нежно сопя, уставилась на мужа. Муса,
казалось, помолодел; обычно он возвращался из своих путешествий чистым, помывшись в бане, аккуратно одетым, кудрявые зачесанные назад волосы походили налитое серебро, высокий лоб блестел, глаза искрились, Муса сидел гордо, словно беркут, готовый ринуться на добычу.
— Нет коня с вечными копытами, нет сокола с вечными крыльями,— говорил он.— Есть рождение, есть и смерть. Ты лишилась матери — это нелегко, потеряла высокую гору свою, но звезда-то еще не потухла, еще горит, возьми себя в руки, Тоня, держись, побереги себя.— Муса иногда, наедине, называл свою жену по-русски: Тоня.— Пусть земля ей будет пухом. Ты не одна, Тоня, и береги себя. Налей-ка мне еще, выпью, помяну, я ведь эту проклятую водку уже бросил, а теперь стыдно перед покойницей, придется выпить.
Муса опрокинул стакан «Экстры», закусил зеленым луком, некоторое время ел молча. Затем спокойно спросил:
— Ну, когда скончалась?
— Сегодня одиннадцатый день.
— А когда ты вернулась?
— Откуда?
— Ну из аула.
— Я же не ездила!..
— Как — не ездила?! Если не ехать, когда умирает родная мать, то ради чего вообще куда-либо ездить? Ох, люди, что она говорит!
Токал опять заревела.
— Кто бы меня отпустил туда? Где бы я взяла деньги, на кого бы оставила детей, дом, хозяйство?..
— Разве нет у нас Улмекен и Жексена?
— Говорила я им — и бровью не повели, даже на соболезнования их не хватило. Промолчали, дали понять: умерла — туда и дорога. Думают, наверное, разве у такой простой женщины может быть горе. Кому я нужна, кроме тебя?..
— Значит, не ездила на похороны... Мгм...— Муса потемнел лицом, посидел молча, затем поднялся, тяжело опираясь на костыли, грузно шагая, вышел из комнаты во двор, открыл гараж, вывел свой «Москвич», пока усаживался— мучился, потом уехал, жене не сказал ни слова, а Торшолак задрожала: она знала — в таких случаях муж может что-нибудь вытворить.
Муса зол был крепко; приехав на шахту, стал искать Жексена, однако тот оказался в забое и не смог выйти.
— Сегодня наш Жексен дает рекорд,—сказал начальник шахты Оразхан, когда Муса появился в его кабинете.
— Сынок, соедини меня с ним по твоему телефону,— попросил Муса,— мне срочно нужно...
— Хорошо,— ответил Оразхан,— сейчас...— И начал нажимать кнопки.
— Иван Иванович, попроси Жексена к видёофону,— сказал он,— а вы, аксакал, смотрите на этот экран, сейчас появится ваш сын.
Через некоторое время на экране телевизора показался Жексен, он приблизился вразвалку и спросил:
— Ореке? Слушаю вас.
— Сейчас будешь говорить с отцом.
— С кем?
— С отцом, с Мусеке.
Оразхан вручил Мусе телефонную трубку:
— Говорите что хотели, но только недолго.
— Долго не задержу, не бойся, сынок,— успокоил его Муса, подбрасывая на ладони трубку, словно оценивая ее вес; помолчав, он позвал:—Эй, щенок!
— Что, отец?
— Отца твоего... понял, сукин сын? — сказал Муса и бросил трубку.
Оразхан смотрел на старика во все глаза, но Муса ничего больше не добавил и, вымещая зло на своих костылях, наваливаясь на них изо всех сил, вышел из кабинета. Зачтем отправился к Дворцу культуры, где работала Улмекен: остановил машину и, не выключая двигателя, послал за дочерью мальчишку.
— Ой, папа! — выбежала к нему Улмекен.
— Вот этого самого папу...— сказал Муса и нажал на газ.
Улмекен осталась стоять с раскрытым ртом.
