— Как, как это случилось, Федор Иванович?
Директор достал из кармана брюк огромный синий
платок и вытер им лицо.
— Я не знаю-подробностей,— ответил он,— позвонили из горно, говорят, Дулата нечаянно застрелил собственный отец... Ниеталиев был вроде бы на охоте вместе... вместе с товарищем Берденовым... Вроде они стреляли в мед
ведя... Не знаю... Не попали... Кто-то из них попал в Дулата...
Сауле не успела ни как следует понять, что сказал директор, ни как следует обдумать его слова; она только уловила «кто-то попал в Дулата» и «товарищ Берденов», и ко злу, накопившемуся у нее на Матекова, прибавилось раздражение против директора на то, что здесь, в этой комнате, произносятся речи, компрометирующие имя ее мужа. Так слова, вырвавшиеся у нее, опередили мысль, и она горячо заговорила:
— Что сегодня происходит? С ума вы посходили, что ли? Какое вам дело до моего мужа? Пока ясно одно: ученики были доверены Матекову, а он не уследил за ними, кто же виноват, кроме него? Как говорится, и перед богом, и перед людьми только один Матеков должен держать ответ.
Услышав эти резкие, словно удар хлыста, слова Сауле» Матеков покачнулся; хрипло и яростно прошипел:
— Интересно же у вас получается! Это я должен отвечать за смерть ученика?! Нет уж, пусть убийца отвечает!
Ответ Сауле прозвучал почти одновременно со словами Матекова:
— Вы, видимо, хотите сказать, что мой муж стрелял в мальчика?
— Да, хочу! — сам не свой, закричал Матеков и только потом, после того как произнес, понял, что сказал, а когда опомнился, то увидел прямо перед собой надвигающееся на него красное лицо Сауле.
— А за это... за эту клевету я вас привлеку к суду, призову к ответу! — сказала она и вышла, громко стуча каблуками.
Матеков испугался. Он беспомощно оглядел учителей и своими трясущимися сальными губами прошептал:
— Что же теперь будет, товарищи...
Сегодня у Кадиши случилась беда. Ее первый ребенок, единственная дочь Раушан, которую она считала послушной и мягкой, как шелковая пряжа, ее скромница Раушан не ночевала дома. Она ушла накануне в семь часов вечера на день рождения подруги и исчезла, не подав о себе никакой вести. Ночь Кадиша провела не смыкая глаз, не зная, куда звонить, где искать дочь. Как назло, она не
спросила у Раушан телефон подруги. Обращаться в милицию Кадиша боялась, боже упаси дать пищу злым языкам, но страх за дочь становился сильнее, возрастала уверенность, что Раушан попала в беду. Кадиша прислушивалась к каждому шороху, и если на улице, на асфальте раздавался стук острых каблучков, мать выбегала на балкон. Но тщетно: так до утра и не нашла покоя ее душа.
Хотя внешне Кадиша всегда была спокойной и приветливой, в глубине души она постоянно переживала, волновалась, словом, бурлила. Пропащая, худая жизнь, часто думала она, и умереть, наверное, спокойно не дадут! Она все время спорила с судьбой и как могла боролась с мелкими и крупными неприятностями.
Теперь Кадиша была безмерно возмущена поступком дочери; ей самой и во сне не могла бы присниться подобная выходка; она пыталась найти оправдание Раушан, но не могла, терялась; ей оставалось лишь возмущаться и ждать. Пусть придет, думала Кадиша, пусть только придет, уж я надену ей на голову собачью шкуру! Такая неожиданно нахлынувшая злость всегда бессильна, ею не упьешься, не насытишься, словно пьешь воду во сне и не можешь утолить жажду. Кадиша мучилась, не зная, что предпринять, она вымыла пол, вскипятила молоко, заварила чай, потом пошла в комнату мальчиков, разбудила Талгата, отругала его:
— Ты вот лежишь, а Раушан до сих пор нет дома! Ну-ка, живо одевайся и иди ее искать!
— Куда я пойду? — недовольно огрызнулся Талгат и подумал: все тут, все с ума посходили!
— Где хочешь, там и ищи! Если бы отец знал об этом позоре!
Кадиша опять принялась ругать дочь. Ну погоди у меня! Приди только домой, покажись только на глаза! Я буду не я, если не спущу с тебя шкуру. Девушка не является домой ночевать, ну и позор! Ну только покажись мне на глаза, только покажись!
Кадиша, расшвыряв все в шкафу, отыскала ремень Мамыржана и положила на тумбочку, чтобы был под рукой, когда придет негодная дочь.
В момент, когда Кадиша особенно разбушевалась* точно верблюд весной1, послышался звонок. Кадиша нетерпеливо побежала к двери, открыла, на пороге стояла Раушан; девочка не ожидала ничего плохого, стояла и улыбалась.
— Где ты была, свет мой! — заплакала Кадиша, обнимая ее.—Ты же меня перепугала совсем!
— Ой, мама, так было весело! Прости, я совсем забыла тебе позвонить!
— «Совсем забыла»!—сквозь слезы передразнила ее Кадиша и засмеялась, целуя ее.— Очень хорошо — забыть свою маму!
