— А тут весна, в огороде ж некому работать, картошку посадить, грядки вскопать...
— Я вам помогу,— сказал Кретов,— вскопаю, посажу. Дня три пробуду.
— Можно и неделю. Чего ж три дня? Можно и неделю,— расщедрилась Евгения Тихоновна.— Разве Ж за три дня чего успеешь?
Отец строгал, и это было его самое привычное занятие. В сарайчике, в бывшем коровнике, он с той поры, как перестал держать корову, устроил себе столярную мастерскую и, выйдя на пенсию, пропадал в ней большую часть суток, жил среди досок и древесной стружки, строгал, сверлил, пилил, сколачивал, красил. И опять строгал, опять пилил. Сам себя в шутку прозвал Древоедом, потому что и изводил дерево в неимоверных количествах, и кормился от того дерева. Да еще от огорода и от пенсии, с которой колхоз не очень-то расщедрился.
Подслеповатое единственное окошко мало давало света. Тут и постоянно раскрытая дверь не больно-то выручала, потому что над самой дверью нависал всей своей могучей кроной посаженный лет двадцать тому назад грецкий орех. И если в сараюшке было все же светло, то только от мощной электролампочки, свисавшей с потолочной балки и оплетенной проволочной сеткой. Сетка охраняла ее от случайного удара доской.
— Ну, здорово, батя! — сказал Кретов, переступая порог сараюшки.— Не ждал?
Они обнялись и немного постояли так, тиская друг друга и хлопая по спине.
— Надолго? — спросил отец.
— Думал, дня на три,— ответил Кретов.— Но Евгения Тихоновна сказала, что можно и на неделю. Так что — на неделю.
— Ничего! —решительно сказал отец,— Я с ней сам поговорю: будешь жить у нас. Что это за дела такие, что сын в родном доме жить не может?! Без вещей приехал?
— Без вещей.
— Ничего! Я попрошу в колхозе машину, съездим за твоими вещами. Будешь спать со мной в маленькой комнате,
а работать станешь в столовой, теперь там никто тебе мешать не будет, печку топить уже не нужно, а кухарить можно в летней кухне. А Евгения Тихоновна пускай себе храпит перед телевизором в своей большой комнате, там ей места хватит. Огород посадим, кур разведем,— размечтался отец.— Да и заработаем еще кой-чего! — засмеялся он совсем счастливый.— Не пропадем, верно?
— Ладно, батя,— не стал поддерживать этот разговор Кретов.— Ты скажи лучше, как ты себя чувствуешь, не нужна ли тебе какая-нибудь помощь — врача ли хорошего пригласить или лекарство какое достать. Если надо, я съежу в райком, попрошу. Секретарь райкома — мой бывший одноклассник, поможет.
— Нет,— сказал отец,— ничего не надо. Сегодня встал и чувствую — здоров. А то что-то вот тут болело,— показал он на грудь,— то ли сердце, то ли кости, прямо дышать было невозможно. А теперь — ничего не болит! Могу сплясать, могу спеть, могу в дудку подудеть... Сейчас я тебя покормлю,— вдруг засуетился он,— яиц поджарю, на сале, очень питательно, огурцов соленых из погреба принесу, консервы есть, сосед притащил... Не против?
— Не против,— ответил Кретов.
После обеда он сразу принялся за дело. Наточил штыковую лопату, снял с крыши сарая железные грабли, пошел в огород копать и рыхлить землю — готовить грядку под картошку. Работал остервенело, до седьмого пота. Остановился, когда стало совсем невмоготу.
— Завтра рукой не пошевельнешь,— сказал ему за ужином отец.— Для такой работы нужна привычка.
Так и случилось. Утром Кретов едва сполз с кровати: болели все мышцы, все суставы. Стонал, кряхтел, но улыбался — потому что не всякая боль — болезнь, не от всякой боли слезы льют, от иной и смеются.
— Сейчас разомнусь,— сказал он отцу. Вышел во двор, пробежался несколько раз от крыльца до сарая и обратно, чем раззадорил Валета, который стал рваться с цепи и лаять от возбуждения. Потом помахал руками и ногами, поприсе-дал, попрыгал до пота. А как вспотел, почувствовал сразу же, что отпустили его всякие боли. Умылся холодной водой под краном, растерся полотенцем докрасна, довершил крепким горячим чаем лечение и снова отправился в огород. К обеду работа стала и со стороны видна.
- Для ранней картошки хватит,— сказал о вскопанной грядке отец.— А это пока самое главное. Тут важно не упустить срок, иначе вся картопля в ботву пойдет.
К вечеру посадили картошку, работали вместе. Евгения Тихоновна, оценив по достоинству их доброе дело, устроила им праздник с угощением — наварила целую гору вареников с творогом. В один вареник, как и полагается, залепила комок теста с солью, сама его и вытащила из миски — так что счастье, по этой примете, опять же досталось ей.
— А вам счастья пока не будет,— сказала она мужикам, жуя усердно свой вареник,— до следующего раза придется Ждать.
— Какое уж нам счастье? — взглянув па Кретова, сказал отец.— Нам бы от несчастья уберечься.
