Он хорошо изучил профессора Калашникова за то время, когда тот считался другом семьи и чуть ли не каждый день в течение года бывал у них в доме. Общие с Зоей воспоминания о Кубе, веселый нрав, живость ума, легкий взгляд на жизнь, в меру эпикуреец, в меру сибарит, в меру донжуан, обеспеченный, щедрый, даже расточительный, всеобщий любимец, известный ученый, вдовец и лауреат высокой премии за участие в каком-то важном коллективном труде.
А Кретов? А Кретов — коняга. Газета, рабочие командировки, не зарубежные, разумеется, как у Калашникова, а на заводы, в колхозы и совхозы, часто в глухомань, где и гостиницы-то приличной пет, ночные дежурства в типографии, ночное сидение над статьями и очерками, отпуски, потраченные на романы, исторические романы, которые остались почти незамеченными, не принесли ни славы, ни известности, ни денег, хотя в них вложен огромный труд, строгий взгляд на жизнь, хоть и с небольшими исключениями, склонность к длительной меланхолии после неудач и неприятие игры.
У Зои же — южный темперамент, отсутствие философии и жадность к разнообразию. Но Кретов ее любил. И был поражен в самое сердце, когда увидел однажды из кухни, куда он вышел, чтобы сварить кофе, как Зоя, воспользовавшись его отсутствием, откровенно и горячо целует Калашникова. А еще больше он был поражен банальностью происшедшего. Мысли о необходимости что-то предпринять едва не доконали его. Но тут появилась по нелепой случайности Федра и выбила всякие основания из-под его благородного гнева. Он пал в собственных глазах так же низко, как и Зоя, и жил в отвратительном полусне бездействия и пошлости. Выход из создавшейся ситуации нашла Зоя, сказав: «Я ухожу к Калашникову».
Так все это произошло. И он был даже благодарен Зое за это. А бегство в деревню он придумал для себя как наказание. И как способ начать совсем другую жизнь — без суеты, без пошлости, без лошадиного усердия в мелких и повседневных делах, жизнь — служение. Мысль о том, что надо воздать должное своим землякам, среди которых про-
шло его детство и юность, своей земле, которая вскормила его, своим сверстникам, наполнившим некогда его душу высокими чувствами любви и дружбы,— эта мысль казалась ему достойной, а дело — стоящим жертвы, какой бы она ни была. Он решил написать обо всем этом книгу и тем самым создать памятник своей маленькой родине, своему времени и себе. Он считал, что для этого у него еще хватит сил и времени. Только для этого. И ничего другого он, кажется, не хотел. И спрашивал себя: может ли кто-либо осудить его за такое решение? Нет, не может,— отвечал он себе. Никто не может. А если сначала кто и осудит, то пожалеет потом об этом, когда все поймет.
Печь разгорелась жарко, и из раскрытой духовки, к которой он лежал ногами, запахло горящими хлебными крошками, оставшимися там от сухарей. Тепло накапливалось под потолком. Это легко можно было ощутить, подняв к потолку руку. Л на том уровне, на котором он лежал, вытянувшись на кровати, на сипом шерстяном одеяле, еще было терпимо, еще можно было дышать. Но стекла в окнах уже запотели, и по северной стене, под которую со двора был вырыт погреб, уже потекли по черной плесени широкие капли. Слов нет, у него было не самое лучшее жилье в Широком. Но зато самое дешевое. Как раз по его нынешним деньгам. Он платил Кудашихе за времянку по десять рублей в месяц, скромно проживая тот небольшой аванс, который ему выдали за будущий роман, и рублевые гонорары, присылаемые время от времени редакцией областной газеты за небольшие материалы, помещаемые, как правило, под рубрикой «Вести с полей». Никакими другими деньгами он не располагал, хотя, наверное, мог бы: у Зои на сберкнижке были и его деньги, и она наверняка прислала бы ему, обратись он к ней за помощью. Но для этого ему нуяшо было бы стать другим человеком. Он мог бы и зарабатывать побольше, если бы отложил в сторону роман, если бы решился повернуть свою жизнь в прежнее русло — вернуться к журналистике, к ежедневной газетной суете. Предложения такого рода он уже дважды получал от ответственного секретаря областной газеты. В них даже шла речь о возможном предоставлении ему квартиры или комнаты в общежитии. Да и в секторе печати обкома партии ему предлагали пост редактора районной газеты. Кретов от всех этих предложений отказался.
— Не боитесь? — спросил его молодой и прямолинейный заведующий сектором печати.— Одиночество, неустроенность, грубость нравов...
— Нет! — резко и коротко ответил Кретов, а потом, помолчав и как бы извиняясь, добавил: — Я родился и вырос в деревне, деревенские нравы мне хорошо известны.
Алексей Махов после того, как газета напечатала о нем очерк Кретова, прислал с посыльным Кретову окорок. Кретов подарок не принял, а при встрече сказал Махову:
— Впредь ничего не присылай. Мне ничего не нужно.
