— Вот и хорошо,— сказал себе Кретов,— можно больше не ложиться.
Он выпил из чайника несколько глотков заварки, надел спортивный костюм и сел к столу.
— Послушаюсь совета Странничка,— объяснил он Ва-сюсику, который проснулся и теперь сладко потягивался, безобразно зевая.— Напишу письмо Верочке. Еще одно. Моей половине...
Написав «Здравствуй, Вера!», Кретов остановился. В сущности, надо было написать еще лишь две фразы: «Я тебя
люблю» и «Приезжай ко мне». И на этом поставить точку. Кажется, все ясно и просто. Но по своему опыту Кретов знал, что всего труднее убедить людей в простых вещах. Эти две фразы годились для телеграммы, а не для письма. Прочтя их в письме, Верочка могла бы подумать, что Кретов поленился написать ей подробнее и убедительнее о своих чувствах. Впрочем, лень она могла бы, наверное, ему простить. Но не простила бы раздутого самомнения, самоуверенности, гордыни: ведь он, подумалось бы ей, не нашел нужным рассказать ей о своих чувствах, не снизошел, не удостоил, не счел возможным, так как считает, что для нее достаточно и этих нескольких слов, чтобы осчастливить ее, что она побежит за ним по первому его зову, потому что он — самый-самый... И если бы он на самом деле был са-мым-самым, она, пожалуй, простила бы ему и эту его самоуверенность. Но он обыкновенный, и, стало быть, его самоуверенность отвратительна, смешна. Значит, ему надо написать Верочке не только о том, что он любит ее, но и о том, как любит, когда полюбил, почему полюбил, надолго ли — навеки, конечно же, навеки! — и всем ли сердцем, всей ли душой. И еще о том, как и где они будут жить, как устроят свой быт, свою семью, потому что он человек разумный, расчетливый, опытный, не мальчик, а пятидесятилетний мужчина, который хорошо понимает, что в жизни важно, а что — не очень. И вот когда Верочка прочтет т а-кое его письмо, она скажет: «Боже мой, какой же он зануда!» И никогда не приедет к нему...
Кретов рассказал ей о Странничке: «Если ты хочешь, знать, кто такой Странничек,— написал он,— то послушай. Он живет в пещере, вернее, в подрезе — так здешние жители называют небольшую выработку, сделанную в каменистом склоне балки. Балка же — это древнее русло давно исчезнувшей реки. Люди сделали этот подрез, надеясь найти хороший строительный камень. Но до хорошего камня не добрались, работу бросили. Теперь здесь пещера, в которой живет Странничек. Он зеленый, маленький и хромой. Похож на тряпичную куклу, у которой давно стерлось нарисованное цветными крандашами лицо и одна нога болтается на ниточке. Там, в подрезе, валяется такая кукла. Но это не сам Странничек. Он лишь похож на нее. Между прочим, когда я был маленький, у меня была такая кукла, хотя мальчики, как известно, в куклы не играют. Но я был третьим мальчиком у моей мамы. А ей хотелось, чтобы я родился девочкой. И поэтому она сшила мне куклу из зеленых шелковистых тряпочек и нарисовала ей лицо: глаза синие, губы красные и
желтый нос. Потом это лицо стерлось и я уже сам нарисовал новое: глаза черные, нос черный, усы черные и красные губы. Потом стерлось и это лицо. Позже пропала и сама кукла. Теперь я нашел точно такую же в подрезе. Странничек похож на нее. Как и кукла, наверное, он помнит меня маленького, помнит мою маму, на могиле которой я не был уже сто лет, помнит одну странную ночь, когда я, кажется, впервые понял, что живу на этом свете. Это была весенняя ночь. Я проснулся и посмотрел в окно. И увидел в сырой весенней черноте неба мерцающие, трепыхающиеся звезды. Мне это очень понравилось. Я понял, что живу среди звезд, не такой, как звёзды, что лежу в теплой постельке и смотрю на них с удивлением. В ту ночь я осознал себя. И это было чертовски приятно — осознавать себя. Я был счастлив. Потому что еще не знал, где мое подлинное начало и где мой подлинный конец.
