Это Гомер. А любовь была прекрасной.
— Да?
— Да. Потом ничего подобного не было.
— И у меня,— призналась Ванда.— Все, что было потом, и сравнивала только с тобой. И в этом тоже великий грех... Но вернуть ничего невозможно, правда?
— Правда.
— У меня дома есть две твои книги. Одну из них я очень берегу. Потому что она про нашу любовь.
— Да. Есть такая книга.
— Долго ли ты ее писал?
— Может быть, год,— ответил Кретов.
— И, значит, весь тот год ты снова был со мной?
— Пожалуй.
— Тебе это нравилось?
— Да.
— Это чувствуется по тому, как написана книга. Когда я ее читала, я тоже была с тобой. Зачем ты ее написал?
— Чтобы не забыть.
— И ты думал, что она когда-нибудь попадет в мои руки?
— Наверное.
— Ты хотел, чтобы в моем сердце пробудились прежние чувства?
— Не знаю. Когда я закончил книгу, я понял, что навсегда простился с тобой. Я не перечитывал ее.
Они помолчали. В доме было тихо. И за окном стояла тишина. Такая тишина, словно все кончилось,— мертвая. Будто все прошло. И жизнь, и все люди, и все дни. Осталась только эта тихая ночь.
— Куда же ты теперь? — спросила Ванда.
— В Широкое.
— Зачем? Из-за той женщины? Я слышала, извини, что у тебя есть женщина.
— У меня она есть. Но меня у нее нет. Я написал ей и буду ждать ответа. В Широком.
— А если она ответит отказом? Что тогда?
— Тогда ничего.
— Тогда ты приедешь ко мне,— сказала Ванда и положила руку Кретову на плечо.— Не возражай,— попросила она его,— выслушай меня до конца. Разумеется, я понимаю, что ничего вернуть нельзя. И не об этом речь. Пойми меня правильно. Ничего такого, абсолютно ничего. Речь о другом. О том, чтобы жить вместе, под одной крышей, которую я тебе предлагаю. Ведь нас что-то связывает, что-то роднит, правда? Зачем же тебе скитаться по свету неприкаянным? Зачем мне... Словом, я была бы рада. Мы тихо прожили бы оставшуюся жизнь. Ты мог бы спокойно работать. Дом, в котором я живу, почти у моря. Мы ходили бы на берег и смотрели бы на проходящие корабли. Я во всем помогала бы тебе. И в этом для меня было бы счастье. Я хотела сначала сказать, что это деловое предложение. Но это все-
таки не так. Ведь мы когда-то любили Друг Друга и помним об этом до сих пор... Ты теперь ничего мне не говори,— снова попросила Ванда.— Я лишь хочу, чтоб ты знал. И если та женщина не приедет к тебе, ты вспомнишь об этом разговоре со мной. Хорошо?
— Хорошо,— ответил Кретов.
Ванда протянула руку к сумочке, которая лежала рядом с ней на диване, и вынула пачку сигарет.
— Ты не куришь? — спросила она.
— Нет.
— А я закурю, если ты позволишь.— Она прикурила от зажигалки Самохина, которая стояла па столике перед диваном, сказала, отмахиваясь от дыма: — Когда ты приедешь, брошу курить. И хандрить брошу. И вообще стану другой. Знаешь, я была веселой, пока не свалились на меня беды. Я многим нравилась. Годы, казалось, не имели надо мной власти. И если я снова возьму себя в руки, я обязательно понравлюсь тебе. Нам многие еще позавидуют и будут говорить вслед: «Какая красивая пара!». Знаешь, когда я разводилась с мужем, я вернула свою девичью фамилию...
— Ванда,— сказал Кретов,— разве ты хочешь, чтобы я пожалел тебя? Ты всегда была такая гордая...
