— Ой, что это с нами, мы даже не пригласили гостей в дом! — хлопнув себя по лбу, воскликнул Кошекбай и со смехом пошел к юрте. Гости направились за ним...
На Улмекен были синие брюки, подчеркивающие крутые бедра, и белая кофточка с рюшками на вороте; ее распущенные волосы свободно лились по груди и спине, она стояла у входа в юрту Кошекбая и придавала всему аулу особую прелесть; Омар увидел Улмекен и сразу насторожился. Когда же Али увидел Улмекен, глаза его потеплели, он обогнал всех и первым подошел к ней.
— Удивительно,—сказал он,—или мир тесен, или нас много. Едем туда, куда не собирались, видим человека, не ожидая увидеть,—и Али протянул ей руку,—рад, здравствуйте!
Улмекен увидела их еще издали, когда они сходили с вертолета, увидела и узнала всех, но по-настоящему увиденным и узнанным был только он, Омар. Улмекен почему- то обрадовалась так, словно к ней приехал родной брат, по которому она стосковалась. Как хорошо, что я сегодня надела эту кофточку, она так идет мне, успела подумать Улмекен; когда Омар разговаривал с табунщиком у жели, Улмекен охватило нетерпение, ей захотелось подойти ближе, но было неудобно. Чего это табунщики их окружили, людей, что ли, не видели, осуждающе качала она головой. Когда группа во главе с Омаром направилась к юрте, Улмекен заулыбалась и даже почувствовала легкое головокружение, она, кажется, не поняла слов Али, который первый протянул ей руку, холодно ответила на его улыбку, пошла прямо навстречу Омару и, наверное от растерянности, повторила ему слова, которые только что сказал ей Али.
— Или мир тесен, или нас много...— И добавила, словно давным-давно знала Омара: — Кто мог подумать, что я здесь встречу вас...
Это мгновение запечатлелось в памяти Али, будто стоп-кадр. Али почувствовал, предположил, а потом понял: эти люди созданы друг для друга! Как я не заметил ничего при той, первой встрече? В глубине души его под слоем пепла уже тлела искорка, которую Али мгновенно удалось погасить: он умел радоваться за других, это было счастливым свойством его характера, свойством, присущим каждому художнику.
Улмекен забыла обо всем, забыла себя; за время беседы, которая длилась часа четыре, она не отрывала взгляд от Омара; она смотрела на него украдкой, смотрела оборачиваясь, смотрела и прямо, не таясь. Это видели все собравшиеся в доме: и молодые, и старые, видели и смущались вместо нее, а Улмекен ничего не замечала. Муса сказал дочери:
— Улмекен, ты, наверно, устала, пойди в другую юрту, отдохни.
Она не слышала его слов, не сводила глаз с Омара, видела только его мужественное лицо, черные глаза, кудрявые волосы, чуть касающиеся своими колечками чистого
высокого лба, длинные белые пальцы музыканта, твердо очерченный рот; неожиданно вспыхнувшее чувство выбросило Улмекен из реальных границ и условностей бытия. Когда Омар смеялся, у нее захватывало дыхание, ей хотелось целовать его красивые губы, действовавшие на нее, как действует на мужчину украшение на шее девушки, Улмекен задыхалась от желания.
Окружающим было неловко; чувствуя это, понимал свое положение и сам Омар; он готов был провалиться сквозь землю, но словно светлый луч горел во мраке и звал его: иди, иди ко мне, неумолимо звал он. Как усталый голодный.
Аспанбай поел куырдака, напился кумыса и ушел прогуляться в горы, он забыл о людях, люди забыли о нем; он не будет искать их общества, и люди не станут искать его. Аспанбай знал, что ночи на жайляу бывают холодными; он захватил с собой полушубок Кошекбая; до самого заката с удивлением наблюдал за табунами лошадей. Сколько он ни смотрел, не мог насытиться чарующим зрелищем. Белогривые алтайские кобылицы и черногривые чалые жеребцы с ржанием отдалялись от табуна, находили друг друга, то бросались вскачь, то останавливались на полном скаку и хватали мягкими губами наполненные нектаром травы; Аспанбай поднялся на Красную скалу, отсюда его взору открылась вся жизнь аула. Озеро Самар стояло перед Аспанбаем как на ладони.
