, разделся. Предложил раздеться гостю.
— Это правильно,— сказал Никифоров.— Тут у вас надо уменьшаться до минимального объема — теснота исключительная.
— В тесноте, да не в обиде,— заметил ему на это отец.
— Не скажите, не скажите,— пустился сразу же в спор Никифоров.— В наше время жить в такой тесноте обидно. Как, скажем, живет главбух Банников? У него четыре комнаты. На троих. А наш завмаг? У завмага два дома на участке. Один дом построил для себя, другой — для дочери. А дочь плюнула на пего и укатила жить в город. Теперь завмаг живет сразу в двух домах, в одном правый бок чешет, в другом — левый. Я не говорю уже о директоре, потому что ему положено, дом казенный, но ведь и у него пять комнат, две маленькие, конечно, вроде вашей, но в них водяное отопление, высокий потолок и окна нормальные...
— К тебе хозяйка приходила,— сказал Кретову отец, прервав Никифорова.— У нее какой-то человек тебя дожидается.
— Какой? — не сразу спросил Кретов и совсем осторожно: — Женщина? — прежде чем произнести слово «женщина», Кретов успел подумать о трех женщинах: о Федре, о Зое и еще об одной, которой с месяц назад, сам не зная зачем, написал короткое и, как он теперь думал, очень глупое письмо. Эту, третью женщину, звали Верой, как ту девочку, которую он любил в пятом классе. Он поздравил ее с днем рождения, с двадцатипятилетием, и пожелал ей хорошего жениха, вспомнив о том, как Вера, корректор газеты, в редакции которой он еще недавно работал, однажды сказала ему:
— Если бы вы, Николай Николаевич, были женихом, я пошла бы за вас.
Это было год назад, когда в корректорской отмечали двадцатичетырехлетие Веры.
— Почему ты решил, что женщина? — удивился его вопросу отец.— Если бы была женщина, я так и сказал бы:
женщина. Человек тебя дожидается, мужик какой-то, из местных.
— Да Аверьянов, Аверьянов! — сказал Кретову Никифоров.— Дурью мается, побеседовать с вами желает. А вы не очень-то слушайте его. Скажите, пусть женится на Татьяне —и делу конец. Что ж тут рассуждать? И сразу же возвращайтесь. Верно, старик? — последние его слова уже относились к отцу Кретова.
Кудашиха с внучкой Оленькой смотрели телевизор, а Аверьянов сидел на кухне, пил водку и курил.
— Садись, писатель,— сказал он Кретову,— и выпей со мной.
— Нет,— ответил Кретов,— это не занятие.
— А что ж. по-твоему, занятие? С бабой спать — занятие? — Аверьянов был мрачен и с трудом ворочал языком.
— И это не занятие. У человека по-настоящему есть лишь одно занятие — душу свою пестовать, делать ее красивой. А вы, Аверьянов, топите ее в водяре. Свинство это.
— Правильно, свинство,— согласился Аверьянов.— Потому что я и есть свинья: женщину погубил... Ну, не совсем погубил,— поправился оп,— а чуть не погубил.
— Вот и спасайте ее теперь. Что ж еще?
— Я и хотел. Л она меня по морде... Понимаешь? По морде!
— Заслужил, значит. Проглоти обиду и спасай. Стой перед ней на коленях, засыпай цветами, ноги ей целуй.
— Так советуешь?
— Так советую.
Аверьянов поднял на Кретова большие, налитые черной влагой глаза и сказал зло:
— Советуешь. А сам от своей бабы удрал. Сам дерьмо, а других добру учишь. Ну, что молчишь? — спросил он, видя, что Кретов не находит слов, чтобы ответить ему.— Правдой подавился?
Кретов шагнул к нему, схватил бутылку с недопитой водкой и грохнул ею по столу. Бутылка разлетелась вдребезги. Аверьянов вскочил, повалив табуретку, на которой сидел. Утер ладонью забрызганное водкой лицо, прорычал, багровея и раздувая грудь от злости:
— Убью, паскуда! Учитель нашелся! Сморчок! — он наклонился за опрокинутой табуреткой, намереваясь, должно быть, ударить ею Кретова, но потерял равновесие и упал. Упал тяжело, неловко, сильно ударился коленями, зашелся
от боли, застонал, перевернувшись на бок и поджав колени к животу.
На стук прибежала Кудашиха. Всплеснула руками, увидев Аверьянова на полу, запричитала в испуге:
— Ой, что ж это, что ж это такое, что ж оно делается?
