.. Итак, лежат три заявления... («Непрост парень-то, непрост, да и как иначе, служба такая... Сколько разных людей перед ним проходит...») Одно анонимное заявление написано рукой школьника, подписано — ученик... мы, конечно, понимаем, что это не ученик... А другое написал Ниеталиев Мамыржан... («А ведь он на кладбище мне руку целовал, просил прощения, что возвел на меня напраслину... Неужели это дело Аблеза? Надавил на него... Бедняга... И чего людям не хватает?»)—Кашафов словно прочитал его последнюю мысль и как эхо повторил: — Письма пишут, пишут... И чего только людям не хватает? Мы, Омар Балапанович, в течение этих двадцати дней никак не могли вас отыскать...
— Я был в отпуске.
— Да, знаю... Не могли отыскать, да и беспокоить не хотелось... Я был на месте происшествия вместе с отцом погибшего мальчика и его другом, как его... Подковой..,
Еще корреспондент Али с нами ездил... («Али не корреспондент, он же писатель... Но это, по его понятию, все равно. Кто взял в руки перо — тот и корреспондент. Надо бы разыскать этого Али. Правильный он парень...») Напрасно вы тогда увезли с места происшествия тело мальчика. Теперь добраться до истины не так-то легко... Ружья вы, правда, оставили, их лесник унес домой, но они всю ночь пролежали под дождем, и никаких отпечатков пальцев мы на них не обнаружили... Сколько пуль попало в медведя — одна или две,— тоже установить не удалось. Тушу медведя лесник спьяну, что ли, забросил в реку, и ее унесло течением. Мы долго искали и в реке, и в море — не нашли. Видать, медведь на корм рыбам пошел. Неясность усугубляется тем, что оба ваши ружья одной марки, из какого был убит мальчик, выяснить невозможно. Вот и находимся в полной растерянности...
— И что же говорит Мамыржан?
— Мамыржан... Мамыржан говорит, что его сына застрелили вы. («Негодяй, он и родного отца не моргнув глазом оклевещет».) Мы, конечно, не принимаем за абсолютную истину его слова... Тем более что, как утверждает Али, вроде бы Мамыржан вам сказал, что впервые берет в руки ружье... Но, сами понимаете, это еще мало о чем говорит... Мы знаем, что вы хороший стрелок... Но это тоже еще ничего не значит...— крутил вокруг да около Кашафов.
— И что вы утверждаете? К какому вы пришли выводу?
— Что я вам могу сказать... Я пробовал говорить с ответственными людьми. Они... они... Они считают, что будет правильным, если вы... если вы напишете в прокуратуру, что мальчика убил его отец. Нет, нет, не заявление... а так... небольшую записку... Мы знаем, что у вас не было мотива... э... э... стрелять в мальчика. Да и пьяны вы не были... Ведь вы... простите, не пьете? Никакого зла против отца убитого вы не имели, ведь так? Мальчик вместе с вами на охоту не ходил. Дети убежали из пионерского лагеря и заблудились... Вы стреляли в медведя, который пошел на вас... По словам корреспондента, из вашего ружья прозвучало два выстрела. Но Мамыржан говорит, что не помнит этого. Вы — опытный стрелок, маловероятно, чтобы вы не попали с пятидесяти метров в зверя величиной со скалу, а Ниеталиев тогда впервые взял в руки ружье... Правда, сейчас он от этого отказывается. Врет, говорит, Али, что
я сказал, будто бы стрелять не умею... Одним словом, Омар Балапанович, я лично не смотрю на вашу карьеру как на конченую, может, завтра вы будете одним из уважаемых граждан нашей области, но.... вы же должны сами себе помочь... Мы, возможно, закроем дело, но от вас ждем письменное свидетельство, что мальчика застрелил его отец... Я повторяю: возможно, закроем...
«Не зря я всегда инстинктивно не доверял чрезмерно вежливым, вкрадчивым людям... Он не уверен, что это не моя пуля убила мальчика, но он не может ничего доказать и хочет облегчить себе задачу... «Может, завтра станете уважаемым гражданином области...» Каков наглец! Нет, пусть ведет следствие и пусть сам, своим путем придет к истине...»