Толстые, точно бочки, кобылы-матери не отходят далеко от жели, где привязаны жеребята, они следят за своими детьми, оберегают их; среди толстых, солидных мамаш вертится молодая кобыла-трехлетка, стройная, как скульптура, черная и блестящая, как пиявка; она внезапно отрывается от табуна и скачет куда-то в сторону, но не тут- то было: гнедой жеребец с редкой гривой из толстенных, словно бревна, волос пригибает к земле свою мощную короткую шею, прижимает уши, с медвежьим ревом бросается следом за непокорной кобылицей и возвращает ее обратно в табун; этот жеребец, когда зол, похож на разъяренного гусака, который пытается клюнуть маленького ребенка, на потревоженного дракона, что шипя выползает из своей норы. Кобыла-трехлетка стоит некоторое время возле своего рыжего жеребенка, однако вскоре, видимо, ре
шив, что сердитый жеребец уже забыл о ней, опять начинает потихоньку удаляться от табуна, но гнедой не дремлет, видит все: снова, вытянув шею и приняв страшный драконий облик, он мчится за ней и возвращает назад. В такие минуты из юрты выглядывает Кошекбай и кричит: «Эгей! Ну что не успокоишься никак, гулена?» Черная кобыла все же уходит в сторону от табуна; оказывается, она стремилась к поджарому, вороному, как сама, скакуну, который пасся среди рыжих кобыл. Наконец они встретились, заржали, приветствуя друг друга, и стали ласково касаться один другого своими боками. Но уже близок драконий рев, к ним мчится огромный гнедой. Черный стройный скакун бросается на него, кони поднимаются на дыбы, грызутся, показывая пасти, похожие на ковши экскаваторов, повернувшись задами, колотят друг друга копытами; оба задыхаются, устали, но не сдаются: им обоим черная кобылица кажется олицетворением самой жизни, ради нее они готовы на любые жертвы.
— Наделала делов эта гулена! — говорит Кошекбай, он прискакал к месту сражения и разогнал жеребцов. Черную кобылу Кошекбай стеганул куруком и тоже отвел в сторону. Сейчас кони будут терпеть, вести себя тихо, думает Аспанбай, а ночью опять начнут биться, бедняжки.
Ночь пришла темная: не было в ней звуков, кроме журчания текущей по камням реки, ржания лошадей да ленивого лая аульных собак, не было огней, кроме тусклых огоньков, зажженных в ауле. Аспанбай нашел себе постель на гладком камне, под голову положил другой камень — подушку, лег на спину и понесся к своим звездам. Для некоторых людей звезды — просто рассеянные по небу белые горошины, а на самом деле это не так. У каждой звезды, свое окружение, свой косяк, у каждого косяка свой вождь. Звезды не делятся, как кони, на табуны, сини все вместе движутся в одном направлении. Аспанбай умеет это определять.
Так он лежал на спине и начал было дремать, но вдруг вздрогнул от неожиданности, открыл глаза: осколок луны поднялся выше, кругом было светло как днем, улеглись женщины, погасли огни, погасло все; словно мираж, виднелись очертания белых юрт. Из юрты Кошекбая кто-то вышел и направился к озеру, Аспанбай узнал его; это был человек, спустившийся с неба. Пиджак он накинул на плечи, и в глаза бросалось белое пятно его рубашки...
Человек подошел к берегу, постоял немного, потом нагнулся, зачерпнул ладонями воду, прижал их к лицу, негромко кашлянул и застыл, глядя на черную гладь воды. Из юрты, что стояла рядом с юртой Кошекбая, торопливо вышла женщина; Аспанбай узнал и ее, давеча у нее были распущены волосы; она быстрым шагом приближалась к озеру. Человек с неба повернулся, посмотрел в ее сторону, пошел навстречу. Мужчина и женщина встретились, бросились друг к другу в объятия...
Сердце Аспанбая громко заколотилось, казалось, этот стук слышит и молчаливое озеро Самар, и поросшие лесом таинственные горы, и красные плоские скалы вдали; у него зазвенело в ушах, лежащая перед Аспанбаем равнина начала двигаться и удаляться, пальцы онемели, распухли— каждый стал как бревно. Аспанбай понимал, что необходимо выйти из этого состояния, только нужно больно, не жалея, ущипнуть себя, тогда сердце успокоится, предметы займут свои места, перестанут неметь руки и ноги. Осколок луны вдруг ярко, словно ракета, осветил соединившиеся тела. Аспанбай близко, как в бинокль, увидел черные волосы, белую шею женщины...
Через некоторое время прекратится сердцебиение, пройдет звон в ушах, все придет в норму: Аспанбай ждал этого момента.
После полуночи озеро Самар разбушевалось, озеру некому отдавать свою ярость, не впадают в него реки и ручьи, оно стоячее, словно дикий зверь взаперти; озеро гудело и гремело, жаловалось и угрожало, и успокоилось лишь к утру. Ущербная луна тоже не желала смотреться в его разбитое зеркало, она косо поднялась и, кособокая, перевалила через гору. Большой Ирелен тоже обиделся, словно пришелец на дальнюю неприветливую родню, он пробурчал обиды и пошел дальше своей дорогой.
На рассвете жайляу похоже на огромное гнездо, с которого только что слетела сказочная птица, то тут, то там белели оставленные ею яйца — юрты скотоводов. Повесив голову, опустив уши, как осел святого Кожи, понуро стоял на берегу, точно стесняясь нарушить картину вечности, представитель современности — вертолет; вороной стройный жеребец и сердитый гнедой беспрестанно грызлись, покрывая своим ржанием холмы и предгорья, беспрестанно звенели серебряные колокольцы жизни...
