где же они? почему такое запустение? — и сердце сжалось от непрошеной мысли.
Он оставил свой портфель у порога и вышел на улицу. Мимо проехала по пыльной дороге девушка на велосипеде. Али подумал было, что она поздоровается с ним по аульному обычаю, но — куда там! — промчалась, лишь бросив на него удивленный взгляд. Али вышел на дорогу и побрел по ней без определенной цели. Шагов через тридцать она привела его на небольшой холмик, с этого холмика взору Али открылась удивительная картина.
Что за чудо? — подумал он. Прямо перед ним, близко- близко, стояли белые пирамиды — вершины гор; они, словно крепкие зубы, образовали прочный сверкающий полукруг и смотрели.в бездонное ясное небо; Али показалось, что оно издает тихий звон, манит к себе, вселяет легкость в его измученное тело. Внизу бурлила полноводная горная река, она неслась легко и свободно, холодная как лед,
страстная как огонь. На противоположном берегу чернел сосновый лес, а на опушке перед лесом, изящно выгнув спины, стояли, глядя в глаза другу другу, чалая кобыла и гнедой жеребец. Горы, лес, река, небо — все это кажется Али нереальным, выдуманным, нарочитым, словно он попал в другое измерение, все это производит на него слишком сильное, слишком необычное впечатление, переворачивает душу, сердце его колотится, а по телу бежит теплая волна. Он словно сливается с расплавившимся и дремлющим в лучах закатного солнца миром.
— Агатай,— услыхал он хриплый голос.
Али повернулся и увидел, что к нему вразвалку приближается огромный детина.
Всмотревшись в его лицо, он узнал Самата — первенца брата Гали.
— Я увидел машину, смотрю — вы приехали,— так он поздоровался. Парень стеснялся, стоял, переминаясь с ноги на ногу.
— Самат?
— Да, я.
— Ох как ты вырос! Последний раз мы виделись, когда ты учился во втором классе.
— Да, наверное... А я вас сразу узнал. Вы совсем не...
изменились.
Самат чуть не рассмеялся, потому что на языке у него вертелось «вы совсем не выросли». Во всяком случае, Али
показалось, что это именно так.
В десяти домах по улице, на которой стоял родной дом Али, сплошь жили есентай. К закату солнца все они были оповещены о приезде Али. А еще раньше, днем, пришли, пригнав шестьдесят овец, мать, брат Жами, его жена. Позже вернулся Гали. Он пришел веселый, громко хохоча. Ввалился, шумно обняв брата, прижал его к груди.
— Эх ты! Предатель! Смотри, совсем такой, как прежде! Не изменился! Мы-то тут уже все седые, стареем понемногу... А ты разве брат? Нет! Разве такие братья бывают? Писем не пишешь, за семь лет в первый раз явился. Ну, мой дорогой, дай я тебя обниму еще разок.
Али было стыдно, он все время курил, не выпускал сигарету изо рта.
Появилась Айкыз — сноха. Али отметил, что раньше она
была тоненькой, красивой, на вид интеллигентной, же распустила живот, одета неряшливо, совсем на себя1 рукой махнула. Тоже крутится возле Али, оказывает ему знаки внимания.
— Эй, ну что стоишь как столб! — вдруг грозно крикнул Гали, обращаясь к Жами.— Режь барана, да поскорее! Вчерашнего лысого режь! — И потом сам себе добавил:— Нет, это не баран, а настоящий тай1. Накрывайте дастархан в нашем доме!
Али только теперь заметил, что по обе стороны старого, почерневшего деревянного дома выросли два белых дворца: один принадлежит Гали, другой — Жами; новые дома еще не огорожены забором, а деревья в саду —только что посаженные, тоненькие, молодые.
— Ну пошли,—сказал Гали,— а ты молодец, что приехал. Мы тебе рады, как весенней птице! — Слова «как весенней птице» были уж слишком напыщенными. Казалось, Гали, произнося их, насилует себя.— Ты знаешь, сегодня у нас партсобрание, я должен идти, а ты пока посиди, отдохни, поешь куырдака, мы скоро будем. Приведу с собой директора совхоза и парторга. Они узнали о твоем приезде и согласились прийти. Ребята молодые, почти твои ровесники, познакомитесь, в картишки поиграем...
Дом у Гали нарядный, полно комнат, все битком набиты добром.
— Располагайся, включай телевизор. Алма-Ату, правда, не берет, но местные программы смотрим. Ну, я пошел, а ты, Жами, развлекай брата.
Али посмотрел телевизор, поболтал с Жами, поиграл с племянниками; в общем, ему было не скучно, а около одиннадцати появились гости. Гали познакомил брата с руководителями совхоза, и началась общая беседа, а когда выпили по рюмочке коньяка, потом еще по одной и еще, Али встал с места.
