— И что это дает?
— Долголетие, например.
— Хорошо, долголетие. А еще что?
— Силу, конечно. Всегда можно дать отпор.
— И прижать слабого? — спросил Кретов.
- И прижать слабака. А что? У кого сила, у того и власть.
А власть-то тебе — зачем? Чтобы жить в свое удовольствие,— не смущаясь, ответил Петя.
— Примитивная философия. Отвратительная философия,— сказал Кретов.— Философия стальных челюстей.
Л вы скажите об этом нашему тренеру, когда он придет,- посоветовал Петя.— Вы скажите, а я посмотрю, что он сделает с вашими челюстями. Слабо небось будет сказать?
— Почему же непременно слабо?
— Конституция у вас хилая,— объяснил Петя.— С такой конституцией лунно не высовываться. А то насколько высунешься, настолько и укоротишься.
-И это тоже говорит мам ваш тренер? — спросил Кретов.
— Ои много чего говорит, только не для всех ушей. Теперь так! сколотил спою команду — и жми на всю железку, может, первым прилетишь. А всех не научишь жить. Да и добыча мельчает — на всех не разделишь.
— А тебе по кажется, Петя, что сейчас в тебе говорит подонок?
— Чого подонок, чего подонок? — заныл Петя.— Как чуть правду скажешь, так сразу подонок. Каждый же под себя гребет, разве же мы это не видим? Хвать — и разбегаются но своим квартирам. А такие, как вы, только красивые слова говорят. Только от этих ваших слов никому ни холодно и ни жарко.
— Балда ты, Петя, и скучный человек,— сказал ему в другой раз Кретов.— Ты вот все время думаешь лишь о том, чего бы присвоить, употребить, под себя подгрести. Ты, кажется, в этом видишь всю жизнь, а это лишь одна сторона жизни и не самая важная, не самая веселая. Есть другая сторона жизни: создавать, творить, приносить счастье другим, бороться за них, погибать, наконец, добывая победу...
— Зачем же за других? — возразил Петя.— Пусть каждый за себя борется. Так будет понятно. А то одни в герои рвутся, а другие должны их прославлять и вкалывать за них, за того дядю.
— Значит, ты хочешь присваивать то, чего ты не создал, не сотворил? Так, что ли? — спросил Кретов.
— Я хочу прожить свою жизнь так, как мне нравится,— злобно огрызнулся Петя,— а не так, как вам хочется, как вы придумали. У меня своя голова на плечах!
— Тыква у тебя, а не голова,— ощущая неудержимое желание влепить Пете оплеуху, сказал Кретов.— А сам ты— челюсть!
— Вы плохой педагог,— заметил Кретову Гелий Христо-форович, учитель немецкого языка то ли из села Ударного, то ли из Трудового.— Так нельзя с мальчиком разговаривать. Это оскорбительно: тыква, челюсть.
— Мальчика нашли,— запыхтел неожиданно Гугенотов, шашлычник с продуваемой всеми ветрами набережной.— Бык он уже, а не мальчик. Попадетесь ему на улице, он вас на рога поднимет и копытами забьет. Один такой мальчик в прошлом году мою лучшую шашлычницу на кулак намотал, как полотенце. У него же в глазах пусто. И того, кто это допустил, надо к стенке поставить. А вы о педагогике...
Он вошел в палату без халата, в дорогой кожаной куртке, в джинсах и кроссовках фирмы «Адидас», сверкая золотыми зубами. Представился, тряхнув крупной головой:
— Петин тренер Шикунов.
Петя соскочил с койки и кинулся ему навстречу, обнял, уткнулся в его широкую грудь лицом.
— Без нежностей,— мягко отстранил Петю тренер.— Надо всегда держать себя в кулаке: ты же мужчина. И вообще — в постель,— скомандовал он.— Режим — это закон.
Петя без слов подчинился. Шикунов присел на край его койки, похлопал его ладонью по груди, заглянул в рот, помял мышцы на руках, вздохнул.