С Маховым у него отношения не сложились. Хоть он и написал о Махове очерк, хоть его и объединяли с Маховым воспоминания о школьной юности, все же дружеских чувств к нему он не испытывал, да и Махов, кажется, тоже. Они и в школьные годы не были друзьями. Даже напротив, как сказал сам Махов, принадлежали к разным табунам, порою открыто враждовавшим друг с другом. Впрочем, теперь все это могло бы только умилять, дескать, какими глупыми мы были, но почему-то не умиляло. Конечно, шут с ним, со школьным прошлым, воскрешать чувства тех лет бессмысленно. И не о них речь. Кретов и Махов просто но понравились друг другу. Кретову показалось, будто Махов с некоторым злорадством отнесся к его семейной драме и вообще к тому, что его жизнь, как заметил Махов, сложилась так хреново.
— А метил в гении,— сказал Махов своей жене, выслушав рассказ Кретова.— И в классе все его считали гением.
Жена Махова по простоте своей душевной ответила на это:
— А всегда так бывает: кто высоко прыгает, тот низко падает.— Потом спохватилась, поняла, что сказала глупость, смутилась, накинулась на мужа с упреками: — А и ты тоже не высоко взлетел, не самый лучший совхоз тебе дали, не земля, а сплошные камни. У других вон директоров урожаи, а у тебя всегда едва концы с концами сходятся, хоть и дали тебе два ордена.
— Два ордена тоже надо было заработать,— сказал Махов.— Вон Кретов ни одного не заработал. А почему? Да потому, что в жизни надо дело делать, а не рассуждать о делах, как поступают газетчики и писатели. Верно, Кретов?
Самоуверенности в Махове было предостаточно. И вообще ему многое было дано с избытком: росту он был почти двухметрового, весил, по собственному признанию, восемь пудов, басил как иерихонская труба, перешибал ребром ладони жженный кирпич и мог свистеть, как Соловей-разбойник. Кроме того, он был счастлив в семейной жизни, жена родила ему четверых детей, которых он уже поставил на
ноги — выучил, Женил, выдал замуж и прочее, совхоз его уверенно выбивался в передовые, сам он был на хорошем счету в области и мог рассчитывать на новый, может быть, самый высокий орден, если года два-три кряду выдастся хорошая, благоприятная для урожаев погода.
— А если что-то не так, тоже не пропаду, пойду работать в шофера,— сказал он, чем немало удивил свою жену Ирину.
— Что ты мелешь! — возмутилась она.— Какие шофера?!
— А что? Руки у меня крепкие, не то, что у некоторых интеллигентов,— засмеялся он и похлопал Кретова по плечу.— Верно, Кретов?
Кретов, видя, что Ирина смотрит на его руки, опустил их под стол. Тут ому не стоило соревноваться с Маховым: руки у него, в отличие от лапищ Махова, были сухие, тонкие, почти стариковские. Да и весь он был такой — сухой,
тонкий, среднего росточка, слегка сутулый, со смуглым, маленьким лицом, кареглазый и почти совсем седой. У Махова же, который был блондином, совсем не было видно седины, а лицо его, розовое и большое, лучилось здоровьем и душевным покоем.
— Я и плотничать умею,— хвастался между тем Махов,— и кузнечному ремеслу обучен. Ты же знаешь моего папашу, у пего был принцип: чтоб сыпок его в жизни не пропал, надо обучить его ста ремеслам. Он и таскал меня по всяким школам, цехам да курсам четыре года, а потом уж отпустил в сельскохозяйственный институт. А ты, понимаешь, и сочинители пошел. Беда,— вздохнул он,— беда...
Во времянке стало нестерпимо жарко. Кретов встал, чтобы открыть дверь, вернее, две двери: ту, что вела из комнаты в коридорчик, и ту, что вела из коридорчика в кладовку, где Кретов хранил дрова, уголь и где у него стоял керогаз, которым он пользовался, когда не топилась печь. Наружную дверь открывать не стал: она и без того мало от чего спасала, вся светилась широкими щелями, а один нижний угол у нее был отпилен из-за Васюськи, Кудашихи-ного кота, чтобы тот мог беспрепятственно проникать во времянку и охотиться на мышей. Зимой, когда сильно дуло и мело, Кретов все же затыкал Васюськин лаз мешковиной, да и Васюська предпочитал переждать холода на Куда-шихиной печи в доме. Теперь же, с наступлением весны, шастал ночами по двору и водил через лаз во времянку кошек.