— Не каркай,— потребовала Евгения Тихоновна.— Шуток совсем не понимаешь. Ешь да радуйся — не каждый день вареники лепятся.
— Нарадовался уже — едва дышу. До чего ж эти вареники — еда привлекательная: остановиться невозможно. Чувствуешь, что сейчас лопнешь, а никак не остановиться. Ел бы и ел до самого светопреставления.
— Немного бы и съел,— Евгения Тихоновна вытерла рукой с губ масло, потом положила на стол вилку, вздохнула и объяснила сказанные слова,— потому что светопреставление уже скоро. Вот повесят американцы в космосе свои лазеры, так и начнется светопреставление.
— Много ты понимаешь в этом деле,— возразил ей отец.
— Да уж не меньше твоего. Скоро уже светопреставление, скоро.
— Думаешь, и вареники эти доесть не успеем? — съязвил отец.
— Кто про что, а курица про просо. Вся земля сгорит, а он про свои вареники! Могилы — и те сгорят. Никто не воскреснет. Мы, старики, может, и не доживем до этого ужаса, а детки доживут, деток жалко,— прослезилась Евгения Тихоновна,— их бы хоть пожалели, ироды проклятые!..
— Чем так-то всех деток жалеть, не лучше ль об одном сыне подумать? — решился вдруг отец на тяжелый разговор.— Войны еще нет, войну переборем, а время не переборешь, грехи после смерти не замолишь — при жизни надо.
— Ты про кого? — перестала всхлипывать Евгения Тихоновна.
— Да вот, про Николая.
— Не надо бы,— попросил отца Кретов.
— А что про Николая? — спросила Евгения Тихоновна и насторожилась.
— Как это — что?! — возмутила отца ее кажущаяся непонятливость.— Ведь человек живет черт где и черт знает
как — у чужих людей, в гнилой времянке, один, без всякого досмотра, бедствует совсем, хотя у него есть родительский дом, живой отец, который имеет полное право его приютить хотя бы на время, пока он устроит свою жизнь, которая дала трещину.
— Сам он устроил эту трещину, сам пусть ее и заделывает,— сказала, встав из-за стола, Евгения Тихоновна.— Не маленький уже. Нет моего согласия на такое дело.
— Ладно,— хлопнул по столу ладонью Кретов.— Оставим эту тему. Да и не прошусь я к вам. Конечно же, сам устрою свою, как говорится, дальнейшую судьбу. В город уеду. Вот дождусь, когда приедет моя невеста, и подамся в город.
— Это какая же невеста? — остановилась собравшаяся уже было уйти Евгения Тихоновна.— У тебя же жена есть!
— Развелся. Могу показать документ. А невеста молодая, красивая, заживем с ней весело, многие еще позавидуют.
— В какой город поедете? — спросил, вдруг заскучав, отец.
— Куда захотим, туда и поедем,— ответил Кретов.— Всюду нас ждут, как говорится, с распростертыми объятиями. Так что выбор широк.
— Когда ждешь невесту? — снова присела к столу Евгения Тихоновна.
— Через недельку-другую,— прихвастнул Кретов.— Так что побуду у вас еще дня три и поеду ее встречать.
— А к нам привезешь, покажешь? — совсем заело бабское любопытство Евгению Тихоновну.— Положено невесту показывать родителям, иначе счастья не будет. Вот ты первую жену нам не показал, так все и получилось.
— На свадьбу приглашу,— пообещал Кретов.— Устрою свадьбу в городе, в ресторане. Сниму для вас номер в гостинице и приглашу.
— Куда уж нам,— махнула рукой, вздохнув, Евгения Тихоновна.— Из комнаты в комнату еле передвигаюсь. Какой там город, какой там ресторан?!
Кретов не сразу уснул. Не спал и отец, ворочался в постели, вздыхал.
— Не спится, батя? — спросил Кретов.— Что-нибудь беспокоит?
— Пожалел ты Евгению Тихоновну,— сказал с упреком отец.— Меня же не пожалел. Признайся: ведь про невесту ты все придумал?
— Почти,— ответил Кретов.
— Я так и знал. Или меня все-таки пожалел?
— Тебя, тебя. Евгению Тихоновну ты все равно не убедил бы, довел бы дело до крика, до слез. Мне пришлось бы срочно уезжать, а ты остался бы тут с нею один на один... со всеми вытекающими отсюда последствиями.
— Значит, невесты нет?
