— Но ведь его не удастся теперь осуществить.
— Почему же не удастся? Удастся,— усмехнулся Лазарев.— Я вам выдал мой план убийства. Вам теперь кажется, что я его не стану осуществлять, вы спокойно уснете, а я возьму и осуществлю его. Вы теперь скажете, что я снова выдал себя. Правильно. Выдал. Теперь вы не будете
спать, будете следить за мной всю ночь, а я приду в другую ночь, буду каяться, чтобы усыпить вашу бдительность, а потом все-таки прикончу вас.
— Все, что вы говорите, гнусно, Лазарев.
— Конечно, гнусно. Но такого рода гнусность является также частью философии сатанизма.
— И где вы нахватались этой философии, если не секрет? — спросил Кретов, принимая все разглагольствования Лазарева за пошлую рисовку.
— Да все там же, куда вы меня запихнули. Был там у нас один мудрец, философ, чуть ли не кандидат философских наук, угодил в тюрягу по очень грязному делу. Так он нас просветил, что можно построить философию на принципах сатаны: убий, прелюбодействуй, презирай ближнего своего, лжесвидетельствуй, воруй, заливай мир кровью, наслаждайся и никого не бойся, ничего не бойся, ни кары господней, потому что бога нет, его придумал сатана для дураков и недоносков, ни кары людской, потому что люди для сатаны — только навоз, на котором произрастают прекрасные черные цветы сатаны, то есть мы, исповедующие философию сатаны.
— Эк куда вас занесло! В старое дерьмовое болото. Ведь это философия не сверхчеловоков, а недочеловеков, зверей в человеческом образе. Все это уже было.
— Знаю,— Лазарев бросил окурок в печь.— Было и будет. Зло тоже вечно, как распад, разрушение, энтропия, смерть. Почему нельзя служить злу? В чем тут преступление?
— А в том, Лазарев, преступление, что разрушению, распаду и смерти намеревается служить человек — воплощение организации, энергии, разума, жизни. Служение злу, стало быть, является предательством собственной человеческой сущности. А предательство — самое гнусное из преступлений. Разве не так?
— Да,— тяжело вздохнул Лазарев.— Может быть. Очень может быть.— Он закрыл печную дверку и перебрался на раскладушку.
Несколько минут лежали молча. Кретов подумал было уже, что разговор окончен, что можно будет уснуть, но тут его снова стал донимать кашель. Пришлось встать, выпить чаю.
— Можно, конечно, и от простуды умереть,— сказал Лазарев, когда Кретов снова лег.— Но вас такая смерть, конечно же, не устраивает? И умереть от угарного газа вам тоже не хочется, так?
— Вообще не хочется,— ответил Кретов, досадуя на то, что разговор возобновился.
— А если надо?
— Кому надо?
— Ну, не вечно же жить, не бессмертный же вы... Какая смерть вас устроила бы?
— О моей смерти позаботится провидение,— попробовал отшутиться Кретов.— Я родился под знаком Стрельца и, стало быть, не умру своей смертью, не в постели, не в больнице, а с оружием в руках, как и подобает Стрельцу...
— Я так и думал: красной смерти хотите, чтоб в бою за святую Русь или даже ради спасения всего человечества. Так?
— А вам это не нравится? Вы все еще хотите, чтобы я подох в этой времянке от угарного газа?
— Не в моих желаниях дело,— ответил Лазарев.— Я просто хотел узнать, насколько высоко ваше самомнение, насколько вы хотите быть избранником судьбы, счастливым даже в смерти. Таким образом, вы должны исповедовать философию избранничества для немногих, философию героев, гениев, вождей. Народ в этой философии тоже занимает не очень высокое место — место восторженных баранов, которых осчастливил избранник судьбы. Разве не так? Вы, конечно, скажете, что не так. Но посмотрите на свою жизнь: ведь вы всю жизнь карабкались вверх, удалялись от народа, не остались ведь на своей земле, а побежали в университет, к высшему образованию, профессию избрали редкую, чтоб не как все, а потом и вовсе подались в писатели, чтоб быть учителем народа, судить всех от имени своего недосягаемого Я. Короче: как бы ни выглядела ваша философия на словах, на деле она — философия избранничества. А то, что вы теперь здесь, в этой времянке, в этой богом забытой деревне — всего лишь каприз, игра в падение, ради острых ощущений... И еще одна очень интересная мысль, которая тоже, конечно, вам не понравится: если бога, то есть добро, придумал для дураков сатана, чтобы они умилялись всяким там совершенствам, распевали свои дурацкие гимны и не мешали сатане вершить свое дело, то вы, уважаемый Николай Николаевич,— всего лишь сочинитель этих дурацких гимнов и объективно тоже служите сатане. Как?