— Ослабел? — спросил Петя.
— Ослабел,— ответил Шикунов.— Понадобится месяц работы, чтоб восстановить. Готов к такой жертве?
— Я всегда готов,— заискивающе ответил Петя.— Все, что скажете... Вы ж знаете.
— Знаю, верю. Не волнуйся. Мне передавали, что сильно скучаешь, так?
— Тут не только заскучаешь,— Петя покосился на Кре-това,— тут завоешь от тоски.
— А что ж так? — совсем нежно, словно маленького, закапризничавшего ребенка, спросил Шикунов.— Люди скучные? Или что?
Спросил-то он нежно, а у самого задергались желваки и побагровела, набрякая, шея. Кретов понял, что па него готовится давно спланированное нападение, и полез в тумбочку за бутылкой с минеральной водой, решив, что ударит Шикунова бутылкой, если тот приблизится к нему, чтобы схватить за грудки.
— Люди скучные,— захныкал Петя.— Особенно вот этот,— кивнул он в сторону Кретова.— Все учит, учит, учит, как правильно жить. Голову просверлил, поправляться мешает.
— Зачем же вы так? — повернул к Кретову лицо Шикунов.— Поправляться мальчику мешаете, беретесь не за свое дело, учите его чему-то. Я вас попрошу,— вытаращил он Вдруг глаза,— оставить мальчика в покое, иначе я приму решительные меры...
— Хватит ваньку валять! — резко, как мог, сказал Кретон, зажав в руке бутылку «Айвазовской».— Вы лучше скажите, на какую дешевку вы купили этого губошлепа! Сразу же предупреждаю: я с вами еще посчитаюсь. И тогда вы мне расскажите, как вы развратили этого юнца, какую мо-раль вы втемяшили в его глупую башку.
— А-а...— вдруг обмяк и растерялся Шикунов,— а... кто вы? Кто вы такой, чтоб так со мной...
— А вы кто такой? — опять пошел в атаку Кретов.— Убирайтесь к чертовой матери, если вы хоть о чем-нибудь догадались! Иначе вам придется ползать передо мной на коленях, по будет поздно, потому что я подонкам ничего не прощаю!
- А что я? — идя на попятную, завертел головой Шипуном.— Что я такое сделал? Кому я так помешал? Почему сразу — подонок? Почему подонок? Это же оскорбление.
Уходите,— уже спокойно сказал Кретов.— Встретимся о нами в другом месте. Я найду и вызову вас. - Куда?
-А куда надо, туда и вызову. Не обрадуетесь,— усмех-нулся Кретов.— И тогда мы детально разберемся в ваших
нравственных принципах, которые вы прививаете вашим воспитанникам. Все. Освободите, пожалуйста, палату.
Шикунов встал, пожал плечами, отчего его кожанка заскрипела, как новая сбруя на коне, потоптался, не зная что ответить Кретову на его угрозу, и пошел к двери.
— Он же вас разыграл! — завизжал вдруг Петя.— Он же только писатель, я точно знаю!
Шикунов погрозил Пете кулаком и удалился.
— Трусоват все же твой кумир,— сказал Пете Кретов, поставив бутылку с минеральной водой обратно в тумбочку.— Трусоват. Да и ты тоже. У самого ума не хватает, чтобы отстоять свои гнилые убеждения, пожаловался дяде с широкими плечами... Не челюсть ты брат мой, не челюсть, а обыкновенный губошлеп.