— Жених есть, а невеста о женихе пока ничего не знает. Несколько дней назад послал ей письмо. Но письма ходят медленно, а иногда теряются в пути... — Кретову теперь даже хотелось, чтоб его письмо к Верочке потерялось. Мысль о том, что он поступил опрометчиво, необдуманно, глупо, не покидала его с того самого момента, как он опустил письмо в почтовый ящик. В самом деле, зачем написал? Что вдруг изменилось? Разница в летах изменилась? Нет: он на двадцать пять лет старше Верочки, и так будет всегда. Жизненные обстоятельства переменились к лучшему? Переменились, но к худшему: Лазарев сжег рукопись его романа, несколько глав теперь придется восстанавливать по памяти, если только вообще придется восстанавливать, потому что эти несколько глав по объему больше тех, что он отправил в издательство. Проще начать новый роман, но потеряно время, и ни в какие договорные сроки он теперь не уложится. Тем более, если приедет Верочка... Лазарев стащил у него белье, выходной костюм и туфли, а денег с той поры у Кретова не прибавилось. И жилье у него скудное, и планов, в сущности, никаких. Так какого же лешего он послал письмо Верочке? Или он вдруг вызнал ее характер, или так уж убежден в ее самоотверженной любви к нему? Вот прочтет она его письмо с подружками и весело посмеется над ним, старым дураком. И поделом ему! Размечтался старый хрен о молодой редьке...
На следующий день Кретов снова работал в огороде и в саду. Работал в рукавицах, потому что успел натереть кровавые мозоли. Отдыхал только за обеденным столом. Не столько торопился закончить работу, сколько не хотел давать себе передышки, злился на самого себя, ухайдаки-в а л, чтоб в отупении не думать о том, чего думой не изживешь.
Конечно, ему следовало бы остаться здесь, в родительском доме. Закончить роман в покое, не отвлекаясь на ненужную суету. Окрепнуть духом и материально для новой жизни, по здравому размышлению выбрать судьбу. Словом, начать танцевать от родительского порога, как прежде. И всем это было бы понятно, для всех приемлемо. А то ведь черт знает что за человек: живет один — то ли бросил жену, то ли она его выгнала, хорош, стало быть, гусь, алиментщик
и, наверное, пьяница; скитается по чужим квартирам, хотя в соседнем районе живут его родители,— не иначе, как бродяга по натуре, погибшая личность или просто чокнутый; нигде не работает, что-то там пишет, писателем себя называет, хотя мы видели уже таких писателей, которые будто и пишут чего-то, а написать ничего не могут, обыкновенные дармоеды и тунеядцы, на которых все еще почему-то управы нет, но будет, и дадут им тогда лопату в руку и заставят канаву рыть, приносить народу пользу, а не зря бумагу марать...
Следовало бы, конечно, остаться в родительском доме, но через Евгению Тихоновну не переступить. Лучше жить в пещере со Странничком, чем в одном доме с Евгенией Тихоновной. Евгения Тихоновна — скважина, которую никакими доводами рассудка не зальешь. Такую скважину, а точнее — колодец, видел Кретов однажды в глубокой балке за колхозным огородом, в далеком детстве. Он стоял у балки после буйного летнего дождя. По дну балки несся поток мутной веселой воды. И исчезал в том месте, где был колодец, скважина. Обрушивался в ту скважину водопадом и исчезал, с грохотом, с жутким гудением, будто падал в бездну.
На пятый день Кретов закончил все работы в саду и огороде. Побелил в довершение стволы деревьев, покрасил со стороны улицы зеленой краской забор. Потом поправил на доме скворечник и, еще сидя на крыше, сказал отцу:
— Все. Завтра уеду.
Отец молча повернулся и пошел к сарайчику, шаркая ногами — маленький, старенький человечек. У Кретова от жалости к нему схватило сердце.
Он не мог сказать отцу, что скоро приедет снова. Знал, что скоро не приедет, что так или иначе он должен будет переменить свою жизнь, уехать из Широкого и, возможно, снова заняться журналистикой, чтобы выкарабкаться из безнадежного положения, обеспечить себя хоть каким-то жильем, зарплатой, перспективой. И что такая перемена может занести его бог весть куда, в какие края, завертеть, закружить по дорогам, которые то ли приведут его еще в родительское село, то ли не приведут...
В самом деле, пора подумать о другой жизни. Не сидеть же ему до конца дней в Широком? Добро бы гнездо было теплое, а то ведь так — дырка на ветру. И не прижился, не пришелся ко двору. Сам, наверное, виноват, хотя и у Широкого есть грех перед ним. Есть такая жизнь, которая не хочет, чтоб ее объясняли. И люди такие есть — порождение
той самой жизни или породившие ее. Объяснить, определить— значит сравнить с чем-то, указать на сходство и различие. Между сходством и различием невозможно проскочить, как между Сциллой и Харибдой. Или надо уши залить воском, или чтобы все молчали, самому закрыть глаза и других ослепить. Жизнь без объяснения — жизнь без судьи. А он, Кретов, взялся объяснять. И, значит, сравнивать, судить...
Не суди и не судим будешь. Принцип болота, тихой воды, в которой, как известно, всякое водится. Да и какой ты судья, если ты сам живешь в этом болоте? Конечно, можно взобраться на кочку, но это не спасет: всегда найдутся такие, которые стащат тебя в воду. Судья должен быть высоко, далеко. Тогда он судья, тогда он внушает доверие и трепет. А тут, понимаешь, торчит в чужой времянке, сам себе на керогазе похлебку варит, за душой пи гроша, а все туда же: я — писатель, я — судья! Нет уж, дудки! Разве вы видели, к примеру, чтобы секретарь райкома в деревню на велосипеде приехал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50