— Гм-м-м... Как тебя зовут-то, милый?
— Мое имя Арыстан, ага.
-— Вот что, милый Арыстан, пусть будет так. Я не стану писать, что убил сына отец. Вы сами докажите это. В том, что не моя пуля поразила мальчика, я убежден. Но одного моего убеждения для следствия недостаточно. Вы должны найти доказательства, существенные доказательства. Я не держу зла на Мамыржана за то, что он вину свалил на меня. Он потерял сына, и, возможно, его рассудок отказывается признать то страшное, что случилось... Так что проверьте все заново, установите законным путем истину. Я знаю, что не виноват, и поэтому никакого следствия не боюсь...
Его слова напугали Арыстана, этого бедняга скрыть не смог.
Когда они вышли, Омар перевел разговор на другое — откуда Кашафов родом, где удался, нравится ли работа. Обошли несколько раз центральную площадь. Кашафов стал вести себя более раскованно, разговорился. Омар запомнил, что у него есть старушка мать, в семье двое детей, ждут третьего. Нравится ли работа, говорить не стал, но доверительно сообщил о другом:
— У меня ведь и подсобный участок есть. Второй год картошку сажаем, с каким трудом я его выколотил! Зато теперь картошку покупать не нужно, на всю зиму хватает...
Да, думал, возвращаясь домой, Омар, когда мы сидим «наверху» и назначаем людей на должности, мы подбираем по принципу — нравится нам лично человек или нет, а вот как узнаем поближе, так воочию убеждаемся в неглубоком подходе к этому серьезному делу.
Валяясь постоянно на диване, он превратил его в нечто непотребное, пружины ослабли и взяли моду сердито протестовать, когда на диван садились; когда же Омар ложился, то диван начинал урчать, как желудок голодного волка; да и что ему оставалось делать, если плотный высокий мужчина не вставал с него сутками; интерес к пище тоже пропал, но самое неприятное было то, что, кажется, пропал интерес и к самой жизни: жена злилась, иногда даже плакала, а ему не было ее жаль; болела, выздоравливала, снова болела дочь, но и это почему-то не очень его волновало; от матери пришло письмо, в котором написала, что чувствует себя все хуже,— это известие тоже не заставило его вздрогнуть; послал ей двести рублей, вернулся с почты и опять завалился на диван. Раз или два его опять вызывал Кашафов, допрашивал, беспрестанно извиняясь, но Омар больше на него не сердился, рассказал во всех подробностях о происшествии на озере Самар. Перед заходом солнца он прогуливался по центральной площади, но всякий раз приходила одна и та же противная мысль — навсегда, без сожаления распрощаться с этой жизнью; он прекратил прогулки.
В период, когда он влачил вот такое полусонное существование, случилось событие, которое взбудоражило не только город, но и всю область: над колоссальным комбинатом Ортаса нависла опасность разрушения. Комбинат был построен у подножия гор, некоторые отделения даже чуть влезли в объятия горных отрогов, другие разместились на груди предгорий. Вот тут-то и начала, как кирпич с кирпича, сдвигаться почва, на которой стоял комбинат, она грозила сползти, увлекая за собой постройки. Весь город был в панике: шуточное ли дело — обвал комбината, имеющего всесоюзное значение! Но даже судьба родного города, судьба комбината, который занимал столько места в его сердце, который стал почти что его домом, не взволновала, не встревожила его, а, наоборот, из самых темных глубин его души поднялось непонятное, странное чувство. «Десять лет назад я предсказывал, что такое может случиться, говорил, что опасно строить на этом месте третий завод, разве со мной согласились? Разве не посмеялись над моими реальными опасениями? А теперь пусть за дурную голову отдувается бедная шея». В эти дни ожидался ответ на жизненно важный вопрос: можно ли сохранить
комбинат или стоит его перевести на новое место? Была создана Государственная комиссия, которой и предстояло ответить на этот вопрос. Председателем ее был назначен ученый с мировым именем, живущий в Академгородке, академик Александр Александрович Николаев, любимый учитель Омара. Этот человек и приехал из Новосибирска в Ортас.