— Мама, я спать хочу, еле стою...
Кадиша, которая грозилась спустить с дочери шкуру, быстро постелила ей в спальне, помогла раздеться и уложила спать. Талгат, который начал было одеваться, борясь со сном, пробормотал:
— Ну вот, снюхались! —и снова повалился в постель.
Кадиша опять принялась за хозяйство. Золотая моя,
умница, думала она теперь о дочери. Я же всегда говорила, что она неспособна на плохое!.. Вдруг Кадиша испугалась: а не выпила ли она там вина или, не дай бог, водки?! На цыпочках подошла к кровати дочери, встала над ней, принюхалась к ее дыханию. Конечно, золотая моя, она далека от такого. Кадиша стояла довольная, улыбалась своим мыслям, потом, произнося ласковые слова в адрес своей умницы Раушан, вышла на балкон.
По самой середине аллеи, которая вела к их дому, двигалась небольшая группа людей; процессия показалась Кадише грозной и торжественной; тут был и Мамыржан, справа и слева его поддерживали под руки; Кадиша сразу поняла, что на этот раз к ней идет настоящая беда. Боже мой, подултала она, Мамыржан ведь жив, вот его ведут, Раушан вернулась, Талгат спит, здоров... Дулат!., Дулат мой...
— Дулат мой! Дулат! —закричала Кадиша.
Увидев ее, Мамыржан закрыл лицо руками и зарыдал.
Мать поняла, мать узнала... Пронзительно закричала голосом жеребенка и почувствовала, что проваливается в тёмную бездонную глубину.
Матеков теперь окончательно понял, какой он невезучий, несчастный человек, насколько жестоко обходится с ним жизнь, как больно кусает она его, словно дворняжка, выскочившая из подворотни. Бог создал его коротконогим,
некрасивым; не дал красоты, дай хоть талант — это было бы справедливо; в молодости все надежды Матеков возлагал на свой талант художника, которого из него так и не вышло,—и тут Матеков умер в первый раз. Поняв, что он обыкновенный бумагомаратель, взял в жены красивую женщину,— оказалась шлюхой, негодяйкой,— тут он умер во второй раз. На службе тоже не было Матекову покоя: не будешь есть других, сожрут тебя. И вот теперь над его головой нависла черная туча; прогнал из лагеря этих двоих ублюдков и столкнулся с большой бедой! Да и история с Нэлей еще неизвестно, чем кончится, врачи нашли нервное расстройство и отправили в больницу в Алма-Ату; единственно хорошо, что терпит время, все же Алма-Ата далеко! Но нет, всего этого ему было мало! Угораздило еще сцепиться с женой Берденова, зачем — непонятно. А она скандальная баба; сказала: в суд подам. Может, правда подаст? Судиться же с Берденовым глупо, трудно и безнадежно; кто такой Матеков по сравнению с председателем горсовета? Но делать нечего, назвался груздем — полезай в кузов, надо теперь из кожи вон вылезти, а себя защитить, постараться, ничем не брезгуя, отвести беду. Берденов, конечно, человек с авторитетом, он словно всадник, скачущий на коне, а ты, Матеков,— грязь под его ногтями; Берденов растопчет тебя, но если на тебя наступит всадник, то и ты, Матеков, не зевай! Хватай его за ноги, обнимай их, с тобой ничего не случится, а вот он от твоих грязных объятий испачкается!.. Не отмоется потом...
Сейчас нечего ломать голову, нечего планы строить, нужно в спокойной обстановке все хорошенько обдумать; правда, кое-какие наметки уже появились. Матеков не поехал обратно в подхоз, откуда ему удалось вырваться все^ го лишь на день, уговорил под предлогом болезни поехать туда учительницу географии, а сам теперь дома.
У Катиры были гости: из тех, кто обычно пьет у нее кофе и слушает музыку. Матеков проскользнул по коридору прямо в спальню, ни с кем не поздоровавшись; его не заметили. Матеков — человек воспитанный, он не будет лезть в дела жены, раз приехал на десять дней раньше срока, раз нарушил обещание, теперь, по крайней мере, не к лицу ему беспокоить собравшихся в доме гостей. Ну, а если помешал, то "может в конце концов и прощения попросить! Жена бесспорно удивится, увидев его раньше срока, но при гостях постесняется спросить, она у него тоже женщина культурная. Ладно, оставим Катиру, она никуда не убежит. Надо обдумать, как избежать нависшей опасности, искать хитрый ход, чтобы отвести надвигающуюся беду.
У Матекова есть одно свойство, о котором, кроме него самого, никто не знает: он умеет писать обеими руками; когда он пишет правой, все буквы получаются ровными, квадратными, выстраиваются в ряд, словно вырубленные на камне,— это знаменитый «матековский» почерк, известный всей школе; когда он пишет левой рукой, аккуратные строчки вытягиваются в струнку, как у школьника шестого-седьмого класса; этот почерк не раз удивлял городские, областные и республиканские учреждения, это был почерк «ортасского мальчика-жалобщика».
