«Хоть к черту на рога... Хоть к черту на рога...» Ему вспомнился ленинградский Казанский собор и картина, которую он видел там в годы студенческой молодости: сидит среди языков пламени огромный черт и держит на коленях маленького человечка, Льва Толстого, преданного анафеме вероотступника.
С этими мыслями он уснул и забрел в мир странных образов, в мир алогичный, бессвязный — на свалку случайностей, ошибок, отбросов реального опыта, где слова и действия чередуются произвольно и означают совсем не то, что они означают в действительности, в мире логики и причинных связей. И все же означают: он пил воду, высасывая ее из каменной стены, и это означало, что в суде слушается его дело о разводе; потом он силился выдернуть из половицы гвоздь, но это означало, что Аверьянов ведет его на веревке, как телка, на заседание профкома, а профкомом был ста-
рый чайник, который валялся на пустыре за совхозными мехмастерскими, где должна была состояться некая битва; и вот эта битва началась — Кретов все прыгал и прыгал на одном месте, пока не провалился под землю, в погреб, вырытый под времянкой, где его ждали две жабки, одна из которых была Федрой, а другая — Татьяной Васильевной. Татьяна Васильевна сказала: «Теперь, Кретов, вы должны отдать Аверьянову свой позвоночник». Кретов оглянулся и увидел, что его позвоночник стоит в углу — большая штыковая лопата. Он взял лопату и проткнул ею потолок, от-куда полилась ему на голову холодная вода. И это означало, что суд вынес решение о разводе. Кретов подставил под струю воды старый чайник и, когда он наполнился, отправился с ним на заседание профкома — к высокому холму, на котором сидел огромный Аверьянов...
Его разбудил почтальон — веселый хромой старик, который разъезжал по селу в любую погоду на велосипеде: и в дождь, и в снег, и в холод, и в жару. Когда лил дождь, он бросал велосипед на асфальтированной части улицы против дома, куда ему надо было занести почту, и дальше шлепал по грязи. Снег для него совсем не был помехой. Сильный ветер, конечно, мешал ему ездить, но лишь в одном направлении — против ветра, зато за ветром почтальон мог мчаться, не крутя педали. Велосипед был у него старый, обшарпанный, без крыльев, с вихляющим задним колесом, но безотказный и надежный — Кретов ни разу не видел, чтобы старик Климов когда-либо чинил его или передвигался без него. Вот и теперь он, невзирая на ветер, который валил с ног, явился со своим велосипедом. Прислонил его к стене времянки, вошел в коридор и, весело подмигивая Кре-тову, принялся рыться в своей сумке.
— Письмецо есть,— сказал он,— сейчас найдем, если только ветром не выдуло. В казенном конверте, деловое, стало быть. Деловым людям и деловые письма приходят. А бездельникам — записочки от дамочек, потому что у бездельников всегда есть время на дамочек.
«Старик Климов потому так долго ищет письмо,— подумал Кретов,— что хочет со мной поболтать».
— И где ж это оно? — удивлялся Климов, продолжая копаться в сумке.— Ведь было же здесь, очень заметное, большой такой конверт... А от кого вы ждете деловое письмо? — спросил он.— Из какого-такого издательства? Неужели книгу для этого издательства написали? И о чем же эта книга?
— Пишу,— ответил Кретов, окончательно убедившись в
том, что Климов не находит его письмо умышленно.— О деревне.
— И про нас там будет? Про меня, может быть? Или только про директора?
— Только про директора,— сказал Кретов, чтобы не усложнять разговор.
— А мы, значит, не удостоимся? — Климов перестал искать письмо и сердито уставился на Кретова.— Мы, значит, слишком мелкая сошка, мелко пашем, мелко сеем? Ай-яй-яй, ай-яй-яй! — покачал он укоризненно головой и спросил: — Кипяточку не найдется? Озяб на этом проклятом ветру. Кипяточку бы.
— Нет, но могу согреть. На керогазе, потому что печь еще не затопил.
— На керогазе что ни согреешь, все керосином воняет,— сказал почтальон Климов.— Но куда от этого денешься? Прогресс он и есть прогресс, научно-техническая революция, НТР,— произнес он не без хвастовства.— Эпоха такая. Ладно, грей на керогазе, я согласен.
Кретов пригласил Климова в комнату, предложил табурет.
— И печь заодно затопи,— посоветовал Климов Крето-ву,— пора уже, вечереет, как раз к ночи и нагреется, а то у тебя тут, видишь ли, холодно, тараканы передохнут, а то еще хуже — простудятся, кашлять станут.
— Тараканы?
— Тараканы,— засмеялся Климов.
Кретов поставил на керогаз чайник, принялся возиться с печью: выгреб золу, потом наколол щепы, сложил ее в печь и, плеснув на нее керосином из банки, поджег.
— Все, значит, сам? — спросил Климов сочувственно.
— Сам,— ответил Кретов.— С детства к этому приучен.
