В свое время для обеспечения города продуктами было организовано девять подсобных хозяйств комбината. Они разрослись сейчас, стали сильнее любого совхоза. Но назвать их совхозами мы не можем, тогда их сразу заберет область, вот мы и держим их как подхозы в своем подчинении, они кормят наш город, а город снабжает их всем необходимым...
— Это очень интересно,— теряя терпение, сказал Мирас.
— Конечно, зато у нас мясо, молоко, овощи по сравнению с другими городами намного дешевле!
— Интересно...
— Ладно, пойдем дальше. Основное производство в городе—комбинат цветной металлургии. Заметную часть цветного металла в масштабе Союза даем мы. А дальше считайте сами, соображайте и запоминайте...
— Это замечательно,—перебил его ироничный Мирас,— а теперь вы не могли бы рассказать о себе?
— Что?..
Мамыржан поднял наконец голову, взглянул на Омара и удивился. Всемогущий председатель был как ребенок растерян, глаза беспомощно заморгали.
— А что... Что обо мне? После окончания Института цветной металлургии в Москве приехал сюда. Год—рабочим, год — инженером, был начальником смены, потом пять лет — главным инженером комбината, в двадцать девять был избран председателем городского Совета. Вот седьмой год с тех пор и служу здесь...
— Это всего лишь анкетные данные.
«Спаси господь, этот шалопай Али всегда все напортит! Зачем привел нас? Сейчас Омар Балапанович рассердится!»
Но Омар Балапанович улыбнулся:
— Конечно, анкетные! А вы что, разве собираетесь писать обо мне?
— Возможно,— сказал Мирас.
— Ну что вы! Я ведь немного разбираюсь в литературе и понимаю, что такие люди, как я, не могут стать героями книг. Я не скромничаю. Меня действительно считают резким, жестким, даже кое-кто — грубым человеком. Я отнюдь не образец для других, не положительный герой. Вот Маке знает,— Омар Балапанович посмотрел в сторону Мамыржана,— не даст соврать.
Услышав, что председатель назвал его уважительно ласково «Маке», Мамыржан от волнения залился пунцовой краской.
— Правда, Маке?
— Правда...— Он и сам не понял, что ответил, а когда поднял глаза и увидел, что Омар Балапанович смотрит прямо на него, то голова его даже закружилась от страха, зашумело в ушах. Председатель горсовета, словно ре
шив: «Ладно, оставим тебя в покое», чуть нахмурил брови и отвел взгляд.
— Ну вот, слышали, что сказал Маке? Я — человек жесткий, а жесткий человек добрым быть не умеет.
«Позор, позор! Конец! Зачем я так, не подумав, ответил Омару Балапановичу? Теперь он меня как соль разотрет, как толченый мел развеет по ветру, пустит по миру. Зачем, зачем притащился я сюда с этим проклятым Али! Все!»
У Мамыржана не было ружья, чтобы застрелить Мираса и Али, грудь его распирало сожаление о случившемся, голова гудела от вопроса «Как быть?», уши покраснели, даже волосы зашевелились от ужаса, словно он прощался с жизнью. Бедняга перестал понимать, о чем говорили в кабинете, не видел тех, кто в нем находился; авторитет, над которым он дрожал столько лет, добро, которое он собирал по крохам, дети, которых он любил и лелял, семья, дом, словом, все, что было связано с этим понятием, все рушилось сейчас на его глазах, все летело в тартарары... Конец! Омар Балапанович шагнул к нему, и его размышления прервал страх, но председатель, слава богу, не дойдя, повернулся и пошел в обратную сторону. «Что же будет?! — Грозный председатель снова стал надвигаться на беднягу Мамыржана.— Улыбается он, что ли, или это только кажется?»
Омар Балапанович остановился посредине кабинета:
— Можно задать вам один вопрос?
— Конечно, конечно! — закивал головой Али.
— Мой вопрос к вам, Мирас.
— Говорите мне «ты», Омар Балапанович, мы же ровесники!
— Хорошо, но немного позже, а пока я хочу вас спросить: помните ли вы аул Кокозек, первое сентября сорок четвертого? Помните? А теперь признайтесь: учились вы в этой школе или нет?
Мирас молчал.
— Тогда в ней было всего пятеро первоклассников, помните?
— Правда,— голос Мираса прозвучал сдавленно, будто он вещал с того света.
— Стало быть, одним из пятерых детей был ты, а другим— я! — перешел на «ты» Омар Балапанович.
Мирас подскочил в кожаном кресле:
— Постой, постой! Балапан, ты?! Балапан-птенец! Две
мазанки возле двух высоких чинар... Мы еще звали это место аулом ходжи Жарыка... Еще... еще помню, что люди не любили деда Жарыка и боялись его, считая колдуном... Ведь так?
— Точно!..
— Постой, постой, почему же я не узнал тебя сразу?..
