Они трусливы и заранее всего опасаются. Они привязаны к жизни. И чем ближе к последнему дню, тем больше. Они эгоисты более, чем следует. Они более бесстыдны, чем стыдливы. Они не поддаются надеждам. И более живут воспоминаниями, чем надеждой, потому что для них остающаяся часть жизни коротка, прошедшая длинна, а надежда относится к будущему, воспоминания же — к прошедшему. В этом же причина их болтливости: они постоянно говорят о прошедшем, потому что испытывают наслаждение, предаваясь воспоминаниям. В своей жизни более руководствуются расчетом, чем сердцем, потому что расчет имеет в виду полезное, а сердце — добродетель. Они поступают несправедливо вследствие злобы, а не вследствие высокомерия. Они способны к состраданию, но не потому, что любят близких, а по своему бессилию, потому что на все бедствия смотрят так, словно они придут и к ним. Они ворчливы, не бойки и не смешливы. Они угрюмы и неприветливы, эти несчастные старики». Продолжать? — спросил Кретов.
— Да, да,— отозвался Самохин.— Продолжай. Какая мерзость эта старость! А? И что же делать?
— «Что же делать? — воскликнул Эвном, один из слушателей, который часто приходил к храму Аполлона,— продолжал чтение Кретов.— Какая мерзость эта старость! И на-
до ли говорить о ней? Ведь и ты уже не молод, Аристотель. Да и нам, юношам, старости не избежать.— А с юношами дело обстоит так,— продолжал Аристотель.— Юноши склонны к желаниям и прежде всего к желаниям любви. Впрочем, страсти эти переменчивы, скоро загораются и так же скоро гаснут. Они страстны, вспыльчивы и склонны следовать гневу, когда считают себя обиженными. Они любят почет, но еще более любят победу, потому что юность жаждет превосходства. Они не злы, а добродушны, потому что еще не видели многих низостей. Они легковерны, потому что еще не во многом были обмануты. Они исполнены надежд, потому что так разгорячены природой, как развлекающиеся на пиру. Они преимущественно живут надеждой, потому что надежда касается будущего, а воспоминание — прошедшего; у юношей же будущее продолжительно, прошедшее же кратко: в первый день жизни не о чем помнить, надеяться же можно на все. Поэтому их легко обмануть. Они чрезвычайно смелы, потому что пылки и исполнены надежд; первое лишает их страха, второе делает уверенными. Молодые люди стыдливы: они воспитаны исключительно в духе закона и не имеют понятия о других благах. Они великодушны, потому что жизнь еще не унизила их и они не испытали нужды. Они предпочитают прекрасное полезному, потому что живут более сердцем, чем расчетом. Юноши более, чем пожилые, любят друзей, семью и товарищей, потому что находят удовольствие в совместной жизни и ни о чем не судят с точки зрения пользы. Они во всем грешат крайностью и излишеством вопреки Хилонову изречению: «Ничего сверх меры». Они все делают через меру: чересчур любят и чересчур ненавидят. И во всем остальном так же. Они считают себя всесведущими и утверждают это. Вот причина, почему они все делают через меру. И несправедливости они совершают по своему высокомерию, а не по злобе. Они легко доступны состраданию, потому что считают всех честными и слишком хорошими: они меряют всех ближних своей собственной неиспорченностью. Они любят посмеятся и сказать острое словцо, так как остроумие есть отшлифованное высокомерие.
— Ты рассказал все это затем, чтобы похвалить юность и осудить старость? — спросил Аристотеля все тот же Эвном.— Но ведь и Солон уже сказал, что в первую гебдомаду, первые семь лет, ребенок меняет зубы, во вторую гебдомаду наступает зрелость, в третью — возмужание, в четвертую — акме, расцвет, в пятую вступают в брак, в шестую укрепляется разум, в седьмую и восьмую расцветают ум и речь, в
девятую доблесть уступает мудрости, а десятая гебдомада — ожидание смерти. Да и Платон написал об этом в «Законах». Что же своей речью хотел сказать ты, Аристотель?