— Что приучен, это хорошо,— похвалил его Климов.— К чему приучишься, тем не измучишься. Но каково отвыкать от удобств семейной жизни? Все кругом ухожено, уложено, а в шкафу лежит белье поглажено... Складно?
— Складно.
— Песня есть такая. Про семейный уют. Без семейного уюта тяжело. И в песне про это же поется: без уюта, без семейного, как в крапиве голышом... Или нагишом — как кому больше нравится. Там со словом «боржом» рифмуется: дескать, вернуть бы сейчас семейный уют, так согласился бы всю жизнь пить вместо водки боржом. Вот до чего довела человека свободная жизнь без семьи... А водочки не найдется? — спросил вдруг Климов.
— Не найдется: не держу.
— Чтоб не соблазниться или из принципа?
— Из принципа,— ответил Кретов.
— Конечно, если человек мозгами работает, то ему водку пить нельзя,— сказал Климов.— Это правильно. А я, как известно, только ногами работаю, педали кручу,— проговорил он с грустью,— хотя голова есть. Голова есть, да не просвещенная.— Климов снял шапку и погладил себя по голове, по жидким желтоватым волосенкам.— А когда б она была просвещенная,— сказал он при этом,— то был бы я большим человеком. Пропал для мира большой человек,— вздохнул Климов.— Совсем пропал.
— А где же письмо? — спросил Кретов.— Нашлось ли?
— Письмо? — Климов почесал в бороде.— Какое письмо? — но дальше притворяться не смог, засмеялся, достал из сумки фирменный издательский конверт, протянул его Кретову.
Письмо было от редактора, который писал, что получил посланные ему Кретовым первые главы романа, прочел их и что они ему понравились. В конце письма было требование: «Торопитесь». Пока Кретов читал письмо, закипел на керогазе чайник.
— Чай заварить? Кофе? — спросил Кретов Климова.
— Чай,— ответил Климов.— К чаю привык. К чему привыкнешь, к тому и никнешь. А вся интеллигенция кофе пьет. По телевизору так показывают: как интеллигент, так обязательно кофе пьет. Видно, от него мозги лучше работают. Только мне уже поздно раззадоривать свои мозги: устарели.
Кретов принес чашку чаю, предложил Климову сахар, но, тот от сахара отказался.
— Так попьем,— сказал он,— не для сытости, а для бодрости.
Пил шумно, дул в чашку, охал от удовольствия, поднимал высоко лохматые седые брови, как бы все время удивляясь, до чего же хорош чай, притопывал ногами, когда обжигался, поглядывал на Кретова весело и с благодарностью. Сказал, прервавшись, чтоб передохнуть:
— Можешь! И точно можешь!
Выпил две чашки. Утерся шапкой, спросил:
— Петро Безрукий был у тебя вчера или нет?
— Был,— ответил Кретов, засыпая в печку уголь.
— Ага, значит, не врет. Я думал, что врет. Хвастается, значит, возле магазина, что с писателем водку пил, что теперь он по корешам с писателем. А зря. Ты этому делу
не потворствуй, а то утонешь в сплетнях,— сказал Климов.— Про тебя их уже и так ходит достаточно: и что ты с хозяйской дочкой живешь, отбиваешь ее у токаря Ивана, и что Татьяну Васильевну от Махова к себе переманиваешь, от директора нашего, и что в подрезе, который в балке, сам с собою разговариваешь, как бы речи произносишь, и что теперь вот с пьяницами стал якшаться... А зачем тебе все это?
— Так и говорят? Й что с хозяйской дочкой живу, и что Татьяну Васильевну переманиваю?..
— Так и говорят. Иногда так, иногда похлеще — это уж у кого какой характер. А посплетничать все любят, особенно бабы, потому что в них это неистребимо: ни книги не помогли, ни газеты-журналы, ни цветные телевизоры. Даже еще хуже стало: раньше только о своих сплетничали, о деревенских, а теперь и об артистах, и о дикторах, и обо всяких других известных людях. Но о своих сплетничают всего охотнее, потому что эти близко, этим на пятку можно наступить, на самую что ни на есть больную мозоль. Вызнать, где она, и наступить! Разве не удовольствие? Удовольствие. И вот еще Аверьянов на тебя жалобу написал. Говорят, что будут разбирать тебя по партийной линии. А другие требуют, чтоб тебя призвали на товарищеский суд, чтоб всем было удовольствие послушать, как развратничает писатель. Словом, берегись.
— Да серьезно ли все это?
— Вполне серьезно,— сказал Климов.— Вполне.
Через несколько минут Климов ушел — вскочил на велосипед и ветер погнал его прочь по улице вместе с клубами пыли, унес.
Кретов включил настольную лампу, еще раз прочел письмо редактора. То, что написал редактор, было для него очень важно. И приятно: первые главы получились, а это уже победа. Пусть еще не окончательная, не очень большая, но все же победа. С нею он преодолеет огорчения, которые так неожиданно подбросила ему судьба: требование Татьяны освободить времянку, сплетни и жалобу Аверьянова. И посмеется над ними.
