.. Да, договорились. Он придет,— сказала она о Калашникове, кладя на рычаг трубку.— Теперь позвоню сыну. Или сам позвонишь?
— Позвони ты,— ответил Кретов.— Он тебе быстрее поверит. Я же для него только сочинитель.
— Сам виноват.
— Разумеется, разумеется... Ты — известный химик, сын — физик, Калашников — выдающийся химик, а я — рядовой сочинитель. Все правильно. Звони.
Сын приехал с женой. Калашников привез портфель, туго набитый бутылками. Пока женщины, которым помогал Калашников, накрывали на стол, Кретов с сыном вышли на балкон. Сын закурил, спросил после двух-трех затяжек:
— Ты что, батя, рехнулся, что ли? Тебе в твои годы так круто менять жизнь? Не Толстой ведь. Деревня — она только в твоих сочинениях вся розовая, а на самом деле она вся серая, грязная, скучная, как прорубь...
— Хорошее сравнение: скучная, как прорубь,— похвалил сына Кретов.— Из тебя тоже мог бы получиться сочинитель.
— Спасибо. Но я о другом, батя: ты там пропадешь, сопьешься, опустишься... Да и здоровье у тебя не богатырское. А поликлиники и знакомых выдающихся врачей там нет.
— Я в деревне родился и вырос.
— Правильно. Ты прожил в деревне до восемнадцати лет. А тридцать два года — в городе, в большом удобном городе.
— Ты предлагаешь мне остаться? — спросил Кретов.— Но тогда у тебя не решится вопрос с квартирой.
— Ну и черт с пей, с квартирой: обходился же эти годы.
— Очень благородно, сын. И вообще мы все очень благородные люди: ты, я, мама, даже Калашников. Мы это выяснили и этого достаточно. Все, сын. Я не хочу менять свое решение. И ничто меня в будущем не пугает. Даже смерть.
Утром, борясь с головной болью,— закурился — Кретов обнаружил, что в квартире он один, что два чемодана с его одеждой и рюкзак с пишущей машинкой стоят посреди прихожей и что на письменном столе лежит записка жены. «Прощай, Коля,— написала она.— Я не смогу тебя проводить. Да ты и не хотел. Словом, прощай. Ключи от квартиры опусти в почтовый ящик, если не захочешь взять их с собой. Обо всем остальном мы, кажется, договорились. Зоя».
«О чем мы договорились»? — спросил себя Кретов и не мог вспомнить. Не вспомнил об этом и до сих пор.
Жизнь в доме отца не сладилась. Уже через месяц мачеха сделала ее невыносимой и своими постоянными причитаниями о том, что он испортил ей существование, едва не довела Кретова до бешенства. Старый и болезненный отец не смог заставить эту вздорную женщину замолчать, а она, едва проснувшись, заводила свое нытье: «Ото ж приехал на нашу голову, что про него нам люди только ни говорят: и жену бросил, и сына бросил, приехал дармоедом па отцовы харчи, сидит, как сыч, квартиру занимает, а тут дочечка моя должна приехать, куда я ее поселю, хоть в сарай или курятник, а он себе разлегся, все ему приготовь, никакого ж покоя на старости лет, одно только знает — бумагу марать да больного, слабого отца против меня настраивать, хочет, чтоб отец на пего дом записал, а меня пустить по миру, как отец умрет, я уже квартирантам двум отказала, люди ж к морю едут, деньги за жилье дают, чужие люди, а мы, можно сказать, только на те деньги и жили, так теперь он большую комнату занял, а нас с отцом в одну маленькую, где и воздуха-то нет, ото ж дождались счастья, голова лопается, а ему все трын-трава...»
В этих ее причитаниях не было и крупицы правды, да и по правдой она хотела его выжить, а измором, так как органически не переносила его уже хотя бы потому, что он был сыном ее мужа, но от другой женщины, память о которой она многие годы и не без успеха вытравляла в своем муже, что он был умнее и удачливее ее собственного сына, бабника, алкоголика и прохиндея, который уже дважды от-бывал срок за воровство, платил алименты двум женам и жил, как говорили в деревне, в приймаках у третьей, скандаля, пьянствуя и постоянно меняя работу. Отцу часто приходилось уплачивать его долги, скрывая это от матери, потому что мать, как говорил сам сынок, готова была горло перегрызть за копейку хоть самому черту. Она копила деньги на старость, действительно тряслась над каждым рублем, сама получала мужнину пенсию и сразу же бежала с ней в сберкассу. Жили же они на то, что отец прирабатывал, столярничая на дому, да еще с приусадебного огорода. Живности, кроме кур, они никакой не держали: отцу было бы не под силу и столярничать, и огородничать, и заниматься другим хозяйством — годы и болезни брали свое. Мачеха же, считая себя более больной, чем отец, хотя все ее болезни были от чрезмерного аппетита и лени, даже обед не всегда готовила, поручая кухарить отцу. Маленькая, толстая, она,
если не ела, то спала, оглашая весь дом мажорным храпом. Кретов на пятый или шестой день после приезда сказал ей, что для нее было бы полезным, если бы она побольше двигалась, и тем самым только ускорил начало ее атаки против себя.