К стенам в коридорчике были прикноплены несколько номеров совхозной стенгазеты «Янтарная гроздь», редколлегию которой возглавлял Кретов. Это было одно из двух его партийных поручений. Второе его поручение состояло в том, что он руководил занятиями кружка партийного политпросвещения для среднего звена. Это означало, что в его кружке занимались бригады виноградарей и полеводов, заведующие детским садом и столовой, совхозный бухгалтер, коммунисты совхозных мастерских, два экономиста, завгар — всего шестнадцать человек. Рядовые рабочие и руководители совхоза — директор и его заместитель, главный инженер, главный агроном, главный экономист, секретарь парткома и председатель рабочкома — занимались в двух других кружках.
Поручения эти были даны Кретову еще осенью, когда он стал на учет в партийную организацию совхоза. Он сам их выбрал, решив, что они помогут ему в его писательском деле, в сборе материала для задуманного романа. И, кажется, не ошибся: став пропагандистом и редактором стенгазеты, он получил возможность без лишних хлопот, не предъявляя свой писательский билет, вникать в совхозную жизнь.
Стенгазету «Янтарная гроздь» он выпускал один раз в месяц. Собирал, редактировал, сам писал и перепечатывал на своей машинке заметки, сам рисовал к ним и карикатуры цветными карандашами и акварельными красками, а потом нес свое произведение в Дом культуры и прикалывал его в фойе к специально предназначенной для стенгазеты доске, на которой крупными буквами, вырезанными из белого пенопласта, было написано название стенгазеты.
Занятия политкружка Кретов проводил раз в две недели, по пятницам. Кроме того, Кретову вменялось в обязанность на каждом занятии информировать членов кружка о важнейших событиях внутренней и международной жизни. Эту информацию он черпал из газет в совхозной библиотеке, потому что сам газет не выписывал, а телевизора и радиоприемника у него во времянке не было. Впрочем, портативный радиоприемник у него был, но он почему-то не работал. Кретов сам пытался его починить и довел его до такого состояния, что теперь стыдно было нести радиоприемник в мастерскую.
В библиотеку Кретов наведывался по вечерам, два-три раза в неделю, просиживал над газетами не более часа, делал для себя выписки и возвращался домой. Иногда ходил в кино.
Таков был круг его занятий и забот. Кроме, конечно, главного занятия — работы над романом. И кроме мелких забот, связанных с бытом. Разумеется, он сам для себя готовил еду, сам стирал, сам содержал в чистоте жилье, сам делал покупки — ходил за хлебом, за маслом, за картошкой, за керосином, топил печь, гладил рубашки и брюки, штопал носки... Словом, сам себя обслуживал, к чему, в сущности, был приучен с младых ногтей, потому что мать умерла, когда ему было пять лет, потому что мачеха была ленивой и не любила его, потому что, начиная с пятого класса, жил на квартире, в другой деревне — в родной деревне была только начальная школа, а потом студенческие годы, а потом жизнь с женой, которая из-за своих ученых занятий почти не занималась бытом, журналистские частые командировки, а в результате характер, привычка, принцип: все для себя делать самому. Да и профессию он избрал себе такую, в которой помощники мало что значили: статья ли, книга ли — от первой до последней буквы все приходится делать одному.
Услышал во дворе голос Кудашихи, вышел за порог, поздоровался с ней.
— От же ж погода,— пожаловалась ему Кудашиха,— от же ж не дай бог. Хотела в город съездить, так автобус в кювет съехал, чуть не перевернулись.
— Да,— посочувствовал ей Кретов и посмотрел в туманное моросящее небо, потом вспомнил, что дочь Кудашихи Татьяна лежит в городской больнице, и справился о ее здо-ровье.
Так ие доехала ж до нее,— ответила Кудашиха.— Ото ж к ней как раз и ехала, так чуть сама не покалечилась из за того автобуса. Варенье ей малиновое везла — и что ж? Банку разбила, все варенье вытекло, пять рублей за него на базаре заплатила, все коту под хвост пошло,— Кудашиха сокрушенно махнула рукой.— А у вас чи все хорошо?
— Все хорошо,— ответил Кретов.— Могу вам за квартиру вперед уплатить, если деньги очень нужны.
— Та они ж всегда нужны, чтоб им пропасть. И опять же правда, надо Таньке варенье купить, бо так доктор сказал. Крови она много потеряла...— Кудашиха замолчала и всхлипнула.— Говорила ж ей, чтоб не пускала до себя того хахаля, чтоб не водилась с ним. Так разве ж она послушалась? А он на ней жениться не хочет, а она сама себе аборт сделала...— Кудашиха опять всплакнула.— И пусть бы себе был ребеночек, раз такое дело. Где один, там и два — выкормили бы, не засохли. Так она ж не захотела, не послушалась родной матери...
Кретов вынес Кудашихе десять рублей. Хозяйка взяла деньги, сложила их в несколько раз, зажала в руке, чтоб не потерять, спросила участливо:
— А вам жена чи пишет?
— Пишет,— ответил Кретов.— Просит оформить документы для развода. Тоже надо бы съездить в город, к адвокату, но погода плохая.
— И что ж это люди разводятся? — завздыхала Кудашиха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50