Странничек умеет говорить моим голосом. Сначала я думал, что он говорит голосом моего сына Коленьки. Но это Коленька, когда был маленьким, говорил таким же голосом, как и я в его годы. Впрочем, я это говорю лишь потому, что я был прежде Коленьки. А голос — он ничей. Теперь этим голосом говорит Странничек, которого можно также назвать Зовуткой, когда зовешь его, или Забудкой, когда о нем забываешь. Но вообще-то он Странничек, потому что странствует между черной звездой забвения и алой звездой живой памяти.
Минувшей ночью мы говорили о тебе. Он сказал, что ты — моя половина. Конечно, лучшая половина. Потому что ты — моя прекрасная и забытая жизнь, возвращения которой я жду. И надежда моя, что все вернется. Странничек сказал мне, что все это в тебе, и велел мне звать тебя. Я зову!
Теперь ты должна сама определить, что здесь выдумка, что сон, что явь. Все это мое, все это я. И все это заполнено тобой. Приезжай».
На этот раз он не стал подписываться: «Жених Кретов». Подписался только фамилией. А в постскриптуме добавил: «Странничек просил передать тебе привет».
Надписав конверт и запечатав письмо, сказал со вздохом:
— Решит, что я свихнулся. Ну и пусть. Хоть пожалеет, меня,— сказал, уже зная, что не отправит это письмо, что пошлет Верочке телеграмму, пошлет из города, чтобы не дать широковцам пищу для новых досужих разговоров, что в город поедет сегодня, сразу же после завтрака, и не только ради того, чтобы отправить телеграмму, но и для того, что-
бы зайти к адвокату и узнать, не пришло ли решение о разводе.
Сел в широковский автобус, в городской, который отправлялся в город от винзавода. До винзавода шел пешком, сначала через овечью толоку, утыканную редкими сухими кустиками гармалы, потом через заброшенный лесопитомник, забитый бурьяном и засыпанный пылью, в которой ноги утопали по самую щиколотку, потом через виноградник, в одном из междурядий которого была протоптана тропа, выводившая прямо к ограде винзавода. Обогнув угол высокой бетонной ограды, Кретов вышел к автобусной остановке. Он очень надеялся, что не встретит здесь никого из знакомых — ведь невозможно будет сказать правду, если кто-то из них спросит, с какой целью он направляется в город, непременно придется врать. И встретил Заплюйсвеч-кина.
Кретов поздоровался с ним первым. Заплюйсвечкин ответил, хотя, кажется, не сразу узнал его.
— Утихло,— сказал Кретов о погоде.
— Да, утихло,— ответил Заплюйсвечкин, все еще приглядываясь к Кретову.— Надолго ли?
— Увидим. А вы в город? Работаете там? В банке?
— Работаю? — удивился Заплюйсвечкин.— В банке? С чего вы взяли?
— Ну как же? А тост: за высокую оборачиваемость оборачиваемых средств? Правильно ли я его произнес?
— Правильно,— смутился Заплюйсвечкин и лишь теперь, кажется, узнал Кретова.— Но разве я же говорил, что не работаю больше в банке?
— Откровенно говоря, забыл,— признался Кретов.
— Не работаю. Здесь я работаю, в совхозе. Сторожем.
— Что охраняете?
— Что придется. Сейчас склад охраняю. С комбикормами. Летом перехожу в сад. Под осень — на виноградник. Зимой опять к складам. Кочую, как говорится.
— И для каждого объекта свой тост? — съязвил Кретов, вспомнив, как ему пришлось перетаскивать пьяного Заплюйсвечкина с полу на кровать.
— Нет,— ответил Заплюйсвечкин и отвернулся.