Увидев однажды, что отец сидит на бревне за сараем и плачет, Кретов сказал себе, что пора уезжать. Собрал вещи и на следующее утро покинул родительский дом.
— Куда же ты теперь? — спросил его отец.
Кретову хотелось ответить: «Куда глаза глядят», но пожалел старого отца, сказал:
— В город. Попробую найти работу. А там видно будет.
Он в самом деле попытался найти работу, зашел в редакцию областной газеты и спросил у ответственного секретаря, не нужен ли им сотрудник. Естественно, рассказал о себе.
— Черт возьми! — засуетился ответсекретарь.— Мы только что взяли одного человека. Не очень хотели, но взяли, потому что выбора не было. Вы бы нам очень подошли. Но нет ни одного свободного места. Если б вы могли подождать... Ах, если б вы могли подождать!
— Я оставлю вам адрес,—сказал Кретов, уже радуясь тому, что в редакции не оказалось вакантных мест. Мысль о том, что он в любой день может вернуться к газетной работе, не только утешила его, но вернула ему прежнюю уверенность в том, что он не пропадет. А если станет пропадать, то вернется в газету хоть в областную, хоть в районную и таким образом устроит свою судьбу.
— Кстати, я вспомнил,— сказал Кретову ответсекретарь, все еще не решаясь отпустить его от себя,— я вспомнил ваш очерк в «Правде» о директоре совхоза «Комсомольский» на Кокчетавщине. О Махове. Прекрасный очерк. Я тогда еще подумал, что вот такой бы очерк нам, о нашем Махове, о сыне того знаменитого Махова. Ведь сын того Махова работает у нас. И тоже, как отец, директор совхоза. Впрочем, вы должны знать об этом. В вашем очерке есть несколько слов и о сыне.
— Даже больше: с сыном того знаменитого Махова, как вы говорите, с Алешей Маховым, я учился в одной школе, в одном классе. Если хотите, напишу для вас очерк о нем. Дадите командировку?
Ответственный секретарь, который Кретову очень понравился по только тем, что встретил его приветливо, но и своей молодостью, своей искренностью и даже своим рыжим ежиком волос, поднял телефонную трубку и кому-то позвонил, подмигнув Кретову. Он позвонил бухгалтеру и сказал,
что надо немедленно выдать командировочные деньги писателю Николаю Кретову.
— Да, да, писателю! — подчеркнул он.— На десять дней. В село Широкое. Именно к Махову. Именно на десять дней.
— Спасибо,— сказал Кретов.— Я поеду к Махову без командировки. Если получится хороший очерк, заплатите мне на десятку больше. Согласны?
— Можно и так,— согласился ответсекретарь.— Но у вас не будет перед нами никаких обязательств.
— Слово журналиста.
— Принимаю,— сказал ответсекретарь, хотя, кажется, не очень-то поверил Кретову.
Так в октябре минувшего года Кретов оказался в Широком. Нежданно-негаданно. В среду, в туманный день.
Он подбросил стеблей в костер. От носков пошел пар. Кретов перевернул их на другую сторону.
— Чтоб они у тебя сгорели,— услышал Кретов за спиной незнакомый мальчишеский голос.
— Почему такое недружелюбие? — спросил Кретов, не оборачиваясь.— Если я не высушу носки и надену их мокрыми, я простужусь и заболею. Разве ты желаешь мне зла?
— Но ты оставишь меня без топлива,— ответил стоящий за спиной.— А впереди холодная ночь. Топливо мне стоит большого труда. То, что ты уже сжег, я заготавливал целую неделю. Ведь я маленький и хромой.
Да? Кретов обернулся, но никого за спиной не увидел. Ты где? спросил ом, борясь с неприятным чувством.— Ты где прячешься? Выходи, познакомимся.— Он оперся на руку, привстал и огляделся по сторонам.— Выходи, прошу тебя.
Никто на его просьбу не отозвался.
Кретов поднялся, ощущая под ногами колючую каменную крошку, протер глаза, еще раз огляделся и вдруг почувствовал, что цепенеет. Холод пополз в разные стороны от позвоночника, дыхание остановилось, а сердце застучало с такой силой, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Словно удерживая его, Кретов прижал к груди обе руки и привалился к стене, ударившись скулой о каменный выступ. Именно этот удар и вывел его из оцепенения. Как хорошая пощечина во время обморока. Кретов коснулся пальцами ушибленной щеки и увидел на них кровь.
— Черт возьми! — сказал он громко, отстранясь от стены.— Что за шуточки?
Ответом ему снова было молчание. Он взглянул в сто-
рону костра и увидел, что оба его носка уже на добрую половину истлели. Кретов поспешно надел мокрые ботинки и заторопился к выходу. Уже выйдя из подреза, оглянулся. «Так что же это было? — спросил он себя.— Все почудилось?»