Кретов решил, что завтра же пойдет к Кошелеву и поговорит с ним о жалобе Аверьянова, если такая существует па самом деле. Было похоже, что существует: ведь не сговорились же Климов и Татьяна Васильевна, от которых он узнал о жалобе? Не сговорились. И еще он потолкует с Кошелевым о жилье, попросит его помощи. Кошелев не откажет, не имеет права отказать.
Печь разгорелась, стало тепло. Кретов снял с себя лишнюю одежду, поджарил на плите яичницу, поужинал. После ужина сел работать и работал до глубокой ночи. Остался доволен собой и уснул спокойно, без сновидений.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Утром Кретов сходил в партком, но Кошелева не застал: тот уехал на трехдневный семинар секретарей парткомов совхозов и колхозов области. Профком обошел стороной: встречаться с Татьяной Васильевной ему не хотелось. На обратном пути заглянул в магазин, купил буханку хлеба, курицу и две пачки маргарина «Солнечный». Уже выходя из магазина, столкнулся в дверях с Лукьяновым — главным экономистом совхоза.
— Кстати,— сказал Лукьянов, преградив ему путь,— у меня к вам дело. Мне поручено проверить одну жалобу на вас. Словом, мне надо к вам зайти. Когда?
— Когда захотите,— ответил Кретов,— я почти все время
дома.
— Вот и отлично. Зайду сегодня или завтра. Договорились?
— Договорились.
С Лукьяновым Кретов познакомился еще в те дни, когда писал очерк о Махове: взял у него несколько цифр, касавшихся экономики совхоза. Лукьянов беседовал с ним охотно, но не понравился, потому что все время старался обратить внимание Кретова на свою персону или, говоря его словами, на свой личный вклад в дело развития экономики совхоза. А между тем говорить о его личном вкладе не приходилось, потому что работал он в совхозе, как говорится, без году неделя — был переведен в хозяйство Махова из другого совхоза немногим более года назад, к тому же по причине, которую он от Кретова старательно скрывал: работая в том совхозе, он подрался с одним из рабочих, а вернее, избил этого рабочего, уличив его якобы в мелком хищении,— словом, далеко превысил свои права, был наказан и переведен в совхоз Махова, в хозяйство трудное и не очень процветающее.
Кретову рассказал об этом сам Махов и предупредил:
— Так что писать о нем пока не надо, потому что это еще тот фрукт.
— Зачем же ты взял его к себе? — удивился тогда Кретов.
— Нажали — и взял. Да и сам он чуть ли не на коленях меня просил, обещал расшибиться в лепешку ради общей пользы, клялся. У меня сердце мягкое — взял.
— И как обстоят дела с лепешкой?
— А никак,— горько усмехнулся Махов.— Полгода дом себе строил, извел меня просьбами, полгода в курс входит... Словом, так: не мешал бы мне, так я ему спасибо сказал бы. Кстати, в экономике своего совхоза я сам прекрасно разбираюсь, могу вообще обойтись без главного экономиста,— прихвастнул Махов.— Но цифры ты у него возьми, чтоб он потом не пыхтел на меня. Да,— повеселев, добавил Махов,— через год Лукьянову на пенсию. Авось удастся выпроводить с почетом. Хотя может упереться: мужик он крепкий еще, на здоровье не жалуется, по утрам бегает вокруг села, в футбол с пацанами играет. Но уже хочет купить машину, а это — симптом.
— Симптом чего?
— Будто не знаешь? Симптом того, что человек физически сдает. А купит машину, сдаст еще больше: время, проведенное в машине,— время, отнятое у здоровья. Мой афоризм,— снова похвастался Махов.— Как? Ничего?
— Ничего,— ответил Кретов.
— Купи,— в шутку предложил Махов.
— Сколько просишь?
— А сколько платят в издательствах?
— Рублей тридцать, думаю, за хороший афоризм.
— Елки-палки! — удивился Махов.— Тридцать?! Если в день придумывать по афоризму, это сколько ж можно заработать в месяц! Почему ж ты этим не займешься?
— А ты почему не займешься?
— Да,— вздохнул Махов.— А есть такие, которые этим занимаются?
— Есть.
— И очень разбогатели?
— Не очень. Один из них, знаю, все время с издательствами судится, другой норовит взять деньги взаймы и не возвращает.
— Значит, нет дурной работы, чтоб ни черта не делать и большие деньги получать,— заключил Махов.
— Значит, нет,— согласился Кретов.
— И это хорошо,— сказал Махов.— Это очень хорошо! А то было бы очень обидно... А у Лукьянова денежки водятся,— сообщил он вдруг.— И хорошие денежки.
— Откуда же?
— Ну, во-первых, он в том совхозе свой дом продал.
Не дом, говорят, был, а настоящий дворец. Сумму взял приличную. А тут построил дом за пустяк, тысячи за три, думаю. Но тоже хороший дом. Если станет продавать, тысяч пятнадцать возьмет сразу же. Совхоз мой находится почти в курортной зоне, до моря восемь километров,— объяснил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50