Досым, Улмекен, Жексен, собравшись все вместе, еле успокоили рассерженного старика, просили, умоляли о прощении, собрали денег, договорились съездить в аул на поминки — сорок дней; Жексен выкрутился, он не может ехать, вручил на поминки старухи месячную зарплату; Досым тоже не смог — служба, сами понимаете,— он спасся тем, что дал на пять дней свою машину и триста рублей. В аул Тоскей они отправились втроем: Улмекен, Торшолак, Муса.
После того как главные хулиганы покинули лагерь, Матеков, казалось, немного успокоился, но ненадолго: следующей его заботой была Нэля Самсоновна. Тихая, застенчивая девушка, не смеющая даже прямо смотреть в глаза людям, вызывала в Матекове приступы необъяснимого бешенства; однажды он прогнал Нэлю с поля, где она рисовала, раскрыв свой мольберт; мол, нечего тут бездельничать, когда все занимаются тяжелым физическим трудом? в следующий раз придрался по другому поводу: вы ведь воспитательницей называетесь, приехали в колхоз на работу, здесь приличней было бы носить брюки; когда же Нэля, не послушав его, назавтра опять надела юбку, Матеков не сдержался и начал орать: откуда в этом лагере быть дисциплине, ученики поголовно хулиганы, а у взрослых — мысли на стороне... О том, кого Матеков имел в виду, говоря о «мыслях на стороне», Нэля поняла сразу и со слезами бросилась в свою комнату. Около сарая сидела Тю-тю-тю, Матеков обругал и ее: что вы тут расселись, ваша обязанность готовить пищу; Матеков не постеснялся детей, они обедали недалеко под навесом, при них нагрубил поварихе. Когда Тю-тю-тю, расстроенная, ушла, Матеков, оставшись один, решил проанализировать свои поступки, но сердце почему-то колотилось, что-то беспокоило его, куда-то тянуло, он не мог усидеть на месте. Зря я обидел Нэлю, зря грешу на нее, подумал он и, желая попросить прощения, вошел в комнату женщин, но там еле-еле сдержался, чтобы не закричать, чтобы не стянуть с постели и не надавать ей пощечин. Матеков опрометью выскочил на воздух, ушел из лагеря, сам не понял, как оказался на берегу речки; девушка, которую он только что видел, не уходила из его воображения; Нэля лежала на кровати лицом вниз, черная юбка задралась слишком высоко, открывая белые ноги, словно две березки выросли у основания черных скал, круглые ягодицы, тонкая талия — все это чуть с ума не свело Матекова. Он задыхался, сидя на берегу реки. Сидел он долго, голова кружилась, а в ушах стоял противный назойливый шум. Матеков сидел, злился... И тут он вдруг понял, что должен сию минуту увидеть Нэлю Сам- соновну: это было ему необходимо...
За одну из острых вершин белых скал, что начинались на противоположном берегу речки, зацепился огромный диск луны; он был красный, словно глаз плачущего человека, словно горящий окурок, который воткнули в темно-синее небо; у Матекова забилось сердце: луна смотрела на него пристально, Матекову показалось, что его застали на месте преступления, что некое одноглазое чудище забралось на средневековую стену и оттуда, издеваясь, наблюдает за ним.
Матеков долго сидел, свесив ноги, на обрывистом берегу; надо возвращаться, наконец решил он и поднялся было с места, но вдруг резко пригнул голову: прямо к нему по тропинке шла женщина, Матеков узнал белую кофточку и черную юбку — это Нэля; поступь девушки была легка, теперь Нэля не похожа на ту, что недавно горько рыдала, лежа на постели; мягко ступая по траве, она спустилась по крутому берегу к грохочущей речке, остановилась, сняла босоножки — прозрачный лунный свет рисовал все четко,— вошла в воду; казалось, она задумалась, раздеваться ей или нет, потом приняла решение — разделась, оставшись в коротенькой нижней рубашке... Матекову показалось, что он теряет сознание; он не помнил, сколько просидел тогда так, глядя на Нэлю, наблюдая, как она по очереди окунает ноги, нагнувшись, черпает воду ладонями... Наконец девушка начала одеваться.