В юрте Кошекбая два человека всю ночь не сомкнули глаз: один из них — Мамыржан, он все знал, все чувствовал, он ворочался на кошме и рассуждал про себя о неверности женской натуры; другой — Муса; он смотрел сквозь сундук — верхнее отверстие юрты — на синее небо и пытался постигнуть тайны многих явлений жизни, он мучился, думая о будущем своей дочери, но лежал тихо, не решаясь громко вздохнуть; когда озеро Самар успокоилось, Муса тоже пришел к определенному решению.
К первой дойке в ауле проснулись все: те, у кого были овцы, уже отправляли их на выпас, табунщики пригоняли лошадей из ночного, гости, покашливая, вышли из юрт и отправились за аул. Улмекен, лежа под одеялом, только что успев согреть постель, услышала жесткий голос отца:
— Олег! Эй, Олег, заводи машину! Улмекен, дочка, выйди-ка сюда!
Улмекен выскользнула из-под одеяла и вышла из юрты. У входа стоял отец, веки припухли, брови нахмурены.
— Дочь моя, возвращайся в Ортас! — сказал он мягко.— Сороковины я проведу сам, поезжай сейчас же...
Улмекен поняла; она быстро собралась, села в машину и уехала, никто так и не знал, куда она подевалась.
Весь длинный путь, кажется, ни о чем не думала, рассеянно сидела, не меняя позы; два раза ее взгляд упал на свое отражение в зеркальце, висящем перед шофером; она заметила, что под горячими глазами появились глубокие тени, щеки втянулись, побледнели; это удивило ее. В полдень прибыли в город; Улмекен отправилась домой, обошла все четыре комнаты; она знала, что дом пуст, однако внимательно осмотрела каждый уголок. Чистые, ледяные комнаты не изменились, но что-то отдаленное, совсем уж чужое появилось в них... В баре всегда стояли разные напитки, Улмекен открыла дверцу, чуть помедлила, а потом налила себе в рюмку коньяку и выпила; она сама удивилась этому поступку. Раньше Улмекен не пила не только в одиночку, но даже на праздниках и вечеринках не прикасалась к вину. Она подошла к телефону, сняла трубку, набрала служебный номер Досыма. Ответила девушка-секретарь, которая, как всегда, безошибочно узнала ее голос.
— Соединить вас, апай? — звонко спросила она.
— Соедини.
Досьш нетерпеливо кричал в трубку «алло, алло», Улмекен сидела молча, через некоторое время подала голос:
— Алло, это я.
— Уже приехала?
— Приехала.
— А что так быстро? Все вернулись, что ли?
— Нет, только я.
— Заболела?
— Нет, отец разрешил.
— А как же поминки?
— Завтра будут...
— Е-е-е...
— Приедешь обедать?
— Приеду.
Еще перед отъездом Улмекен наварила мяса и положила в холодильник; мясо сохранилось, лежало нетронутым. Налеплю все-таки пельменей, подумала Улмекен. Она так и сделала, потом поставила чайник на плиту. «Интересно, где сейчас Разия?»
Улмекен бесцельно побродила по комнатам, подошла к трюмо, увидела себя в зеркале в полный рост. На белой кофточке осталось зеленое пятно, она чуть-чуть улыбнулась, открыла шкаф, стала думать, что надеть; Улмекен выбирала долго, наконец остановилась на платье с матросским воротником, которое купил ей отец еще до замужества. Она надела его и осталась довольна собой, однако, походив по квартире еще немного, вернулась к шкафу, достала короткое желтое платье с поясом, который красиво подчеркивал ее талию, переоделась и села в кресло; поглядывая на телефон. Скоро вернется с работы Досым.
Тяжело ступая, заставляя половицы жалобно стонать, муж пришел в гостиную и расположился на диване.
— Ты пробыла там меньше, чем на дорогу потратила...
— Комары заели.
— То-то, смотрю, осунулась...
— Наверно, с дороги.
— Наверно...
Они пообедали молча. Улмекен, сидя за столом, внимательно рассматривала мужа.
— Что ты смотришь на меня? Раньше не видела?
Улмекен стало смешно, она сдержала смех, но все же у
нее вырвался звук, похожий на ироничный смешок.
— Почему ты смеешься?
— А что, нельзя?
— Но что тебя рассмешило?
— Так, вспомнила один анекдот, мне Разия рассказала.
Досым привык полчасика подремать после обеда, сегодня он не нарушил своего обычая, отдохнул, поспал и только потом уехал на службу.
А Улмекен опять бесцельно бродила по своему огромному дому, от скуки позвонила Разии.
— Ты все твердила: Али, Али. Ну, видела я твоего Али.
— А он что там делает?
— Дом, кажется, строит.
— Дом строит? Ха-ха!
— Говорит, что останется в ауле насовсем... Но народу, знаешь ли, много было, я так и не смогла с ним поговорить нормально.
— Если бы я знала, что он там! Письмо бы написала... Или бы сама с тобой поехала... Хороший он человек... наш Али...
—: Как это «наш»?
— Захочу, чтобы был наш, и будет!
Так они болтали довольно долго, ни о чем; слово цеплялось за слово, начали с Али, перешли на бывшего мужа Разии, и так — до всемирного потопа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66