Он выписался из больницы в теплый солнечный день. Доехал на автобусе до винзавода, а дальше пошел пешком, через молодой лесопитомник. Вовсю наяривали жаворонки, пахло молодой травой, и небо было синим-синим, как синий шелк. Пальто он нес на руке — так было тепло. И шляпу не стал надевать. Щурился от яркого солнца, улыбался, ища в небе жаворонков, сорвал какой-то голубенький цветочек, совсем маленький, с копеечку, и долго не мог налюбоваться на него. Шагать было совсем легко, потому что село Широкое, куда он шел, лежало в низине. За селом, по горизонту, дрожало марево — парила пригретая земля. И белые шиферные крыши Широкого дрожали, кутались в голубоватую дымку. А поля озими были изумрудно-зелеными, раскинулись широкими крыльями в две стороны от села, вправо и влево. А прямо за селом плавали в мареве курганы. Один из них был с мачтой, вернее, с триангуляционной вышкой, старый знакомец Кретова. И как старому знакомцу, Кретов помахал ему рукой.
На приусадебных огородах широковцы копали землю, сажали картошку и лук, сгребали с грядок прошлогоднюю ботву, обрезали кусты малины, фруктовые деревья, белили стволы. Убирали вокруг домов скопившийся за зиму мусор, чинили изгороди.
— О, явился не запылился! — поприветствовала со своего огорода Кретова Анна Валентиновна, совхозная комендантша.— С выздоровлением! — Анна Валентиновна разогнулась и, потирая поясницу, пошла к нему.— Хорошо, что явился, что не удрал, как тот квартирант. Есть с кого деньги стребовать, а то пришлось бы белье списывать, акты сочинять... Или ничего еще не знаешь? — спросила комен-
дантина, прочитав, должно быть, на лице Кретова недоумение.— Удрал твой квартирант! — огорошила она его.— И барахло с собой прихватил. Не только твое, но и казенное: одеяло и простыни, совсем новые простыни, я ему их только в тот день выдала. На твое имя выдала, так что не думай... Одеяло тоже было хорошее, цена ему тридцать рублей. А с простынями и наволочкой — сорок три. Такая, значит, сумма с тебя причитается. Сейчас заплатишь или потом? — строго спросила Анна Валентиновна.
— Потом,— ответил Кретов,— денег при себе нет.
— А при доме есть? — усмехнулась комендантша.
— Найдутся, думаю.
— Да что ж там найдется?! Этот же твой квартирант тебя совсем обчистил: и одежду унес, и всякие другие вещи... Твою пишущую машинку продал нашему завмагу за восемьдесят рублей. Завмаг, конечно, не знал, что твоя, купил. Сам будешь с ним разбираться. А мне сорок три рубля надо. Иначе белья тебе больше не выдам.
— Я все понял,— сказал Кретов.— Спасибо вам большое.
— За что спасибо-то? — не поняла Анна Валентиновна.
— А за то, что не потребовали от меня в залог мое пальто, мой костюм, поверили на слово,— поклонился комендантше Кретов.— Или отдать все-таки вам пальто?
— Раз такое дело, давай пальто,— разозлилась Анна Валентиновна.— Ты им справедливое требование, а они тебе издевательство! Давай пальто! И паспорт давай! Чтоб не удрал, как тот твой квартирант...
Кретов повесил на ограду пальто, достал паспорт и протянул его комендантше. Анна Валентиновна взяла паспорт и сунула его в карман фартука.
— Не потеряйте,— сказал ей Кретов.— Паспорт десять рублей стоит. А пальто — двести,— приврал он на полсотни. — Так что если все это пропадет, вы мне, за вычетом сорока трех рублей, будете должны сто шестьдесят семь рублей, больше вашей месячной зарплаты, надеюсь.
— Вот ты чего с меня получишь,— показала Кретову кукиш Анна Валентиновна.— Алиментщик проклятый, голь перекатная! — Сдернула с ограды пальто Кретова и пошла к Своему дому, не оборачиваясь, что-то бормоча себе под нос.