— Прости,— поняла его Ванда.— Я просто заболталась. К тому же все время болтаю о себе. А надо бы поговорить нам и о тебе, о том, как ты все эти годы жил, чем занимался, что было в твоей жизни хорошего и плохого. Расскажи мне об этом,— попросила Ванда,— не пожалей для меня этой ночи,— и добавила, не сдержавшись,— тем более, что другой, возможно, не будет...— она ткнула сигаретой в пепельницу и смяла ее.— Ничего, конечно, не будет,— вдруг заплакала она,— ничего. И ты никогда не приедешь ко мне. Хотя ты — единственный, кого я могла бы вернуть. А других не вернешь — ни Георгия, ни Васю... Что ж за горе такое, и за что? За что, Кокра? За что, миленький мой? Ну пожалей меня, если можешь! Пожалей!
— Как Ванда? Как я тебя пожалею?
— Скажи мне еще раз, что я тебе нравлюсь.
— Да, ты мне нравишься.
— И обними меня.
Кретов осторожно обнял ее, почувствовав под рукой тонкое худое плечо, то же самое плечо, что обнимал когда-то, и прошлой жизни. И сам заплакал, бог знает почему. Прижился щекой к ее щеке и заплакал. О напрасном. О напрасных чувствах, о напрасных трудах, о напрасных страданиях и надеждах. О том же, наверное, плакала и Ванда, немоло-
дая, но милая женщина, которая была когда-то т о й Вандой — его напрасной любовью. Теперь он готов был ее пожалеть. И себя пожалеть. Потому что сама судьба, казалось, пожалела их обоих. Что у него впереди и что у нее? У него - - ожидания, надежды, хлопоты, которые, возможно, опять напрасны. У нее — ни ожиданий, ни надежд, ни хлопот, потому что нечего ждать, не на что надеяться, не о чем хлопотать. А если его ожидания и надежды ненапрасны? Тогда они — жертва. Жертва на алтарь покоя. Покоя для него и для нее. Разве он того не стоит?
— Спасибо тебе, Кокра,— сказала Ванда, целуя его.— Это дорогие минуты. Нам за них многое простится.
— Простится,— словно эхо, ответил Кретов.
— И наградой за них будет нам покой. До конца наших дней.
— Да, покой,— сказал Кретов, обнаружив, что Ванда думает о том, о чем только что думал он.
В коридоре послышались шаги — шлепанье домашних тапочек Самохина. Ванда перестала плакать, вытерла слезы, промокнула платочком глаза Кретову.
— Сейчас он наговорит нам глупостей,— сказала она про Самохина.
Шаги остановились у двери кабинета. Самохин какое-то время, должно быть, размышлял, войти ему или не войти, потом легонько постучал пальцем в дверь.
— Да входи уж, входи! — сказала Ванда.— Ждем! В двери показалось улыбающееся лицо Самохина.
— Ага, голубчики,— произнес он, весело подмигивая,— вот я вас и застукал! Падайте на колени, черти, и просите благословения! Иначе — разврат, разврат, коего я в моем доме не допущу! Это ж в какой комедии есть подобная ситуация, а? В какой-то комедии есть такая же ситуация...
— Постыдись, Самохин,— сказала Ванда.— Какая же здесь комедия!
— Да, черт возьми,— согласился виновато Самохин.— Это я со сна плохо соображаю. Извините. Увидел под дверью свет и решил заглянуть. Подумал, что забыл выключить лампу...
— А зачем же стучал в дверь? — усмехнулась Ванда.— Надеялся, что лампа тебе ответит человеческим голосом?
— Значит, совсем запутался,— почесал в затылке Самохин.— Ладно, простите, а я удаляюсь. А ты что молчишь? — спросил он у Кретова.— Почему позволяешь женщине командовать? Или уже попал к ней под каблучок?
Кретов не ответил.
— Уходи уж,— сказала Самохину Ванда.— Поскольку умных слов от тебя не дождешься, а о глупостях мы говорить не намерены, то тебе придется уйти. Или проснись, наконец! И почему ты в халате, в тапочках на босу ногу? И не причесан!
— Вот! — ткнул в сторону Кретова пальцем Самохин.— Ты чувствуешь характер? Вот так она и с тобой будет обращаться. Не соглашайся жениться на ней. Ни под каким соусом. Или ты уже согласился? Ну, что молчишь, старый греховодник?
— Ах, Самохин, Самохин,— вздохнула Ванда,— как ты прост! Ты прост, как мычание...
— Значит, не договорились,— сделал вывод Самохин, хмурясь.— Еще раз извините за непрошеное вторжение.