— Все почудилось,— ответил ему из подреза все тот же мальчишеский голос.— Ты надышался дымом болиголова.
То и дело чувствуя, как холодеет спина, Кретов добежал до начала тропы и стал быстро подниматься по склону балки. Он стыдился своего страха и не мог преодолеть его. Только уже дома, растопив печь и переодевшись в теплый спортивный костюм, он перестал дрожать нервной дрожью, напился горячего чаю и лег на кровать поверх солдатского синего одеяла, выданного ему. по распоряжению Алексея Махова хозяйкой рабочего общежития еще в прошлом году. По тому же распоряжению хозяйка общежития каждые десять дней меняла Кретову наволочку и простыни. И это были все блага, предоставленные Кретову Маховым, его бывшим одноклассником, а ныне директором совхоза. Анна Валентиновна, так звали хозяйку общежития, а вернее, коменданта, или просто Комендантшу, как называли ее все за глаза, осуждала распоряжение Махова и всякий раз, когда Кретов приносил для замены белье, спрашивала, цело ли еще синее одеяло, не «загнал» ли он его за пол-литру.
— Не загнал,— терпеливо отвечал Кретов.
— Так загонишь,— мрачно пророчествовала Комендантша.— Или уже загнал, да только не признаешься.
— А вы зайдите ко мне, проверьте,— не раз предлагал ей Кретов.
— И зайду,— грозилась она.— Когда-нибудь зайду. Так что не очень...— что именно «не очень», она не говорила, хотя и без объяснений было ясно, что она советовала ему не очень-то храбриться. И чтоб уж совсем повергнуть Кретова в прах, спрашивала: — А печь-то чем топишь, мазутом? Всегда у тебя белье черное, будто в кочегарке живешь. У, алиментщики проклятые! — добавляла она, уходя с бельем в кладовку.— Мору на вас нет!
Кретов безропотно сносил все эти слова Комендантши, зная, что ее бросили два мужа, те самые «проклятые алиментщики», которые уже и алименты ей не присылают, потому что дочь и сын, оставленные ими, давно выросли, что она воспитывает внучку, у которой отец тоже алиментщик. Кретов даже в душе не злился на нее и, уходя, непременно благодарил ее за доброту;
— Спасибо вам, Анна Валентиновна, за вашу доброту,— говорил он ей па прощанье.— Без вас я совсем пропал бы.
— И пропадешь,— неизменно отвечала она.— Если не женишься, пропадешь.
Кретов слышал, как эти слова она говорила и другим мужчинам, жившим в ее общежитии.
О том, чтобы жениться во второй раз, Кретов и не помышлял. Допускал, что со временем может завести себе женщину, да и то лишь в том случае, если у нее не будет намерений вступить с ним в законный брак. И если она его сама найдет. И если она будет интеллигентной женщиной, не обремененной родительским надзором и семьей.
Впрочем, думал он обо всем этом редко, неохотно и не всерьез. Как о чем-то возможном в будущем, которое невозможно. Он не считал себя уже старым для любви, но знал, что стареет, и что для настоящей любви у него уже не хватит сил. И мужества. И времени. Удручала также необходимость играть в надоевшие любовные игры, которые и в молодости не очень-то увлекали его. Как и другие игры. Он был рабочей лошадью. От природы. Хотя норой, случалось, старался казаться легкомысленным. Надо думать, ради привлекательности. А еще — из солидарности с компанией, в которой оказывался по воле обстоятельств. Так однажды рядом с ним появилась в постели Федра — причина его долгих и мучительных угрызений совести. Слава богу, что теперь все это позади...
Она пришла провожать его па аэродром, и эти проводы были ужасны. Она рыдала, хватала его за руки, чтобы удержан,, а потом выкрикивала ему вслед мольбы и проклятия. Пассажиров было много. Все они это видели и слышали. Думали, наверное, о нем черт знает что. А он чуть не умер от стыда. И, уже сидя в самолете, несколько раз клал под язык валидол, боясь поднять на соседей глаза, готовый, случись такая возможность, выпрыгнуть из самолета на лету... Слава богу, что это не повторится.
И не повторится удар, предательски нанесенный ему Зоей. Говорят, что, если жена ушла к другому, то, значит, и вовсе не любила. Конечно, не любила, если любовь определять высоко, как действие, цель которого лежит не только за пределами любящего человека, но и, кажется, за пределами возможностей человека. Тогда — не любила. Потому что целью ее любви был бы тогда он, Кретов, его благо, его счастье. Его вечное благо и вечное счастье. Он не был целью ее любви. Он был только средством, с помощью которого она добывала свое наслаждение. И как средство для
добывания собственных удовольствий, она, конечно, любила его. Но это была другая любовь. Другая, но все же любовь.
А как любил Зою он? Теперь не знает, а тогда не думал. Хотя следовало бы и думать, и знать.
Но что ж Калашников? Чем Калашников-то оказался для Зои лучше его? Какими дополнительными достоинствами обладает средство-Калашников в сравнении со средством-Кретовым?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50