— Зато я тебя узнал. Помнишь, как колоски на скошенном поле собирали? Да и когда книги твои потом читал, думал: не ты ли автор? А то, что я тебе не запомнился, это понятно. Ты был драчуном, задирой, мне иногда от тебя доставалось. Обиженный всегда помнит обидчика, а обидчик забывает, когда и кого обидел. Таков закон жизни, правильно?
Когда они обнялись, Мамыржан почему-то прослезился, почему — не понял и сам.
А эти люди забыли, что они не одни, забыли обо всем, погнались за призрачным миражем прошедшего детства: помнишь ли это, помнишь ли то, тогда было так, а тогда эдак; и пошла, пошла звучать бесконечная песня памяти. Забыли они, что один из них — государственный муж, так сказать, мэр города, другой — уже известный писатель, словно двое мальчишек встретились после летних каникул... Али иногда пытается вмешаться, но тут же отступает, будто кляча, которая случайно попала на состязание быстроногих скакунов, ему не угнаться за ними. От смущения он даже закурил, слоняется неприкаянным по кабинету. А Мамыржан, наоборот, начал понемногу приходить в себя, ему очень хотелось, чтобы те двое подольше говорили, будто от их близости ему была какая-то польза. Омар и Мирас забыли о времени, но секретарша напомнила им о нем:
— Омар Балапанович, я могу пообедать?
Только теперь председатель горсовета посмотрел на часы.
— Ох-хо! Время-то второй час! — засмеялся он.— Идите, конечно. А мы сейчас хлебнем чайку и отправимся знакомиться с городом. Начнем, конечно, с шахты. Сам буду сопровождать, сам все вам расскажу, пойду с удовольствием, давно я не спускался под землю.
Тут Мирас, улыбнувшись, сказал Омару:
— Кстати, мы не представили вам нашего друга Мамыржана, нехорошо получилось. Вы знакомы?
— А как же! Наш кадр! — весело сказал Омар, и у Мамыржана опять повлажнели глаза.
«А как же, сказал он, наш кадр, сказал он. Дорогой, милый мой Омаржан, поднял меня в глазах гостей»,— слова председателя горсовета умилили Мамыржана, наполнили все его существо горячей благодарностью; теперь он был готов пойти за Омара в огонь и в воду.
В соседней комнате накрыли стол. За обедом Али. рассказывал об их с Мамыржаном интернатской жизни, о том, как им пришлось горе мыкать, вспомнил и несколько смешных эпизодов. Мамыржан с упоением слушал яркую и остроумную речь Али, он был доволен, счастлив, его душа пела, и, хотя ему не удавалось вставить ни слова, он молча кивал в такт рассказчику, ликующая улыбка не сползала с его губ. Когда речь шла о нем лично, о его интернатских выходках, о его детских привычках, Мамыржан смотрел в землю и краснел, и это происходило не столько даже от природной застенчивости, сколько от желания показаться Омару скромным и соблюсти субординацию.
— Едем на третью шахту! — решительно сказал Омар, когда трапеза подошла к концу.— На третью и только на третью, хотя в нашем комбинате их шесть, туда и только туда — я начинал там рабочим. Сейчас мы с Маке покажем вам наше подземелье,— и он подмигнул Мамыржану.
Словно молния сверкнула над головой Мамыржана и на мгновение ослепила его; а потом перед его мысленным взором одна за другой стали вырастать огромные огненные буквы и в конце сложились в предложение: «Мы с Маке покажем вам подземелье». Тогда Мамыржану показалось, что он ест сахар пополам с солью: слова «мы с Маке» горячили тело, дыхание замирало от восторга, слово «подземелье» теснило сердце, обдавало его холодом, мешало собраться с мыслями. Много лет прожил Мамыржан в этом шахтерском городе, но не только ни разу не спускался в шахту, но, более того, ни разу не видел и самого комбината на поверхности. Холодный пот выступил
на лбу. Он боялся спускаться под землю.
Тут-то и начался настоящий ад. В жизни своей Мамыржан еще так не мучился. Когда на новенькой белой «Волге» они ехали на шахту и Омар всю дорогу рассказывал о дневной норме выработки, о видах добываемых цветных металлов, о шахтерах, о передовиках, о руководителях шахты, Мамыржан жил только одним: своим вопросом «Как быть?», своей заботой не опростоволоситься перед Омаром: вдруг он заметит, что Мамыржан трусит? Но ведь шахта — это очень страшно! Трагические случаи, обвалы! Нельзя без подготовки лезть под землю!