— Хитро,— ответил Кретов, борясь с вновь подступившим кашлем.— Только все это — словоблудие, Лазарев. Вы прекрасно знаете, что нет ни бога, ни сатаны, что нет ни добра, ни зла, как неких отвлеченных, потусторонних, миро-
вых сил. Добрыми или злыми могут быть только человеческие дела, заметьте — дела, то есть даже не весь человек, хотя и такое случается. Добрые дела служат на пользу людям, а злые — им во вред, в том числе и тем, кто эти злые дела совершает. Разумеется, всякое дело можно возвести в принцип и служить этому принципу, поклоняться ему, быть его рабом, быть его носителем — это как кому угодно. Только все принципы в конце концов проверяются на истинность практикой жизни. Жизни, Лазарев, Жизни! И вот обнаруживается, что одни из них годятся только в качестве туалетной бумаги, другие же — светят людям как путеводные звезды. Вот и вся философия. А еще...— Кретов снова раскашлялся и долго не мог сказать ни слова.
Лазарев встал и подал Кретову чашку с чаем. Кретов попил чаю, поблагодарил Лазарева за доброе дело, сказал:
— Теперь поспать бы.
— Пожалуй,— согласился Лазарев, ложась.— Но у вас там была еще какая-то мысль. Если не трудно... А то к утру забудется.
— Да ничего особенного. Я хотел только сказать, что изобретать принципы гораздо легче, чем выполнять их, просто потому, что не каждый изобретенный принцип становится убеждением. Словом я надеюсь, что вы лишь попугали меня своей философией сатанизма, а в жизни ей не следуете...
— Вежливый вы человек, Николай Николаевич, очень вежливый. Вы надеетесь, что я не стану травить вас угарным газом, вы верите, что человек, даже самый падший, не может ответить злом на добро... Кстати, неужели вы думаете, что вы тогда совершили доброе дело, упрятав меня на многие годы в тюрьму? По-вашему, наказание есть благо? Благо для наказуемого?
— А вы хотели бы, чтобы люди, исповедующие добро, и по отношению к преступникам совершали только добро? Нет, Лазарев. В том-то и однобокость, невозможность философии сатанизма, что она зиждется только на злодеянии. Философия добродетели не включает в себя злодеяние как принцип, но она провозглашает право на защиту общих интересов, наказание, возмездие для преступников, которое есть страдание. Кстати, страдание — все же не есть зло, оно является лишь воздаянием за зло. Школа страданий — самая зкестокая школа, но все же школа. Словом, страдание для преступника — это единственный способ преодоления в себе преступных начал.
— А если не преодоления, а усугубления? — спросил Лазарев.— Тогда оно все-таки зло?
— Тогда, конечно, зло,— согласился Кретов.
— Вот! — обрадовался Лазарев.— Все-таки — зло!
— Зло, конечно,— подтвердил Кретов.— Но какое?
— Любое зло есть зло. Что уж тут хитрить? А раз уж вы совершили по отношению ко мне зло, потому что лишь усугубили мои преступные начала, сделали из меня закоренелого преступника, опасного для общества, то и вам за это положено наказание, возмездие или как там еще вы все это называете. От вашего же общества вам положено это наказание. А уж от меня — и подавно. Разве не так, Николай Николаевич? А если так, то вам надо явиться в наши правоохранительные органы с повинной. А еще попросить прощения у меня, Николай Николаевич. Вам не хочется у меня попросить прощения?
— Не хочется,— ответил Кретов.
— Это почему же? Потому, что вы непоследовательный сторонник философии добродетелей?
— Просто вы поторопились с выводами, Лазарев. Я говорю о том зле, которое мы вам якобы причинили. Вы уверены, что стали теперь закоренелым преступником? Что страдания не заставили вас пересмотреть свои преступные принципы, не открыли перед вами истину? Уверены? Но где доказательства? Ваши слова? Но ваши слова ничего не доказывают.
— Ничего?
— Ничего, Лазарев.
— Нужно, значит, дела? Нужно новое преступление?
— Возможно. Но и оно ничего не докажет, кроме того, что вы и прежде были уже закоренелым преступником, что мера наказания, которая была вам определена судом, не соответствовала вашей преступной сути, что все ваши преступления были злонамеренными, злоумышленными и потому особенно тяжкими.
— И вы, таким образом, останетесь чистенькими? — подумав, спросил Лазарев.
— Выходит, что так.
— А нет ли какой-либо ошибки в ваших рассуждениях?
— Ищите, Лазарев, если вам охота. А я буду спать. Я очень устал, Лазарев. И плохо себя чувствую, простыл. Извините.
Кретов провел кошмарную ночь. Кашель и бредовые сновидения в конец измотали его к утру. Но и то короткое беспамятство, в которое провалился на рассвете, не вернуло
ему силы. Он очнулся с жестокой головной болью и ощущением все усиливающейся тошноты. Хотел подняться, но голова вдруг словно взорвалась, наполнилась красными вспышками, черными вихрями и грохотом. И адской болью. Способность мыслить вернулась к Кретову минут через пять, так ему показалось. «Хана,— сказал он себе.— Отдаю концы». Почему подумал на этом жаргоне? Не все ли равно почему. Может быть, побоялся обычных и понятных слов, того, что они обозначают с неизбежной ясностью, и еще потому, что не верил в приближение смерти, что рано еще было называть ее. И все же она была где-то совсем рядом, в предутреннем сумраке, забившемся в его жилье и боязливо поглядывающем в посеревшее окно, за которым начинался рассвет — страх и смерть ночи. Этим сумраком нельзя было дышать, он сжигал легкие. И давил на глаза, словно черная тяжелая вода.