— Напился ваш зятюшка,— сказал ей Кретов.— А больше ничего. Гоните его в три шеи, пусть идет домой и проспится.
— Постой,— попросил Кретова Аверьянов, когда тот уже шагнул к двери.— Помоги подняться.
Он говорил голосом трезвого человека, и Кретов остановился. Потом помог подняться ему с пола и сесть на табурет. Кудашиха проворно смахнула со стола осколки разбитой бутылки, вытерла разлившуюся по столу водку, подмела пол.
— Уйдите,— сказал ей Аверьянов. Кудашиха безропотно удалилась.
— Так что? — спросил Кретов.— Прояснилось в голове? Аверьянов поднял на него глаза, сказал, помолчав:
— Ищи другое жилье. Тут, при Татьяне, тебе делать нечего.
— Ревнуешь, что ли?
— А хоть бы и так!
— Ну и глупо,— спокойно сказал Кретов, присаживаясь к столу.
— Это почему же?
— Потому что я в эти игры не играю, они потеряли для меня привлекательность.
— Не рассказывай сказки. Разве ты не подкатывался к Татьяне? Мне все известно. Татьяна Ивановна, разрешите вам помочь... Татьяна Ивановна, как ваше здоровье...— кривляясь, тем самым как бы передразнивая Кретова, произнес Аверьянов.— Скажешь, не было? И еще не известно, от кого у нее завелся ребеночек...
— Ну и скотина же ты, Аверьянов,— сказал Кретов.— Форменная скотина. Так вот почему Татьяна едва не погубила себя. Ты ведь прекрасно знаешь, что ребеночек завелся от тебя и ни от кого другого, что Татьяна не шлюха. Зачем же ты порешь чушь?
— Защищаешь, значит, ее? Это почему же ты ее защищаешь? — снова начал кривляться Аверьянов.— Очень благородный, так? Не можешь позволить, чтоб при тебе оскорбляли женщину? Видел я вас таких в кино. Свистуны!
— И я такого мерзавца, как ты, не первого встречаю в жизни,— Кретов встал.— Ты темный и злобный тип.
— Ах, ах, как интеллигентно! — Аверьяпов тоже встал,
тяжело опираясь обеими руками о стол.— Ты уже слышал, что я сказал: выметайся из времянки, ищи себе другое жилье. Иначе...
— И не подумаю,— ответил Кретов.— Плевал я на твои угрозы.
Кретов был взбешен, у него тряслись руки, его распирало желание кинуться на Аверьянова, он сдерживал себя изо всех сил, и от этого его бешенство только усиливалось. Трудно сказать, чем кончился бы этот разговор Кретова с Аверьяновым, если бы Кудашиха не увела Кретова из кухни, вцепившись в рукав его пиджака.
— Идите уже домой,— сказала она ему.— А он, когда проспится, так поумнеет малость. Идите.
Никифоров и отец откупорили бутылку вина, припасенную отцом, не дождавшись Кретова. Обрадовались, когда он, наконец, вернулся. Никифоров спешно налил вина в третий стакан, для Кретова.
— За вашего отца,— сказал он Кретову,— за дорогого Николая Демьяновича!
У Кретова все еще тряслись руки. Он поднес стакан ко рту и с удивлением для себя почувствовал, как стакан зазвенел, коснувшись зубов. Рука у Кретова дернулась, и добрая треть стакана вина выплеснулась на Никифорова.
— Ого! — проговорил Никифоров, отряхивая брюки от вина.— Плохие нервы, что ли?
Кретов поставил стакан на стол, отвернулся к темному окну, потом сказал, извиняясь перед Никифоровым:
— Устал. От глупых разговоров... Да и вина не хочу. Так что пейте без меня,— он сел на кровать рядом с отцом, откинулся к стене, подложив за спину подушку, спросил, когда Никифоров с отцом выпили: — О чем беседовали, если не секрет?
— О деньгах,— с готовностью, словно только и ждал этого момента, заговорил Никифоров.— О денежных, так сказать, знаках. О том, что есть деньги для человека. И для человечества.
— Без человечества вы, конечно, обойтись не могли,— усмехнулся Кретов, с трудом выходя из состояния, до которого довел его Аверьянов.— Уж если что и решать, то сразу для всего человечества, а на меньшее вы не согласны, конечно?
— Правильно. А зачем нам браться за мелкие проблемы, за частные вопросы? Частными вопросами пусть занимается местком. А мы — мыслители. Верно, Николай Демьянович?
