«Ей бы взять себя в руки, поменьше плакать над собой, поменьше есть лекарств, да побольше работать, она бы еще замуж могла бы выйти за офицера». Почему за офицера — это я не понял. Но все остальное правильно. Я сказал ей про это, так она меня совсем возненавидела. «Хочет,— кричала она несколько дней,— чтоб больная женщина землю пахала, будто она трактор!».
Сынок! Если ты не можешь меня взять к себе, то хоть устрой меня в дом для престарелых. Ты ведь знаешь, с кем надо поговорить, чтоб меня туда определили. Просто нет больше сил. А если можешь взять к себе, то напиши мне какое-нибудь письмо, а в конце припиши обязательно два слова: «Скоро встретимся». Чтоб Евгения Тихоновна не догадалась. А я пойму. Для конспирации. Обнимаю и жду письма. Твой отец Николай Кретов».
Все та же беда. Все то же желание — уйти от женщины,
которая замучила его своей смертью, своим ожиданием смерти, страхом, будто только она одна смертна па этой земле, будто ее смерть — вселенская катастрофа. Ужасны люди, ощущающие свою смерть именно так, ужасна их судьба, потому что они требуют всеобщего сочувствия, всеобщего вопля, а возбуждают только неприязнь, даже ненависть. И это понятно, так как в сущности они требуют бессмертия, невозможного, разрушают братство между людьми, которое сковано одной простой истиной: все люди — смертны. А кто желает иного, тот не желает оставаться человеком, по не поднимается, а падает, становится не выше людей, а ниже их.
— Конечно, скоро встретимся,— сказал Кретов, прочитав письмо отца, еще не зная, как он сделает все это, но уже зная, что сделает непременно.
Верочкино письмо было короче:
«Да, милый! — написала она.— Да, я приеду. Я тоже люблю тебя. Как ты мог сомневаться в этом?! Я уже подала заявление редактору об уходе. Он сказал, что надо подождать месяц. Только один месяц. Правда, это целый месяц! И я приеду. А предыдущего твоего письма я не видела. Я спрашивала в отделе писем, но никто ничего не знает. Как страшно: ведь ты мог больше не написать мне. Я и так уже думала, что навсегда потеряла тебя. А ты есть! И ты — мой! Жди! Вера».
Кретов ударил кулаком по столу и заплакал, уронив голову на руки.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Они построили просторный шалаш и сидели в нем целыми днями, Федя же проводил в нем и ночи, охраняя совхозный виноградник. Шалаш был прекрасный и прочный: из шпалерных железобетонных кольев, покрытых толстым слоем травы и опутанных проволокой. В нем было прохладно днем и тепло ночью, он не промокал от дождя, не боялся ветра, в нем жил его собственный дух: дух сухой травы, земли и виноградных ягод.
Кретов жалел, когда ему приходилось проводить дни вне Фединого шалаша: дважды его вызывал следователь по делу Лазарева, дважды он ездил на междугородный переговорный пункт, один раз в районную поликлинику, потому что снова начал было кашлять, по все обошлось — с помощью таблеток он справился с кашлем за три дня. Следователь после
Длительного допроса показал ему сочинение Лазарева, предложил прочесть. Кретов прочел. Сочинение оказалось довольно бездарным: Лазарев описывал в нем главным образом свое разгульное счастье, подпольные оргии, тысячные попойки, то есть попойки, на которые тратились тысячи рублей, роскошных и сладострастных женщин, женщин, женщин — словом все то, что он называл наслаждением. Вся философия, которую Лазарев вложил в свое сочинение, сводилась к тому, что наслаждение — цель и оправдание всей его жизни, что ради тех наслаждений, которые он получил, ничего ему не жаль —ни лет, проведенных в тюрьме, ни последующих лет бродяжничества и одиночества, ни жизни вообще. Что такое наслаждение достается только людям смелым и отчаянным, плюющим на то, что о них подумают другие, «всякие праведники», к которым он относил н Кретова. «Тебе, Кретов,— написал он в конце,— такое наслаждение даже не приснится, проживи ты еще хоть тысячу лет, потому что ты праведник и, значит, трус. Высшее наслаждение — преступно. Только сильные люди его достойны. А на таких, как ты, я плюю!» — так заканчивалось сочинение Лазарева.
— Это от многого освобождает меня,— сказал следователю, прочитав сочинение Лазарева, Кретов.— Потому что Лазарев — враг. Я думал, что он несчастен, а он — враг.
Следователь спросил, не хочет ли он снять копию со своей рукописи. Кретов ответил, что не хочет, что она ему не нужна, так как он восстановил ее по памяти.
С междугородной телефонной станции он вел два разговора: один с Беловым — о том, что ему нужна работа, притом работа с квартирой «хоть у черта на куличках», другой разговор он вел с издательством — о том, что ему срочно нужны деньги, аванс, одобрение, «как угодно, но срочно, потому что я женюсь».
Белов ответил:
— Сделаю, старик!
Издатели сказали, что будут «изыскивать возможность».
Отцу он написал: «Обязательно встретимся, но не так скоро, как хотелось бы, возможно, месяца через два. Потерпи. Задерживают дела».