— Я хотел сказать, что у юности так много достоинств и так мало пороков, что никто не станет бороться с нею. К тому же недостатки юности быстро излечивает время. У старости же так много пороков, что было бы лучше, когда бы она и вовсе не наступала. И вот главное, Эвном: кто хочет сразиться со старостью, тот должен знать, чего в ней следует опасаться больше всего. Разум способен исправить природу, Эвном. То, чего человек достигает в лучшие годы зрелости, он может достичь с помощью знаний в юности; а то, чего лишается в старости, может с помощью разума возвратить. Поэтому я говорю: достойная человека старость есть мудрая старость. Приобретать знания, стало быть, никогда не бывает ни слишком рано, ни слишком поздно. И поэтому знания— первое и наилучшее достоинство человека во все годы его жизни...» Все,— сказал Кретов и захлопнул книгу.
— Твой вывод,— потребовал Самохин, беря из рук Кретова книгу.
— Разумная старость не должна уступать дорогу неразумной юности. Неразумная старость не должна поучать разумную юность. Созданная и создаваемая культура — общий для всех учитель. Обратите внимание на культуру: она придает форму духу. Предание формы вещам — наука. Предание формы духу — искусство. Труд соединяет дух и материю, искусство и науку. А там, где такого соединения нет, там возникает мусорная свалка! — зло закончил Кретов.
— Я тебя понял. Старики, не овладевшие культурой, ничему научить не могут. Юность, не овладевшая культурой, ничого хорошего но создаст. А мы этой самой культуре не уделяем внимания, мы озабочены не духом, а материей, и в результате создаем не прекрасный дворец будущего, а мусорную свалку. Так?
— Так.
— Знакомая песенка,— Самохин встал, подошел к окну и распахнул его.— Знакомая интеллигентская песенка. Я ее ужо слышал, дорогой мой Кокра. От тебя тоже, еще в наши юные годы.—Самохин выбил трубку о подоконник, закрыл окно и повернулся к Кретову.— Песенка, как известно, пе-сепкой, а между тем все хотят есть, пить, веселиться, хорошо одеваться, иметь крышу над головой, отдельную квартиру, личный автомобиль. Хотят сейчас, немедленно, сию минуту,
а не потом, когда искусство и наука гармонично соединятся. И для духа мы кое-что делаем. Не зверье же вокруг, верно? Нормальные люди. С недостатками, конечно, кто же станет это отрицать? Вот и вы, писатели, не мыслите себе положительного героя без недостатков. Нормально это, диалектика. Так откуда же ваша песенка? Я начал подозревать, что ваша песенка вот откуда: вы хотите побольше славы и побольше благ. Не о культуре беспокоитесь, а о себе.
— Я тоже?
— Возможно.
— Исключения не допускаешь?
— Исключения не меняют общего правила.
— Тогда давай простимся,— сказал Кретов.— Тогда мне в высшей степени наплевать на твое гостеприимство. Прощай! — Кретов решительно направился к двери.
— Не дури! — попытался остановить его Самохии.— Ночь же на дворе! Куда ты пойдешь? — он бросился за Кре-товым и схватил его за руку.— Это же был спор. Надо уметь спорить. Что ж ты сразу в пузырь?
— Пусти! — вырвал рук Кретов.— Вот именно: надо уметь спорить. Ты же меня оскорбил. И я больше не хочу с тобой разговаривать.
— Хорошо, не разговаривай. Но не уходи. Что скажут Маруся и Ванда? Тебе уже постелено. Утром уйдешь. Считай, что ты не в моем доме, а в гостинице. Кстати, та комната, где тебе постелено, для гостей. Да ты пойми: ночь на дворе! Ночь! И потом я приношу тебе извинения. Прости, Кокра! Беру свои слова обратно. Гнусность сказал. Честное слово, гнусность.