Как снежный ком, катясь с горы, увеличивается и набирает силу, так мало-помалу речь Али приобретала все более враждебный оттенок по отношению к брату. Наконец он стал разносить Гали в пух и прах, доказывая, что тот решил перед собранием подольститься к начальству, а приезд брата —просто повод: баран-то зарезан для парторга и председателя! Али не проведешь, Али не будет таиться и лицемерить, он говорит все прямо в глаза! Потом, помолчав минуту и, видно, вспомнив, как Гали постоянно подчеркивал, что он, Али, работает в газете, ласково молвил, повернувшись к брату:
— Коке, я нигде не работаю, зря ты хвастаешь, я никакой не сотрудник газеты, я — проходимец и бродяга, я — самый недостойный из потомков Есентая.
Тут у Гали, по природе ничуть не менее воинственного, лопнуло терпение.
— Эй ты! — грозно крикнул он.— Заткнись, а не то...— и он добавил несколько крепких выражений.
Что тут началось... они не пощадили друг друга.
Гали оказался крохобором, пьянью, политическим слепцом, Гобсеком, сосущим кровь у трудового народа, пережитком капитализма и мусором, попавшим в глаза времени. Али был назван беспутным цыганом, нищим, проходимцем, бездарным, безмозглым и бессердечным подкидышем, даже не казахом по национальности.
А когда дело дошло наконец до драки, гости распихали братьев по разным комнатам, заперли на ключ и уехали, покачав головами.
— Ой, какой позор, лучше умереть, чем еще раз пережить такой позор,— говорила двухсотлетняя бабушка Ульмес, моя посуду.
Гали мирно уснул, положив под голову кулак. А Али как лев метался по комнате, в которой его заперли, грозил кому-то, рычал и страшно ругался, потом бросил на свежеоструганный стол бумагу, ручку и начал писать. Писал он до тех пор, пока солнце не поднялось на длину аркана, в этом разъяренном состоянии он написал тридцать страниц, назвал очерк «Луч под землей» и подписался: Али Алтаев. Это был его новый псевдоним.
Злоба разрушает все, дробит даже камни, во всяком случае, добрые отношения между братьями она разбила. Младший, Жами, тщетно пытавшийся сыграть роль посредника, отчаялся и занял позицию нейтралитета. Что касается Али, то он решил всерьез пустить корни в ауле. В общем хозяйстве на долю матери приходилось восемнадцать овец и три коровы; Али, угрожая сейчас же уехать, вырвал у нее согласие на продажу половины доли. Он побрил голову наголо, надел кирзовые сапоги, подпоясался
1 Уважительное обращение к старшему по возрасту, но не старику.
широким ремнем и, как завзятый аулчанин, отправился на базар, погоняя овец и корову; ему удалось продать их там за шестьсот пятьдесят рублей, и этих денег показалось вполне достаточно для постройки дома.
По казахскому обычаю, жена старшего брата может дать прозвище братьям мужа; так в свое время Али нарекли Жертеспе и не напрасно: в работе он был похож на пулю, пущенную хорошим стрелком; поставив перед собой цель, он словно машина бил в одну точку, не зная усталости. Деловой, хваткий, Али сам начертил проект дома, сарая, летней столовой; сам свой проект утвердил, потом взял лопату и стал копать яму для закладки фундамента.
Али работал и ликовал. Все! Умер трутень, бессовестный торговец словами, умер делец Али Есентаев, никогда больше не воскреснет, пропади он пропадом! Оглянуться назад горько: все, что написано до сих пор,— прозрачная вода; не оставит следа ни в сердце, ни в уме. Стыдно сказать, чем раньше занимался Али. Подбирал одно к одному красивые слова, точно паутину плел; ходил задрав нос, воображал себя знатоком, забавлялся понятиями аллитерации, экспрессии. Ну и кто, кроме каких-нибудь академиков-языковедов, мог оценить эти упражнения? И ведь воображал, что знает жизнь народа, ораторствовал, выпячивался. Пустое это было дело. Чем такой писатель лучше паука, который, хоть и сплел красивую паутину, на деле всего лишь загрязняет угол дома! Все! Умер прежний Али Есентаев! И чтобы он, не дай бог, не воскрес, его надо как следует похоронить и сверху еще придавить большим камнем. А новый Али, Алитруженик, веселей! Крепче держи лопату!
Первые дни он еле дотягивал до вечера и замертво валился на постель; ладони покрылись волдырями, поясницу ломило — накапливалась усталость. Иногда ему становилось тоскливо, хотелось увидеть людей, пройтись по аулу, заглянуть в клуб, в магазины, но он не шел, был тверд как камень. Он знал, что ему, с его характером, нельзя ни на минуту оставлять задуманное дело, расхолаживаться; стоит только отвлечься, дать свободу мыслям, они, того и гляди, совсем свернут в сторону — тогда конец! Али ни с кем не общался в ауле, кроме чабана Жамалиддина, с которым когда-то вместе жил в интернате. В детстве они дружили, не разлучались, сидели за одной партой, вот только с ним иногда и позволял себе Али перекинуться парой слов.
— Бедняга,— сочувствовал ему Жамалиддин,— отдохни, ведь умрешь от усталости.
— Помоги, если жалеешь.
— Да нет, я не сумею,— вздыхает Жамалиддин и прищуривает свои хитрые голубые глаза, сидит себе и посмеивается.