— Подожди,— попросил его Кретов.— Ты не мог бы принести нам чаю или кофе?
— Ванда это сделает сама,— ответил Самохин.— Она это умеет.
Просьба Кретова, кажется, обидела его.
— Ты действительно хочешь чаю или кофе? — спросила Ванда, когда Самохин вышел.
— Не отказался бы.
— Тогда я сейчас. Сварю кофе. Я привезла из Одессы бразильского кофе.— Ванда торопливо пошла к двери, громко стуча высокими каблучками.— Очень хороший кофе. И сама с удовольствием выпью,— сказала она уже за дверью. А тебе, блондин Самохин, не дам.
Самохин стоял за дверью. И как только Ванда ушла, он снова вошел в кабинет. Сел рядом с Кретовым, набил табаком трубку и закурил. Потом толкнул Кретова плечом и спросил:
— Ванда все же славная женщина, правда?
— Правда,— ответил Кретов.
— Что же тогда тебя останавливает?
— Ничего.
— Не понял...
— Ничего не останавливает,— сказал Кретов.— Но страшен покой.
— Опять не понял.
— Жизнь с Вандой мне сулит покой,— попробовал объяснить Кретов,— а без нее — напрасные надежды... Впрочем,— отказался он тут же от предпринятой попытки что-либо объяснить,— я еще ничего не решил. Но если та женщина меня любит, я предам ее, как когда-то Ванда предала меня. Ушел бы ты,— попросил он Самохина,
— Хорошо,— сказал Самохин.— Но ты крупно проиграешь, Кокра, если т а женщина тебя не любит.
— Пусть лучше проиграю я. Наверное, так будет лучше.
Ушел Самохин, и вернулась Ванда, принесла кофе. Принесла на подносе в кофейничке, с чашечками, сахаром, салфетками, серебряными ложечками. Разлила густой кофе по чашкам, села рядом с Кретовым, сказала:
— Пей.
Кретов отпил глоток, посмотрел на Ванду.
— Что-нибудь не так? — встревожилась она.
— Почему?
— У тебя в глазах что-то такое, осуждающее... Самохин успел наговорить тебе глупостей? — предположила она.— Принудил тебя к какому-нибудь обещанию, слову?
— И все это у меня в глазах? — невесело улыбнулся Кретов.
— Я угадала? — еще больше встревожилась Ванда.
— Нет, нет,— поспешил успокоить ее Кретов.— Я только хотел спросить...— Ох, как трудно ему было об этом спрашивать ее, да, наверное, и не надо было спрашивать, если бы не эти неожиданные слезы и ласки, конечно, которые хотя и были искренними, но не были ответом, его ответом, а она могла принять их за ответ, и все же он спросил, не совсем прямо, но так, что она сразу же поняла его: — Ты когда возвращаешься в Одессу?
— Мой отпуск кончается через педелю,— ответила Ванда, уронив на стол звонкую ложечку.
— Ты оставишь мне адрес?
— Разумеется,— ответила она еще тише. Взяла чашечку с кофе, но тотчас же поставила ее обратно: у нее дрожала рука.
— А ты уезжаешь утром? — спросила она, помолчав.
— Да.
— Нам следовало бы как-то проститься,— сказала она.— Но так, чтобы мы помнили потом это прощание, чтобы не стыдились его... Чтобы оно было хорошим,— добавила она,— и не легло ржавчиной на нашу старую любовь. Я придумала, как мы это сделаем.
— Как? — покорно спросил Кретов.
— Мы сейчас пойдем и прогуляемся ио тем местам, где мы бродили в юности. По той дороге за селом. Нам вспомнится, наверное, что-нибудь очень хорошее. Да?
— Да.
Самохин услышал, что они уходят, и спросил из спальни:
— Вы куда это, полуночники? Что вам дома не сидится?
— На свидание,— ответила Ванда.— Разве не понятно?
— Чокнутые, значит,— сказал Самохин.— Значит, оба чокнутые.
Они вышли со двора. Кретов взял Ванду под руку. Она прижалась к нему плечом, запрокинула голову.