— Иначе и не может быть,— поддержал Никифорова отец.— Мы такие.
— Вот,— продолжал Никифоров.— А теперь, Николай Николаевич,— обратился он к Кретову,— ответьте нам на вопрос: что для вас деньги?
— То же, что и для всех,— ответил Кретов, заранее тяготясь предстоящим спором с Никифоровым: он действительно чертовски устал и нуждался в отдыхе, мечтал растянуться па полу и уснуть.
— За всех вы говорить не можете,— возразил Никифоров.— Все — это ой что такое: это и взяточники, и ворюги, и спекулянты, и проклятые эксплуататоры. Вы только о себе говорите, Николай Николаевич. Ладно?
— Ладно,— согласился Кретов. Он и вообще решил, что будет соглашаться во всем с Никифоровым, чтобы поскорее закончить разговор.
— Теперь вопрос другой: а деньги вас не оскорбляют?
— Оскорбляют,— наугад ответил Кретов.
— Правильно! — обрадовался Никифоров, будто Кретов сказал бог весть что.— А почему они вас оскорбляют?
— А потому что их приходится все время добывать, тратя на это то, что, в сущности, не должно продаваться: знание, талант, здоровье, жизнь, наконец.
— Мысль интересная,— сказал, подумав, Никифоров.— Но она лежит в стороне от наших рассуждений. Тут так сразу не разберешься, тут какая-то закавыка.Тут я теряюсь,— признался он, мучаясь от этого признания.
— Ну так отбросьте ее,— посоветовал Кретов.
— Придется отбросить,— вздохнул Никифоров.— Ладно, черт с пей,— решился он.— Отбросим. И вернемся к нашим рассуждениям. Следующий, значит, вопрос: а больше ничем вас деньги не оскорбляют?
— Больше ничем,— ответил Кретов.
— Плохо,— сказал Никифоров.— Очень плохо. А вот отца вашего, дорогого Николая Демьяновича, они оскорбляют еще кое-чем.
— Это чем же? — спросил у отца Кретов.
— Тем, что они есть,— ответил отец с пафосом.
— Тем, что они есть? Это в каком яге смысле есть? Есть — имеются, так сказать, в наличии? Или слово «есть» тут означает некую сущность?
— Сущность,— сказал отец.— Именно сущность.
— Да! — заговорил снова Никифоров.— Деньги нас оскорбляют своей сущностью! А вас, Николай Николаевич, значит, не оскорбляют? И тут новый вопрос: почему? Иди вы
смирились? Или считаете, что стойте выше оскорбленного человечества?
— Постойте, постойте! — потребовал Кретов.— Не бросайтесь на меня, как кошка на мышку или, как говорил один мой знакомый, как жаба на комара. Потрудитесь сначала определить сущность денег. Пока мне знакомо только определение, данное Марксом, то, что деньги есть особый товар, выполняющий роль всеобщего эквивалента. У вас же, конечно, свое определение, потому что вы смотрите дальше и глубже Маркса, не так ли?
Никифоров и отец переглянулись, как бы договариваясь о том, кому из них отвечать. Ответил Никифоров:
— Марксом нас, Николай Николаевич, не испугаешь, потому что мы говорим о психологии, а не о политэкономии.
— А в психологии вы, конечно же, большие знатоки?
— Большие. Раз уж додумались до определения подлой сущности денег, до которого вы, Николай Николаевич, при всем вашем уме и университетском образовании не можете додуматься.
— Хорошо. Давайте же ваше определение.
— А сами не можете?
— Ну, не могу, не могу...
— То-то же,— Никифоров расплылся в счастливой улыбке.— Оскорбительная для нас сущность денег заключается в том,— Никифоров поднял палец,— что они предполагают нашу глубокую несознательность. Требуется разъяснение? — Кретов кивнул в ответ головой, и Никифоров продолжал: — Разъясняю. Зачем нужны были бы сторожа, если бы мы не воровали? Зачем нужны были бы замки, заборы, железные двери, сейфы? Если бы мы не воровали, все это мы давно выбросили бы на свалку. Так и с деньгами: зачем они были бы нужны, если бы мы не старались хапнуть больше, чем заработали? Не нужны были бы. Зачем они нужны были бы, если бы мы вообще всегда старались работать больше и лучше, по способностям, по таланту, а не сачковали бы и не увиливали бы от работы? Короче: на хрена они были бы нужны, если бы мы были сознательными? Но они нужны, потому что мы все еще несознательные, несознатель-н ы е! Деньги нам говорят:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50