В середине сентября от Верочки пришла телеграмма: «Купила билет на тридцатое рейс 744227». В тот же день Кретов получил письмо от Белова, в котором тот сообщил ему, что его ждут в псковской областной газете, что намерены предложить ему отдел и что квартира будет. Пришлось
снова ехать на междугородную телефонную станцию, звонить в издательство. Редактор ответил:
— Деньги вам начислены. Через неделю ждите перевод. Надо было радоваться. И Кретов, конечно, радовался:
ведь все шло хорошо. Да что там хорошо — здорово! Но он сказал Феде:
— Боюсь чего-то. Радуюсь и боюсь. Жена, работа, квартира, деньги — многовато для одного раза и для одного человека.
— Предрассудок,— успокоил его Федя.— Все твои нынешние страхи — от предрассудка, будто за полосой счастья идет полоса несчастья. Правильна и научна другая точка зрения: за полосой несчастья идет полоса счастья...
Федя схлопотал дружеский подзатыльник.
Разговор этот происходил на винограднике у шалаша. Стоял хороший солнечный день, ясный и тихий, какие бывают только в начале осени. На винограднике шла работа — первая уборка, еще неспешная, без шума, без суеты. Женские разноцветные косынки испестрили зеленое поле, качались на нем, как цветные птицы на зеленых волнах. По междурядьям бегал юркий красный трактор с прицепом — собирал наполненные гроздьями ящики, следом за ним плавало в воздухе голубое облачко дыма. Ящики он отвозил в дальний конец участка, к дороге, куда за ними приезжала машина. Пока убирались только столовые сорта винограда, но уже подходили сроки и для других сортов, в том числе и для винных или для технических, как называл их бригадир — агроном Сергей Гоголев, потому что из них хоть и можно делать вино, делались же теперь соки, пасты, варенья и другие сладкие продукты. Гоголев называл эти сорта также «гадскими».
— Потому что за ними охотятся всякие гады,— объяснял он,— которые делают из них вино: ворюги и алкаши.
— А вы бы не выращивали эти сорта,— сказал ему как-то Кретов.
— Видишь ли,— ответил ему на это Гоголев,— самогон, к примеру, можно гнать из пшеницы, ячменя, ржи, из яблок, слив, вишен — из всего, в чем есть сахар. Так что же теперь — не выращивать все это?
Ответ был вполне резонным. Федю Гоголев предупредил:
— Но как подойдут «гадские» сорта, жизнь у тебя станет беспокойная и опасная. Поскольку ты не вооружен, то главная твоя задача будет в том, чтобы пугать ворюг своим присутствием. Они будут знать, что ты где-то рядом, следишь за ними и можешь, значит, на них заявить, после чего им
не поздоровится. Кричи на них, шуми, даже матюкайся, если хочешь. Но ни в какую физическую борьбу с ними тебя вступать никто не обязывает — это ты должен знать. Бить их не моги — ни палкой, ни камнем, ни кулаком. Нельзя. Только в пределах дозволенной самообороны.
— Короче говоря,— сделал вывод Федя,— я лишь обыкновенное передвижное пугало.
—А это уже метафизика,— сказал Гоголев.
Пока же Федя жил спокойно. И даже не без удовольствий: лакомился лучшими гроздьями, спал на сухой траве, источающей огромными дозами фитонциды, изучал звездное небо и пел под гитару навеянные новой жизнью песни:
Ну-ка; девки, мойте ноги — Будем ягоды давить, Сладку ягоду давить, Вина красные бродить...
В шалаше, развалясь на траве, их поджидал Никифоров.
— Дорогой гость,— сказал о нем Федя,— мыслитель. Докопался до сути «Я» Фихте! Еще чуть-чуть — и откроет путь к бессмертию.
— Здравствуйте, Никифоров. Давненько не виделись.— Кретов, садясь рядом с ним, пожал ему руку.— Неужели докопались до сути Я?
— Ваш друг говорит, что это сделал уже какой-то
Фихте...
— Плевать нам на Фихте,— сказал, смеясь, Кретов.— Да и никто не помнит теперь, что там открыл Фихте. Давайте вашу теорию, Никифоров. Поговорим о высоких материях, а то ведь мелочи заели.
— Мелочи заедают — это точно,— согласился Никифоров.— Мелочи — это как та японская казнь, когда капают на голову до тех пор, пока человек не сойдет с ума или пока капли череп не продолбят. А высокие материи — это полет, свобода, красота!
Кретов посмотрел на Федю, потом на Никифорова, затем снова на Федю и на Никифорова. Внешне они все-таки не очень походили друг на друга, но жесты, но манера говорить!.. Не зря все же Никифоров напоминал Кретову о Феде, «...это полет, свобода, красота!»—произнес Никифоров, тряся над головой руками точно так, как делал это Федя, точно так делая выдох на каждом слове, точно так морща нос и дергая правой ногой. Может быть, ему не хватало только Фединой иронии, Фединого баламутства.
— Не забывайте про Я,— напомнил Никифорову Кретов.— Давайте же вашу теорию про Я!