— Но ты так думаешь?
— Да не думаю я так вовсе! Не думаю! Не болван же я какой-нибудь. Прав, конечно, ты: мы мало думаем о культуре. О высокой культуре, а не обо всякой этой мишуре — об уголках, пунктах, кружках. Этой мишуры у нас навалом. Ее цель известна: пусть вышивают подушечку для иголок, лишь бы не хулиганили. А нужно не отнимать или занимать свободное время, а приобщать к высокому человеческому духу... Ну, остаешься?
— Остаюсь,— улыбнулся Кретов.— Давно бы так. Пришла Маруся. Спросила, протирая глаза:
— Что вы так раскричались? Спать же не даете.
— Больше не будем,— пообещал Самохин.— И тоже собираемся лечь.
— Тогда покажи гостю его комнату,— сказала Маруся и ушла.
— В самом деле, покажи,— попросил Кретов.— Пора ложиться.
— Пора так пора.— Самохин провел Кретова в комнату для гостей, пожелал ему спокойной ночи, и они расстались.
Комната действительно походила на гостиничный номер: здесь была одна кровать, тумбочка, вешалка для одежды и журнальный столик, возле которого стояли два стула. На столике лежали газеты и стоял будильник.
Кретов поставил будильник на шесть часов — в семь уходил его автобус — и стал раздеваться. Оп был уже без брюк, когда дверь комнаты приоткрылась и Самохин шепотом спросил:
— Ты точно уже не сердишься на меня?
— Не сержусь,— также шепотом ответил Кретов.
— Спи, сколько захочешь. Потом мой шофер отвезет тебя в Широкое.
— Не надо,— сказал Кретов.— Я поеду на автобусе.
— Ну, тип! Ну, ясамовец! — снова возмутился Самохин.— Ну, пузырь колючий!
— А ты все князька из себя корчишь,— сказал ему в ответ Кретов.— Злоупотребленец несчастный!
Самохин захлопнул дверь и удалился, шлепая по полу ночными тапочками.
Кретов погасил свет и лег.
Ванда не разбудила его: он не спал, когда она вошла В его комнату и тихо сказала, не зажигая света:
— Оденься, Коля, и приходи ко мне. Мне хочется с тобой поговорить. Я тебя очень прошу. Я подожду тебя у двери моей комнаты. Это сразу же направо...
— Да,— ответил Кретов.— Хорошо.
Он быстро оделся и вышел. Она ждала его за дверью.
— Я подумала, что мы можем поговорить и в кабинете,— сказала Ванда.— Там будет даже удобней...
— Да, да,— согласился Кретов.— Там будет удобней. Ванда была в том же наряде, в котором выходила к
ужину.
— Ты не ложилась? — спросил ее Кретов, когда они вошли в кабинет.
— Моя комната там,— Ванда указала рукой на книжные полки.— Книгами закрыта дверь. Наверное, очень тонкая дверь, потому что там все слышно, о чем говорят здесь.
— И ты все слышала?
- Про старую любовь? Да, я все слышала. И все другое, Конечно. Но ведь ты спросил именно про старую любовь, да? Да.
— Сядем?
— Сядем.
— Здесь уютно,— сказала Ванда, когда они сели.— Я люблю сидеть возле, книг. Рядом с ними спокойно. Потому что они знают все. И про старую любовь, которая не ржавеет... Знаешь, лет пять назад, когда у меня все еще было хорошо, я путешествовала с мужем по странам Балтики, мы плыли на пароходе, и вот в одно прекрасное утро я вышла на палубу и увидела, что мимо проходит чужой пассажирский теплоход...
— И ты прочла название теплохода,— подсказал ей Кре-тов.— Он назывался «Старая любовь», если перевести с немецкого.
— Да! — удивилась Ванда.— Но откуда ты знаешь?! Ты
что, читаешь мысли?