Зато Жамалиддин помогал Али советом; он подсказал ему, где можно достать цемент, кирпич, лес — он знал все лазейки. Но очень скоро Али и с ним рассорился в пух и прах.
Случилось это так. Денег, вырученных на базаре, конечно, не хватило, и Али опять кинулся к матери, но та объявила протест, наотрез отказалась продавать оставшихся овец, тогда Али решил пойти работать ночным сторожем и сказал о своем решении Жамалиддину; однако тот охладил его пыл.
Во-первых, сказал он, сторожа, что работает в магазине, топором не вырубишь с его места: они вместе с завмагом ночью обделывают разные делишки, например, торгуют водкой по завышенной цене. Ведь никто не уступит, пока жив, осла, справляющего нужду золотом? Во-вторых, сторож сельсовета — человек пожилой, многодетный, тоже с работой не расстанется, а что касается гаража — то туда на пушечный выстрел не подпустит Гали,— и это в- третьих. Так сказал ему всезнающий Жамалиддин.
Но не сказал он только одного.
За аулом стоял длинный сарай, в котором содержали больных колхозных овец; всего около восьмисот копыт; овец считали за одну отару, а чабаном был Жамалиддин. Чабану по штатному расписанию полагался помощник- сторож, место пустовало, но Жамалиддин это скрывал, получая деньги за обе должности сразу. Однако нет ничего тайного, что бы не стало явным. О существующей вакантной должности Али по секрету рассказали, и он разозлился не на шутку. Ну и свинство, ругал он Жамалиддина, ах он собака! Сколько раз я в интернате делился с этим негодяем толокном, сколько раз защищал его от хулиганов! А теперь посмотрите-ка на него! Погоди, ты у меня узнаешь, как обманывать Али.
Он надел свой лучший серый костюм, обул замшевые
туфли, на белоснежную рубашку повязал нарядный, купленный за границей галстук и, гневно блестя глазами, двинулся к дому Жамалиддина. У Али созрел коварный план. Хватит, злорадно думал он, трудиться мне без отдыха, устрою-ка я себе отпуск, погощу недельку-другую у лучшего друга, пошучу с его женой-уродиной, приласкаю сопливых черноногих детей; пусть повертится, ягненка зарежет, коньяк покупает... А уж когда погощу как следует, тогда и выскажу ему все, что о нем думаю. Когда Али вошел во двор Жамалиддина, то увидел свет в одном из окон; он постучал, но никто не открыл ему, и тогда Али стал колотить в дверь руками и ногами, требуя отпереть. Наконец на крыльцо вышла девочка лет пятнадцати. Она была пунцовой от стыда и переминалась с ноги на ногу с таким видом, будто ее застали на месте преступления.
— Папа дома?
Девочка стояла, мялась и ничего не отвечала.
— Ну что, у тебя язык узлом завязался, что ли? Иди маму позови!
Девочка ушла в дом. Али прождал с полчаса, ее все не было и не было. Али уж не знал, что и подумать. Наконец она появилась снова.
— У нас гость, папа не может выйти...
— Интересно! Ты сказала, что пришел Али-ага?
— Сказала.
— Почему тогда не выходит?
— У нас гость важный, понимаете.
Али обошел дом, подошел к окну, в котором горел, свет, и сильно, чуть не разбив, ударил по стеклу.
— Эй ты, дерьмо, выходи-ка!..
Жамалиддин появился во дворе с недовольной физиономией.
— Ну что ты шумишь? Гость у меня неожиданный, приходи попозже.
— Ты что, серьезно?
— Ну да...
— Кто такой?
— Ветфельдшер...
— Он что, лучше меня?
— Но он же по делу...
— Последний" раз спрашиваю: ты не шутишь?
-— Не шучу. Приходи попозже...
. — На тебе «приходи попозже»!
Голова Жамалиддина стукнулась о косяк двери, а сам он рухнул на пол.
— Дрянь эдакая! Посмотрите-ка на него! Ветфельдшер, значит, человек, а я — нет?
Ни в этот, ни на следующий день Али работать не мог. Он ходил по двору взад и вперед словно маятник; его мучила совесть. К вечеру пришел Жамалиддин, попросил прощения и сознался, что скрыл от Али место ночного сторожа. Жамалиддин дал слово, что возьмет его на работу, и разорился на ягненка и две бутылки коньяка.
В тот день, когда Али впервые вышел на ночное дежурство, областная газета под рубрикой «Писатель и пятилетка» начала печатать его очерк «Луч под землей». Очерк был большой, вышел в трех номерах. Аулчане узнали, кто автор очерка, по фотографии, правда, только родные и близкие, потому что фотография была старая и изображала двадцатилетнего парня с челкой.
Братья Али загордились, ходили важные, словно стали выше ростом, а он начал подсчитывать, сколько получит гонорара и сколько кубов леса сможет купить.
Так они и жили своей жизнью, занимались делами, по- своему важными для каждого, но никто не чувствовал трагедии, которая неуклонно приближалась, потому что семена будущего события уже рассеялись в разных местах и каждое семя, попав в плодородную почву, уже набухло и проклюнулось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66