Теперь они оба смотрели в сторону шоссе, откуда Должен был прийти автобус. И молчали. Заплюйсвечкин, судя по всему, обиделся на Кретова за последний вопрос и, пожалуй, не зря, так как в этом вопросе Кретова прозвучало одновременно и явное утверждение о том, что Заплюйсвечкин — пьяница,
«й хорошо, что обиделся,— подумал Кретов.— Значит, не станет лезть ко мне с разговорами». Но Кретов ошибся. Сняв очки и пряча их во внутренний карман старенького демисезонного пальто, Заплюйсвечкин вдруг сказал:
— Идет, зараза. Пока дождешься, замерзнуть можно,— это он сказал об автобусе, который свернул с шоссе на дорогу, ведущую к винзаводу.— Никакого графика не соблюдает. Как хочет, так и ходит. Иногда и час ждешь, и больше. А про тост я вам так скажу,— вспомнил он вопрос Крето-ва.— У человека должен быть один тост. И чтоб в этом тосте было его главное желание.
— Хорошо бы,— согласился Кретов.— Но разве желание, которое заключено в вашем любимом тосте, может быть для человека главным?
— Нет, конечно,— Заплюйсвечкин зябко поежился, потер руки.— По этому тосту меня узнают мои дружки. И радуются, говорят: «А, жив еще наш банкир!?» —при этих словах Заплюйсвечкин улыбнулся, но улыбка получилась жалкой, заискивающей.— Дружки, с которыми я выпиваю,— пояснил он,— с которыми возле вокзала околачиваюсь. Не хотите ли присоединиться к нашей компании? Денежки у вас, кажется, водятся. Будете изучать жизнь во всей ее неприглядной наготе... Правда, нужен еще тост. У нас правило такое: кто хочет к нам присоединиться, должен иметь свой постоянный тост. И чтоб запоминающийся, конечно. Мы друг друга по тостам запоминаем, вернее, по кличкам, которые из тостов... Вот я, к примеру, Банкир. Фамилии мы свои не называем, ни к чему это. По кличкам запомнить проще. Я — Банкир, а есть еще, например, Крематорий, Шампур, Сестра... Разные клички.
Подошел автобус. Развернулся на асфальтированном пятачке и остановился, распахнув заднюю дверь прямо перед Кретовым и Заплюйсвечкиным. Из автобуса вышли всего два человека, мужчина и женщина, и, разговаривая о чем-то вполголоса, направились к проходной винзавоДа. Заплюйсвечкин поглядел им вслед и сказал со вздохом:
— Счастливые люди: в раю работают. Там же вина огромные цистерны.
— Устроились бы тоже в этот рай,— посоветовал Кретов.
— Не взяли. Тут кадрами ведает человек, который знает меня как облупленного. Страшный гад,— добавил Заплюйсвечкин.
Они вошли в автобус и сели рядом.
— Вы говорили про клички,— напомнил Заплюйсвечкину
Кретов.— Сказали, что есть у вас там Крематорий. Интересно, за что ж ему дали такую мрачную кличку.
— Так ведь тост у него такой: каждому санаторию — свою крематорию. Нравится?
— Жутковатый. И с чего бы это ему пришло такое в
голову?
— Не знаю. Наверное, на кладбище когда-то работал и теперь желает всем кладбищенским работникам зла. Видно, поперли его в свое время с кладбища...
— Ну, а Сестра? Почему Сестра? Неужели женщина?
— Мужик. Но желает, чтоб человек человеку был сестрой. Не братом, а сестрой. Брат его не устраивает, ему нужна нежность сестры. Вот и прозвали его Сестрой.
Через полчаса они были в городе, на автовокзале.
— Ну так как? — спросил Кретова Заплюйсвечкин, когда они вышли из автобуса.— Не пойдете со мной?
— Не пойду,— ответил Кретов.
— Почему? Трешки жалко?
— Тоста нет,— ответил Кретов.— А без тоста как же?