— Нет, конечно. Но мне кто-то уже говорил про этот теплоход. И я почему-то подумал, что ты тоже его видела.
— Я действительно видела. Большой белый теплоход, он шел встречным курсом. Не веришь? Ты что, мне не веришь?
— Верю, верю,— постарался успокоить Ванду Кретов, услышав в ее голосе нотки обиды.— Черт меня дернул за язык. Я, наверное, испортил тебе твой рассказ? Ты прости, пожалуйста, но мне на самом деле кто-то рассказывал про этот теплоход, будь он неладен. Ты продолжай, пожалуйста, продолжай. Итак, ты увидела теплоход, идущий встречным курсом, и прочла его название — «Старая любовь». Что же
дальше?
— Дальше я вспомнила о тебе,— помолчав, ответила
Ванда.
— Ты уверена, что именно обо мне?
— Да, о тебе. И я попросила судьбу, чтобы она еще хоть раз в жизни свела нас. И вот она нас свела,— Ванда вдруг заплакала, но быстро собралась с силами, успокоилась.— И вот она нас свела после стольких страданий. Не думаю, конечно, что они, эти страдания, цена за нашу встречу, но все-таки... Она свела нас несчастными, а ведь могла свести раньше, когда мы были счастливыми. Тогда мы порадовались бы счастью друг друга. Теперь же — такая печаль... Ты очень изменился, Коля. Я даже не сразу узнала тебя,— Ванда улыбнулась и подняла на Кретова глаза.— Но ты постарел красиво. Некоторые стареют и превращаются в жаб, в бульдогов, в крокодилов — проявляется дурная страсть, дурной характер. А у тебя хорошее лицо. Немного ироничное, но хорошее.
— Спасибо,— сказал Кретов.— За комплимент спасибо,
Но ты опередила меня. Я тоже хотел сказать тебе кое-что о твоем лице, о твоей красоте, о том, что я рад видеть тебя красивой, это делает мне честь, это говорит о том, что я любил истинно красивую женщину.
— Льстишь,— сказала Ванда.— Но я тебе прощаю эту лесть. А ты простил меня, Кокра? — она снова взглянула на Кретова.
— Нет,— ответил Кретов.— Не простил. Ты предала меня.
— Да, да,— торопливо согласилась Ванда.— Я предала тебя. И это предательство все время мучило меня. И я все время думала, что судьба меня накажет за него. Но и представить не могла, что так жестоко.
— Ты связываешь вещи, которые ничем не связаны, Ванда. Зачем?
— Все в жизни связано, Коля. Все. Ведь другого греха не было, только этот. Значит, и кара — за него.
— А что случилось, Ванда? Я знаю, что у тебя умерли дети...
— Нет, Коля. Не умерли. Они погибли. Их убили. Георгия в Афганистане убили душманы. А Васю убили хулиганы, два года назад. Муж сначала запил. Потом бросил меня. И это все. Так закончилась моя жизнь. Да, да, закончилась. Теперь я не живу. Я некая форма, блуждающая и бесполезная. Впрочем, я еще работаю и этим связана с жизнью. Но это все. Ты тогда проклял меня? — спросила Ванда.— Ты пожелал мне зла?
— Нет.
— Ты вспомни,— попросила Ванда.— Ты вспомни, как ты проклял меня. Я хочу знать...
— Остановись,— сказал Кретов.— Я не желал тебе зла. Я хотел сам умереть. Но тебе я зла не желал.
— Но ты не простил? Не простил?
— Не простил. Потому что очень любил тебя. Потому что очень хотел счастья с тобой. Потому что верил в вечность нашего счастья и в невозможность другого. И поэтому хотел умереть. Но не умер. А тебе зла не желал. Потом забыл тебя. Вернее, редко вспоминал. И уже без горечи. Гадость даже в страданиях есть, раз они миновали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50