Матеков ползком добрался до тропинки, выпрямился во весь рост и негромко кашлянул, чтобы Нэля не испугалась, потом, беспечно посвистывая, спустился к воде и дотронулся до плеча девушки; она вздрогнула.
— Кто это?
— Это я, Нэля Самсоновна, это я... А что вы здесь делаете?
— Просто...
— Не боитесь?
— Чего?
— Ну не знаю... Кстати, Нэля Самсоновна, хочу попросить у вас прощения, признаюсь, был не прав, напрасно на вас накричал. Я-то ведь говорил про повариху, а вы приняли все на свой счет. Одним словом, прощаете?
Нэля обрадовалась, что конфликт улажен, и радостно ответила:
— Что вы, Матекич, я совсем не обижаюсь на вас.
Матеков взял камень и бросил в реку.
— Как удивительно красиво вокруг!
— Да...— мечтательно откликнулась Нэля.
— А вы знаете, я в молодости хотел стать художником.
— Правда? Что же случилось потом?
— Женился, одолели домашние заботы, жизнь есть жизнь. Вы еще молоды, Нэля, не понимаете, как порой рушатся самые прекрасные мечты...
— Вы, наверное, были талантливы! — восторженно сказала девушка.
— В том-то и дело...— многозначительно ответил Матеков.
Когда Матеков сказал, что когда-то был художником, у Нэли потеплело внутри, она прониклась доверием к этому несчастному человеку, у которого так неудачно сложилась жизнь. Она спросила:
— Матекич, а как вас зовут?
— Зовите Матекич, даже родная жена и то не называет меня по имени.
— Странно...
— В жизни много странного.
— Если бы вы знали, Матекич, как я уважаю таких людей, как вы. Вы — стержень этого лагеря, только на вас и держится дисциплина. Я сама слабая, в жизни не справилась бы с ними, здесь нужен жесткий, волевой человек.— Нэля задохнулась от переизбытка чувств.
У Матекова от слов «я вас уважаю», «волевой человек» опять закружилась голова. Такие впечатлительные девушки соглашаются быстро, подумал он.
— Нэля Самсоновна...
— Ребята называют меня «товарищ Адмирал», мне самой это нравится...
— Пусть будет так, товарищ Адмирал!
Девушка звонко рассмеялась.
— Товарищ Адмирал, видите там, на вершине обрыва, кривую сосну?
— Вижу...
— Если встать под ней, откроется прекрасный вид.
Они поднялись вверх по тропинке; Матеков, взяв девушку за руку, помог ей взобраться и не отпускал, даже когда они уже стояли на краю обрыва; руки у Нэли были мягкие, крохотные.
Матеков и Нэля подошли к сосне и сели на зеленой лужайке.
— Какое чудо! Когда вы нашли это место?
Или ничего не подозревает, или притворяется, думал Матеков. Руки она не отняла, глядя на луну, смело села, юбка, совсем коротенькая, открыла колени; у Матекова опять зазвенело в ушах.
— Какая чудесная природа,—услышал Матеков свой голос как бы издалека,— эта луна, эти горы, после того как мы умрем, так же будут стоять на своих местах, а ни вас, ни меня уже не будет... («Все равно исчезнем, соглашайся!»— говорил его взгляд.) Нэля, милая Нэля, не пугайся только...— эти слова произнес уже не Матеков, а кто-то другой; он не мог продохнуть, задыхаясь, как рыба, выброшенная на берег, шлепая губами, он навалился на Нэлю. Широкими ладонями спортсмена Матеков, как чугунными воротами, закрыл маленький, словно наперсток, рот девушки.