— Лазарев,— с трудом произнес Кретов, чувствуя, что Лазарев еще здесь, во времянке.— Включи свет.
Лазарев в ответ даже не пошевелился. «Значит, мне только показалось, что я его позвал»,— подумал Кретов, папряг силы и снова попросил:
— Включи свет, Лазарев!
Теперь-то он точно слышал свой голос, почувствовал, как шевелились пересохшие губы, как стало больно в ушах от звука слов. Но Лазарев снова не отозвался. Кретов с трудом повернул голову и принялся смотреть в ту сторону, где стояла раскладушка Лазарева. Конечно, он был там, его голова чернела на подушке. Прислушавшись, Кретов уловил даже его дыхание, но странное, словно легкий посвист через соломинку.
— Лазарев! — еще раз позвал Кретов.— Умоляю тебя!
Но тут в коридорчике объявился Васюсик и заорал дурным голосом, что-то опрокинул и умолк, должно быть, снова убежал на улицу. Ни на слова Кретова, ни на крик Васюси-ка Лазарев никак не отреагировал — по-прежнему посвистывал в свою соломинку и не шевелился.
— Скотина ты, Лазарев,— разозлился Кретов и снова попытался подняться. Опять страшная головная боль, опять доводящая до обморока тошнота, черные и красные вспышки в глазах. Кретов ухватился рукой за холодную железную спинку кровати и удержался. С минуту боролся с дурнотой, потом спустил с кровати ноги, которые показались ему почему-то очень белыми и длинными. «Вот и хорошо, что длинные»,— сказал себе Кретов, вытянул одну ногу и толкнул ею раскладушку Лазарева. Раскладушка поехала по полу,
ударилась о противоположную стену. Кретов вслед за собственной ногой сполз с кровати и, обдирая спину о панцирную сетку, оказался на полу.
— Гад ты, Лазарев,— едва не плача от обиды, проговорил он, борясь с тошнотой.— Ну проснись же!...
Его вырвало. От этой рвоты он едва не задохнулся, но потом вдруг почувствовал себя легче, нашел в себе силы подняться с полу и сесть на кровать. За это время во времянке заметно посветлело. Кретов бросил взгляд на задвижку дымохода и увидел, что она утоплена до конца.
— Лазарев, ты — подлец,— сказал Кретов, сознавая, что если у него не хватит теперь сил добраться до двери и открыть ее, Лазарев никогда не проснется, а он, Кретов, захлебнется в бреду... В далеком детстве он уже угорал, а однажды был близок к смерти. И умер бы, если бы у отца не хватило сил распахнуть окно. А здесь окна не открываются, нужно открыть дверь. Но как это сделать? Кретов встал на ноги, но тотчас упал, сильно ушиб колени, повалился со стоном на бок, во что-то мокрое и скользкое. Это было так унизительно, что на какое-то время он потерял способность бороться, желание бороться, жить. И, может быть, только то, что его рука наткнулась на ножку кровати, за которую он тотчас же ухватился, заставило его подтянуться вперед, поближе к двери, забыть о мерзости бессилия и грязи, в которой он вдруг оказался.
Дверь изнутри оказалась закрытой па крючок — постарался Лазарев? — Кретов, сидя под дверью, дотянулся до крючка рукой, потом толкнул дверь плечом и перевалился через порог в коридор. Здесь был воздух, холодный и чистый, он тек ручьем прямо в лицо Кретову из-под наружной двери времянки, сквозь дыру, сделанную в двери для Васю-сика. Оттуда же лился утренний свет и само спасение. Кретов переполз через порог на глиняный пол коридора и, обессиленный, вновь на какое-то время потерял сознание, мучаясь дурнотой и кашлем. А между тем ему все это время казалось, что он видит в дверной дыре морду Васюсика и слышит его крик. Потом он услышал голос Татьяны:
— Брысь! Брысь, чертово отродье! — ругалась она.— Ото ж такой проклятущий, что людям спать не дает!
Кретов приподнялся на руках, прислонился спиной к стене, снова закашлялся.
— А вы и не спите? — проговорила Татьяна, подойдя к двери.— Так я возьму у вас совок, а то у нашего ручка сломалась. А уголь так слежался, что никаким чертом его не зачерпнешь.
Она потянула на себя дверь, заглянула во времянку и схватилась за голову.
— Та что ж это с вами такое? — испугалась она, увидев сидящего у стены Кретова.— Ой, боже ж мой! Та вы хоть бы оделись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50