Когда Матеков собрался «трудиться», приготовил тетрадь и ручку, из гостиной донеслись звуки магнитофона, похожего на голос шамана, начавшего шаманить. Стало невозможно «работать» в спальне, и Матеков решил засесть на балконе. Он вынес туда журнальный столик, низенькую табуретку, уселся и глубоко задумался; сейчас первым делом нужно найти главный хитрый ход, придать всему случившемуся неожиданный поворот. Когда Матеков найдет его, он начнет писать, обильно сдабривая написанное желчью. А чтобы вылить желчь, необходимо сначала накопить ее, это трудно, но сейчас Матеков займется этим. Потом он станет сиротой и будет рыдать, станет вдовой и будет просить, станет незаконно обиженным и будет искать защиты, станет возмущаться, как человек с чистой совестью. Такие штуки не всякому под силу, но Матеков мастак в подобных делах, любому даст сто очков вперед. Он плотно прикрыл двери балкона и только написал первую фразу, как вдруг услышал во дворе голосок скулящего щенка. Видно, кто-то бил его или обижал, уж очень жалобно плакал щенок: помолчит чуть-чуть и опять начинает скулить. Матеков проклинал щенка, он мешал ему, сбивал с мысли.
В этот момент в спальню вошла Катира, следом за ней тенью двигался молодой черноволосый человек. Не заметив Матекова, притаившегося на балконе, они сели на постель. Нервно и беспричинно рассмеявшись, Катира сказала:
— Ну, говори, что ты там хотел?
Молодой человек невнятно пробормотал:
— Да я, собственно...
— Ну, смелее, смелее! — подбодрила его Катира.
— Да я не знаю...
— Слабак ты, Искаков! — сказала Катира.—Не мужчина ты! Мужчина должен быть ястребом. Разве ястреб станет мямлить, когда надо спикировать? Разве будет просить у лисы разрешения? Ястреб налетает!
Услышав подобные речи, Матеков задрожал всем телом, а поскольку руки и ноги затряслись, то он стал производить неосознанные движения и сбил с журнального столика пепельницу; упав на каменный пол, она разбилась вдребезги. Катира вышла на балкон, но не растерялась при виде мужа, наоборот, растерялся Матеков. Он стоял перед женой, как провинившийся школьник, и трусливо смотрел вниз.
— Молодец, Матеков!— сказала Катира.— Я специально устроила этот спектакль, зная, что ты подслушиваешь. Все слышал?
— Да нет...— растерялся Матеков,—ничего я такого не слышал!
«Ну и ловко вывернулась!» — подумал он.
— Матеков, пойдем к гостям, попей вместе с нами чаю!
— Да нет, я должен сейчас уйти... У меня дела в школе.
Матеков заторопился и ушел из дома. А когда оказался
во дворе, неожиданно почувствовал себя мальчишкой, которого побили в драке; то краснея, то бледнея, он стоял у дерева. Тут он снова услышал, как скулит щенок; четырнадцатилетний Колька, сын соседки-пьяницы, мучил маленького белолобого щенка-дворняжку. Он хватал его за хвост, бил о забор, щекотал, словом, издевался над беднягой как мог. Матеков подошел поближе и стал рассеянно наблюдать. Мальчишка, увидев Матекова, не смутился, а продолжал свое дело, прищурив маленькие злые глазенки. Когда Колька в очередной раз шмякнул несчастного щенка о забор и тот, обессиленный, полежав немного без движения, попробовал отползти, Матекову тоже почему-то захотелось схватить его и как следует ударить; но тут из окна напротив выглянула какая-то женщина и закричала: «Перестаньте издеваться над животным, подонки!» Матеков воровато оглянулся и замер, но все же успел пнуть щенка, тот отлетел в сторону.
— Пошли! — сказал он Кольке.
Колька не спросил, куда и зачем, он пошел за Матековым в городской сад, где тот купил ему мороженое. Матеков был зол на весь мир, на самого бога, он упивался своей злостью, наслаждался ею; каждого, кто встречался
ему в парке, ему хотелось схватить за горло, раздавить, растоптать. Колька молча шел рядом, уписывая мороженое, потом спросил:
— Матекич, ты хочешь мне что-то поручить? — Подлый мальчишка все понимал, глаза его блестели, он был готов на любую пакость, весь его вид говорил: ну-ну, выкладывай, что тебе от меня нужно. Будто я не знаю, что задарма ты мороженым кормить не станешь!
— Есть задание, Колька! — сказал Матеков.— Но задание трудное. Выполнишь —- куплю что захочешь, ничего не пожалею!
Известие о трагических событиях, случившихся в горах, облетело весь Алтай. Город Ортас, степи Оргаса только и гудели об этом; сплетни летали над головами как черные мухи, бездоказательные предположения входили в каждый дом, как входит, тихо толкнув мордой дверь, приблудшая собака; но они позорили лишь один дом, пачкали лишь его обитателей; хотя событие было одно, люди расцветили его тысячей красок, оно разделилось, размножилось, превратилось в ряд страшных событий, а основой всех баек была молва о председателе горсовета, убившем мальчика на охоте;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66