Проходя мимо магазина, Кретов решил сразу же поговорить с завмагом о своей машинке, которую продал ему Лазарев, Завмага, как и Кретова, величали Николаем Нико-
лаевичем. Был он лет на пять старше Кретова, но раза в
три толще и на целую голову выше. Лицо имел улыбчивое, все время поблескивающее жирком. За подвижными тряпоч-
ками век у него прямо-таки светились в полусумраке магазина крупные и темные глаза. К этому портрету Николая Николаевича, широковского завмага, надо прибавить еще одну характерную черту: Николай Николаевич здоровался со всеми приходящими в его магазин за руку. Тянул через прилавок обе свои могучие руки, нежно брал руку покупателя и ласкал, купал ее в своих теплых и мягких ладонях.
— Ба, ба! — обрадовался он, казалось, появлению Кре-това.— Кого вижу?! И лицо свежее, никаких следов болезни, и вообще бравый вид!
Правая рука Кретова утонула в ладонях завмага, как в торбе с горячими и пышными пирожками.
— Здравствуйте,— сказал Кретов.— Я по поводу моей пишущей машинки. Мне сказали, что Лазарев продал ее вам.
— Да! Такой сукин сын! — сделал большие глаза Николай Николаевич.— Всучил краденую вещь! А мне машинка была очень нужна. В магазине машинки не одну сотню стоят, а тут он предложил за восемьдесят рублей, божеская цена. Почему, думаю, не купить? И купил, конечно, отдал восемь десяток. Совсем новеньких,— добавил со вздохом Николай Николаевич.— Хотя машинка, конечно, старая.
— Но еще хорошая, правда?
— Правда,— развел руками Николай Николаевич.— Давайте восемьдесят рублей — и я верну вам вашу машинку.
— А за что же восемьдесят рублей, Николай Николаевич? — спросил Кретов, хотя знал, что Николай Николаевич машинку ему просто так не отдаст.— Машинка-то моя! Моя, Николай Николаевич!
— Не спорю — ваша. Но подсунул мне ее ваш товарищ, который жил у вас, взял деньги, восемь новеньких червонцев, и ушел. Теперь спрашивается: куда он ушел с теми червонцами?
— Куда, Николай Николаевич?
— К вам ушел, дорогой товарищ писатель. И денежки те отдал или поделился с вами. Как и было условлено заранее. И то, что вы пришли теперь ко мне требовать обратно машинку, тоже было условлено заранее. Словом, вы заранее обдумали, как надуть меня, как подсунуть мне машинку, получить за нее деньги, а потом востребовать машинку обратно. План был правильный, надежный, но на дураков рассчитанный. А я — не дурак. Не дурак, не дурак!— захлопал в ладоши завмаг.— Ага?
В магазин вошла не знакомая Кретову женщина. Раз-
говор с завмагом пришлось прервать. Николай Николаевич отпустил покупательнице литр подсолнечного масла, пять килограммов сахару, килограмм макаронов, и женщина ушла.
— Знаете, кто это приходил? — спросил Кретова Николай Николаевич.
— Кто?
— Жена Заплюйсвечкина, того, который вешался. Думаете, для чего ей столько сахара?
— Для чего?
— Самогон будет гнать для Заплюйсвечкина,— захихикал Николай Николаевич,— свою вину перед ним замаливает. Все бабы такие — сначала зарежут, а потом жалеют.
— Все же давайте про машинку,— напомнил завмагу о своем деле Кретов.— Значит, вы считаете, что я и Лазарев все это подстроили, чтоб получить обманным путем ваши восемьдесят рублей?
— Точно так.
— Но Лазарев украл у меня машинку, и деньги за нее взял себе.
— Докажите!
— Он не только машинку украл, но и одежду, и совхозное белье.
— Докажите! Я же, к примеру, считаю, что вы вместе и одежду продали, и белье постельное. Устроили широкую распродажу имущества, потому что вам понадобились наличные. Чтоб доказать факт воровства, вам надо будет поймать Лазарева, получить у него признание, притом официальное, в милиции, установить факт воровства народным судом — очень длинная песня, да и Лазарев, думаю, не дурак: далеко умчался. А пока всего этого нет, пока Лазарев не пойман,— объяснил Кретову Николай Николаевич,— будет действовать моя версия:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50