— Тут важно не само открытие,— с готовностью переключился на свою новую теорию Никифоров,— а подход к нему, метод, путь. И если мы пройдем этот путь до конца, то вот вам и будет открытие этого Я. Путь же такой начинается от аксиомы: то, что не подчиняется моему мысленному приказу, то не-Я. И вот мы видим, что природа не подчиняется нашим мысленным приказам, значит, природа — это не Я. Тело паше в главном не подчиняется мысленным приказам, значит, оно — тоже не-Я. То есть оно растет, стареет, болеет, умирает, разлагается, исчезает, хотя мы этого не хотим, не желаем, приказываем ему другое, но оно плюет на эти приказы. И все же оно чем-то связано с этим Я, находится близко к нему, потому что движется в пространстве по нашему мысленному приказу.
— Так, тело мы отбросили. Что еще остается? — спросил Кретов.
— Еще чувства. Подчиняются они нам или не подчиняются? — задал вопрос Никифоров и сам же ответил: — Не подчиняются. Нельзя полюбить и разлюбить по приказу, захотеть или расхотеть есть, рассердиться или не рассердиться, обрадоваться или не обрадоваться». Не подчиняются. Значит, они тоже — не-Я. Все наши знания — не-Я: дважды два — все равно четыре, если ты даже прикажешь, чтоб было пять. Сама мысль строится не по нашей воле, а по законам. Мысль, значит, тоже не-Я. Что еще осталось?
— Ничего,— ответил Кретов.— Ничего не осталось: природу отбросили, тело отбросили, чувства отбросили и мысли отбросили. Больше ничего нет. Все отбросили. А где же Я? Немедленно отвечайте, Никифоров!
— Я — это то, от имени чего мы отдаем мысленные приказы,— ответил Никифоров.
— И что же это? Неужели душа, Никифоров?
— Не знаю,— вздохнул Никифоров.— Я — это то, что является самим собой. Вот тут ваш товарищ предложил научное определение. Как вы сказали? — спросил он Федю.
— Замкнутое в себе самом тождество! — торжественно произнес Федя.
— Вот,— развел руками Никифоров.— Это все.
— Монада, что ли? Лейбниц? А ну вас к лешему, друзья! — сказал Кретов.— И ко всем чертям вместе с Фихте и Лейбницем! Давайте лучше потолкуем о счастье! Вот что такое, по-вашему, счастье, Никифоров?
- Определение счастью дать нельзя,- ответил, не задумываясь, Никифоров.
— Почему же?
— Потому что оно у каждого свое. Как кто себе воображает счастье, такое оно и есть. Нельзя сказать: делай то-то И то-то и ты будешь счастлив. Никого не научишь, как быть счастливым. Надо учить не счастью, а справедливости, потому что справедливость не делает других людей несчастными. Справедливый человек лучше счастливого, потому что счастливым может быть и подлец.
— Замечательно! — искренне сказал Федя.— Счастливый подлец. Счастливый подлец — это человек, который счастлив за счет другого. Тема для песни! Попробую сегодня же сочинить...
— Кто-то идет,— сказал Кретов, услышав чьи-то отдаленные шаркающие шаги.— Не к нам ли?
Федя выполз из шалаша.
— Ну кто там? — спросил Кретов, которому лень было выбираться наружу.
— Старуха какая-то,— ответил Федя,— Едва ковыляет, бедная. Никифоров,— позвал он,— взгляните-ка!
— Э-хе-хе! — закряхтел Никифоров, двинувшись к лазу на четвереньках.— Нигде нет покоя. По мою душу, наверное: опять что-нибудь на ферме не так.
Никифоров ошибся. Пришла Кудашиха. И не к нему, а к Кретову. Кретов не виделся с ней больше месяца. Но все же это был не такой большой срок, чтоб можно было так постареть, как постарела Кудашиха. Лицом постарела и ссутулилась. Пришла, опираясь на палку.
— Болели, что ли? — спросил Кретов, предложив ей присесть на тарный ящик.
— И болела, и все такое,— ответила Кудашиха.— А пуще всего дети замучили. Считай, из дому выгнали. Три ночи в городе на вокзале ночевала, а в эту и оттуда выгнали, вот и приплелась сюда, потому что идти больше некуда.
— Как же так? — удивился Кретов.— Кто же вас выгнал? Татьяна?
— Да что Татьяна, если он и ее в дурочку превратил: все с матом, все с кулаками, тиран и бандит. Я ей говорю: «Танька, пойди к Кошелеву!», а она мне отвечает: «Мама, не лезьте не в свое дело, вы мою семью разрушаете!» Машину ж купил, деньги наши все потратил, а что не потратил, то не дает, говорит: «Разобью эту машину вместе с вами, а себе другую куплю». Таньку бьет, а меня просто гоняет, как собаку чужую, и слышишь: «А ну катись отсель! А ну исчезни с глаз!». Я уже на кухне ночевала, так он приходит ночью на кухню, чтоб воды попить, потому что ночью у него нутро горит от водки, и на меня воду льет,
а потом говорит, что я мочусь, что я старая прорва.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50