— Ничего. На первых порах будете молчать, дадим вам время на придумывание тоста.
— Некогда. Пока! Привет Сестре и Крематорию! — Кретов повернулся и пошел, не оглядываясь.
Улица, по которой он шел, была почти безлюдной, хотя считалась одной из центральных улиц города и соединяла центр с автостанцией и железнодорожным вокзалом. Впрочем, особых объяснений этому не требовалось: приморские города становятся многолюдными только в купальный сезон. В эту же пору, особенно здесь, на берегу ветреного Каламитского залива, где нет экзотики Южного берега, праздному человеку вообще делать нечего. Только возле универмага видна была жизнь. Несколько цветочниц торговали тепличными тюльпанами и гиацинтами. Кретов купил за рубль букетик душистых гиацинтов и, зайдя за угол универмага, где никого не было, прижал букетик к лицу. И чуть не заплакал: так долго не было никаких радостей и вдруг — цветы, сладкий запах живой весны...
Уже у юридической консультации вдруг подумал, что было бы нелепым появиться перед адвокатом с букетиком цветов: ведь не за чем-то там пришел, а за решением суда о расторжении брака — уместны ли тут цветы? Пришлось спрятать букетик во внутренний карман, предварительно завернув его в полиэтиленовый кулек, который, к счастью, оказался при нем. Поэтому вошел к адвокату в растегнутом пальто и сутулясь, чтобы не примять на груди цветы.
— Ага: — сказал адвокат, увидев Кретова.— Вы-то мне как раз и нужны.
— Свершилось? — спросил Кретов.
— Свершилось. А помните, как это звучит на латыни?
— Разумеется. Консумматум эст.
— Да. Итак, консумматум эст. Отныне вы холостяк. Невеста есть?
— Пока нет,— замялся Кретов, не зная, до какой степени ему стоит быть откровенным с адвокатом — молодым и веселым здоровяком, который, как казалось Кретову, более подходил бы для роли мясоруба, чем адвоката.— Пока нет.
— Будет! — засмеялся адвокат.— Возраст у вас еще вполне цветущий. Да и пахнет от вас цветами,— засмеялся он еще громче.— И даже скажу, пожалуй, какими.
— Какими?
— Гиацинтами! — счастливо улыбаясь, ответил адвокат, вставая из-за стола с какой-то бумажкой в руке.— Гиацинтами!
— У вас отличный нос,— сказал Кретов, не решившись почему-то сказать нюх.
— Чепуха! — громко и весело возразил адвокат.— Держите вашу драгоценную бумажку. Это решение суда. А про нос — чепуха. Потому чепуха, что сейчас в городе продаются только одни душистые цветы — гиацинты.
Теперь они рассмеялись вдвоем.
— В таком случае — держите и вы,— сказал Кретов и протянул адвокату кулек с букетиком.— В знак благодарности.
— Нет, нет! — запротестовал адвокат.— Оставьте их себе: они здорово украсят вашу берлогу.
— Берлогу? Почему берлогу? — спросил Кретов.
— Имею сведения! — снова захохотал адвокат.— От родственников. Они у меня живут в Широком! Ведь моя фамилия Голубев. Го-лу-бев! Разве вам это ни о чем не говорит? Ну? Сын... Ну, ну, думайте же! Чей я, по-вашему, сын? Татьяны... Ну?
— Татьяны Васильевны? — наконец, догадался Кретов.— Татьяны Васильевны Голубевой? Нашего председателя...
— ... профкома! Правильно! Она мне о вас и рассказала, о вашей берлоге. Вы ведь хорошо знакомы с моей матушкой? — адвокат прищурил глаза.
— Хорошо? Скорее, плохо: она меня, кажется, терпеть не может.
— Разве? — удивился Голубев.— А мне показалось... —
он не договорил и вернулся за стол.— Впрочем, все это не имеет отношения к делу, которое теперь закончено,— проговорил он, став серьезным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50