— Боже, сколько звезд! — проговорила она со вздохом.— Я не видела их, кажется, целую вечность. А ты?
— У нас в Широком этого добра навалом,— ответил Кретов.— Дом, в котором я живу, стоит на окраине, дальше — степь. Стоит ночью лишь ступить за порог — и ты уже среди звезд.
— Ты много теперь работаешь,— предположила Ванда.— Ведь тебе никто не мешает. Живешь затворником, все время один. Что ты теперь пишешь?
— Теперь — ничего,— ответил Кретов. Он рассказал ей историю о том, как пропала рукопись его романа, о Лазареве, о бумажном пепле в печи времянки.
— Вернемся,— сказала Ванда.— Ты сегодня же поедешь со мной. И пусть приезжает т а женщина. Будете жить у меня. Я полюблю ее, если она будет любить тебя. Я буду любить вас обоих.
— То, что ты говоришь, безумно, Ванда. Опомнись. Бог с тобой.
— Возможно,— согласилась Ванда.— Но то, что ты рассказал, ужасно, Коля.
— Не так ужасно, как ты себе представляешь. Я напишу другой роман. Жаль, конечно, потраченного труда, но ведь я не Гоголь, Россия плакать не будет.
— Зачем ты так? Ведь ты рассказываешь это не России, а мне. И я плачу, Кокра. И я не знаю, как тебе помочь.
Они не вернулись, пошли дальше. Вскоре оказались за селом, на той дороге, на проселке, по которому гуляли по вечерам в юности.
Апрельские ночи — тихие: не кричат ночные птицы, а больше и некому шуметь в степи. И травы под ветром не шуршат, потому что не успели еще подняться. Только и жизни, что мерцание звезд, бесшумное завораживающее мерцание.
— Жизнь прошла, Кокра,— сказала Ванда. Кретов промолчал.
— Или ты так не думаешь? — спросила она.
— Иногда думаю.
— А иногда думаешь о новой жизни, да?
— Да.
— Расскажи мне о той женщине,— попросила Ванда. Наверное, было бы жестоко рассказывать Ванде о Верочке, поэтому Кретов сказал:
— Я о ней почти ничего не знаю.— И сказал правду, потому что не знал самого главного: любит ли она его.
— Зачем же зовешь ее к себе?
— Я долго не решался. Но когда вернулся в Широкое после больницы...— Кретов запнулся, потому что не рассказывал Ванде о больнице, не хотел рассказывать, и когда говорил о Лазареве, то не упоминал о больнице, сказал, что отсутствовал несколько дней, а когда вернулся, то не нашел ни Лазарева, ни вещей, ни рукописи романа.— Словом, вдруг понял, что не могу один.
Но Ванда уже не слушала его.
— Ты был в больнице? — спросила она.— Чем ты был болен?
Кретов ответил.
— Все-таки давай вернемся,— сказала Ванда.— Ты поедешь со мной. И сегодня же дашь телеграмму той женщине, чтобы она ехала в Одессу. Кстати, а где твоя жена? Что с ней случилось?
— Она вышла замуж за другого.
— А-а, за другого... Он — что: лучше тебя, моложе, богаче, умнее? Почему она ушла от тебя?
— Он — старший лейтенант...
— Не простил! Не простил! — закачала головой Ванда.— Но что делать, что делать? Мой старший лейтенант тоже женился на другой. Разве я недостаточно наказана?
— Прости, не сдержался,— сказал Кретов.
Дальше проселок поворачивал и шел вдоль лесополосы, за которой прохладно и сладко дышала озимь.
— Постоим здесь,— сказала Ванда.— Помнится, что на этом самом месте ты первый раз поцеловал меня.
— Нет. Не на этом месте. Я так написал в книге, но на самом деле первый раз я поцеловал тебя не здесь. Разве ты забыла? — еще произнося эти последние слова, Кретов почувствовал, что ему стыдно спрашивать Ванду об этом, нехорошо, нельзя, потому что между тем первым поцелуем и этим вопросом — целая жизнь, ее целая жизнь, которая никак не связана с тем неловким детским поцелуем, жизнь, за время которой она успела вырастить двух сыновей и потерять их, испытать много радостей и еще больше горя;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50