Тю-тю-тю привыкла к тому, что Нэля дисциплинированная; и стала доверять ей. Но сегодняшнее опоздание Нэли ре укладывалось ни в какие рамки и испугало повариху. Она не спала, дожидалась ее. Ждала час, два, три, а когда наступила полночь, с ужасом побежала к Матекову. Матеков, кажется, только пришел; увидев Тю-тю-тю, он словно растерялся.
— Чего это... по ночам... Чего бегаете...
— Нету нашей девушки.
— Придет. Молодая, наверное, гуляет, любуется природой.
— Вы так думаете? Ну ладно, подожду еще. Если покричать... Да нет, разбужу детей!
Когда Тю-тю-тю прибежала к себе, она увидела Нэлю, лежавшую на своей постели.
— Ну слава богу, пришла. Чего же ты одетая-то? Разденься, а потом ложись.
Девушка не ответила.
— Э-э! Уснула уже.— Тю-тю-тю сняла с Нэли босоножки и прикрыла ее одеялом, а сама, бормоча что-то, видно, молясь богу, погасила лампу и тоже легла.
Только она начала дремать, как проснулась, испугав- гнись страшного крика Нэли.
— Господи, что случилось?
Она зажгла лампу и увидела сидящую на постели девушку; глаза у нее были широко открыты, но, казалось, она ничего не видела перед собой; она громко и пронзительно визжала.
— Нэля, душенька, что с тобой?
Нэля вся горела, ее тошнило, мучили позывы на рвоту.
До утра Тю-тю-тю так и не сомкнула глаз: кое-как успокоив, она уложила Нэлю, но через некоторое время та опять с визгом вскочила, опять ее стали бить приступы тошноты: Нэля не отвечала на вопросы, похоже было, что она ничего не видела, ничего не слышала...
Решили, что девушка опасно заболела, не знали, что делать, но к полудню в лагерь приехала милицейская машина, и Нэлю Самсоновну отправили на этой машине в город. Лейтенант милиции отозвал Матекова в сторону и сообщил по секрету, что три дня назад поблизости убит старый пасечник. Старик носил при себе большие деньги, может быть, знали об этом, хотели отобрать, может... кто его знает; словом, убили, а его собаку смертельно покалечили; правда, денег не взяли. Судя по следу, преступников было двое. Милицейская овчарка не смогла взять след: во-первых, потому, что покойника нашли только через три дня; спасибо пастухам, а то лежать бы ему и лежать, во-вторых, в ту ночь прошла сильная гроза с градом. Поостерегитесь или переезжайте.
Матеков почувствовал, что на его горизонте сгущаются тучи.
У Мамыржана необычный стиль работы. Придя на службу, он старается быстренько, не попадаясь никому на глаза, прошмыгнуть к себе в кабинет и до конца рабочего дня не выходить оттуда: самое желанное для Мамыржана, чтобы и в кабинете его не трогали, но это несбыточно: посетители всё равно приходят, и тогда Мамыржан пытается спихнуть их или повыше, или пониже, только бы не задавали Мамыржану вопросов, лишь бы не высказывали просьб...
Ой-бай! Ой-бай! Стоит мне открыть рот, как попадаю в беду! Недосоленный я, недосоленный! Он сильно терялся, общаясь с людьми. На вид Мамыржан был представительным, видным мужчиной, а на деле неустойчивым, легковесным. Несмотря на это, Досыму, его непосредственному начальнику, Мамыржан нравился. Хоть и ругал его Досым даже при посторонних, не соблюдая по отношению к Мамыржану ни малейшей этики как к своему заместителю, все равно зла на него не держал. Словом, что угодно мог позволить себе Досым, а Мамыржан не обижался.
«Ой-бай! Ой-бай! Стоит мне открыть рот, как я попадаю в беду»,— всегда думал про себя Мамыржан.
У них с Досымом общий секретарь, но Мамыржан никогда не вызывает девушку звонком, да ну, подальше от беды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66