Машина остановилась у трехэтажного дома управления шахты. Возле подъезда ждали пять человек, от группы отделился краснощекий молодой мужчина, толстенький, небольшого роста; с неожиданным для своей комплекции проворством он распахнул дверцу кабины: «Добро пожаловать» — и выставил напоказ свои жеребячьи зубы. Молодой мужчина оказался директором шахты, обладателем довольно просторного кабинета. На длинном столе — яблоки, виноград, минеральная вода, разбросаны пачки дорогих сигарет. Звали молодого человека Оразхан, и когда гости расселись, он, еще раз сказав «добро пожаловать», представил своих коллег: главный инженер, заместитель, секретарь парткома, комсорг, затем сообщил о месячных и суточных нормах шахты, о количестве завоеванных Красных знамен; все это время Мамыржан так и сидел не двигаясь, погруженный в свои терзания, ни одно слово не коснулось его уха, он думал: «Как быть?»— иногда, утешая, спрашивал сам себя: «Чего я боюсь, не ребенок же?! Но спокойствие не возвращалось, Мамыржана знобило, колени не переставая дрожали. Мамыржан боялся не столько спуска в шахту, сколько того, что там, под землей, Омар увидит, как он боится.
Они надели шахтерскую одежду, прошли по двору и оказались у небольшого домика с железной дверью; она приоткрылась, и толстенький Оразхан пригласил: пожалуйста, проходите; спросил: приходилось ли раньше спускаться в забои. Мирас и Али ответили утвердительно; как ни странно, они много знали о шахтерском труде, проявили удивительную осведомленность, точно всю жизнь проработали под землей; Мамыржан стоял рядом с ними осунувшийся, в лице ни кровинки. «Поехали!» — сказал Омар. «Поехали!» — повторил Оразхан, и толстая старуха привратница закрыла за ними дверь, там, снаружи, нажала какую-то кнопку, и железная будка с визгом и грохотом провалилась вниз. Омар, Мирас и Али ничего не почувствовали, они смеялись и что-то кричали на ухо друг другу, а Мамыржан сам не заметил, как произнес: «Господи, помилуй», и обрадовался, что из-за шума и грохота никто ничего не расслышал. Только на тебя надежда, господи! Не дай осиротеть детям моим! Не дай глупо принять смерть! Ему показалось, что его внутренности сдвинулись с места, почувствовал физическую необходимость выйти на воздух, кровь ударила в голову, ему стало дурно, и, сам того не замечая, Мамыржан вцепился в локоть Али.
В это время железная будка остановилась, и все вышли на ярко освещенную широкую площадку. Мамыржан щурил глаза, покачивался и думал, что эта светлая пещера, в которой он очутился, не имеет ничего общего с его представлением о шахте.
— Это же настоящая станция метро! — воскликнул Мирас. Омар кивнул.
Тут откуда-то из-за угла на площадку вышел невысокий плотный человек средних лет, русский по национальности.
— Меня зовут Иван Иванович Изотов,— он говорил по-казахски хорошо, без акцента,— я начальник смены этажа.
Иван Иванович провел их по пещере, затем они завернули за угол, перед ними открылась дверь в очередной кабинет — столы, стулья, телефон, стенгазета,— настоящая канцелярия. Изотов усадил гостей, доложил о суточной продукции своей смены, о соцсоревновании: сколько раз победили, сколько раз оказались побежденными; предложил осмотреть шахту своими глазами, ведь, как говорят казахи, сухая ложка рот дерет, улыбнулся и встал с места. «Веди к конвейеру!» — велел Омар. В центре штрека лежали железные рельсы, по обе стороны деревянный «тротуар» из теса; прошли по нему, попали в забой. В забое лежало огромное железное корыто длиной до ста метров, настоящие ясли в конюшне. Изотов шел первым, остановился возле корыта, весь вид его говорил о предстоящей торжественной церемонии, голубые глаза улыбались и блестели. Когда гости подошли ближе и встали в ожидании, он коснулся ладонью железных яслей и взволнованно произнес: «Ой вы, милые мои!» Потом позвал: «Жексен!» В глубине забоя был полумрак, и вдруг, мигая, по очереди загорелись неоновые лампы, из-за невидимого поворота вышел какой-то великан, но раньше него самого до гостей доползла качающаяся огромная тень, она нависла над головой Мамыржана, словно птица Феникс. Мамыржана закружило, затошнило, он мучился,
как степной казах, впервые вступивший на палубу корабля; но когда тень накрыла их полностью и пошла дальше, великан моментально уменьшился — человек как человек, только голова точно котел, широколицый, с мощной спиной, не низок и не высок, обыкновенный крепкий молодой мужчина. Увидев Омара, он обрадовался и засмеялся звонко, как ребенок.
— Ассаламалейкум, Омар-ага!
Омар тоже, казалось, обрадовался:
— Как дела, Жексен?
— Неплохо, ага, слава богу! — Жексен не поздоровался с остальными, не обратил на них никакого внимания.
— Ну, Жексен, показывай свое умение! — сказал Омар.
Тот подошел к какому-то ящику, высотой по пояс человеку, нажал кнопку, что-то крутанул. Ящик завыл, как печная труба в буран.
— Назад! — крикнул Жексен.
Гости отступили, спрятались в небольшой выемке; через несколько мгновений ухнуло, словно взорвалась бомба, напротив стал раскачиваться огромный камень и, оставив после себя пустоту величиной с дом, свалился вниз; тут зашевелились две железные двухметровые руки и притянули упавший камень к себе в объятия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66