Омар не стал его встречать, но академик, как только сошел с трапа самолета, тут же спросил про своего ученика. Альберт Исаевич, по возможности, в обтекаемой форме обрисовал ситуацию. «Обидно, конечно,— сказал академик,— но это не та причина, из-за которой не встречают своего учителя». Альберт пересказал разговор Омару по телефону, но тот довольно равнодушно ответил: «Передай от меня старику привет». В тот день академик сам позвонил Омару. Как всегда, говорил нарочито грубо, называл разбойником. «Ну, разбойник, посиживаешь дома и ждешь, когда к тебе седоголовый учитель сам придет?» — сказал он. Однако Омар не пригласил его. Такое желание даже не пришло ему на ум. «Ну ладно,—сказал академик, не обидевшись,—хоть ты меня и не приглашаешь, но как только выберу свободную минуту, приеду и поем Сониного бесбармака». Видимо, академику очень нравилась отварная баранина с гарниром из теста и луковым соусом. Он твердо запомнил название этого национального блюда.
После звонка прошло три дня, и вот в сопровождении Альберта Исаевича и Койшыбая Кулкелдиева академик припожаловал к Омару в гости. Остроскулый, хоть .бритву правь о его скулы, с задубелым, как вяленое ребро, лицом, академик был высоким, сухопарым, на голове плотно сидела кепка.
— А ну, покажись, разбойник,— сказал он Омару, сияя улыбкой.
Моментально был накрыт стол. Сауле не могла скрыть радости: визит академика обязательно благотворно повлияет на меланхоличное настроение мужа, а возможно, и поправит его пошатнувшиеся дела. Об этом она и сказала напрямик за столом. Омар, будто только очнувшийся ото сна, начал было принимать участие в общей беседе, но после сказанного Сауле опять приумолк. Не рассердился, а лишь снова вошел в свое состояние душевной депрессии.
Гости посидели часа два, разговор, словно лошадь со сбитой холкой, привязанная к колышку арканом, все время
вертелся вокруг комбината. Кулкелдиев как обычно вел себя непринужденно, громко смеялся, говорил, говорил... но иногда смолкал, подыскивая нужную тему, как охотник, выжидающий подходящий момент. Вот и теперь, чуть прищурившись, он сказал, обращаясь к академику:
— Ты знаешь, Саша, у меня есть для тебя сюрприз. Сидящий среди нас твой любимый ученик еще десять лет назад пришел к выводу, что комбинат окажется в такой ситуации. Он тогда работал главным инженером и был категорически против строительства третьего завода в горах. Мы — коммунисты и поэтому смело должны признать, что тогда не прислушались к нему и не захотели вникнуть в суть его доводов. Каюсь, предостережение Омара я первый тогда на смех поднял. Позже, когда мы уже начали строить завод, он принес еще один расчет... Как ни странно, я до сих пор помню его идею. Омар предложил, если не ошибаюсь, верхний «кирпич», который уже начал сползать в шести местах, закрепить железобетонными «гвоздями». Правильно я сказал, Омар Балапанович?
Когда Омар подтвердил, Кулкелдиев так загрохотал, что чуть не опрокинул на себя потолок.
— Ну что я вам говорил! — басил, смеясь, он. Правда, повода для смеха, да еще такого громкого, не было, но что поделаешь — против натуры не попрешь.
Когда он вдоволь насмеялся, академик попросил Омара:
— Принеси-ка этот расчет...
Омару казалось, что все происходит во сне, лица своих гостей он то видел, то не видел, слова их то слышал, то не слышал, и движения у него были какие-то замедленные, точно во сне. Он пошел в кабинет, чтобы выполнить желание гостя, вынес стопку общих тетрадей в кожаных переплетах— пять желтых тетрадей,— подал академику. Тот полистал некоторые из них, довольный, засмеялся:
— Сразу видно — моя школа!..— Он вернулся к первой тетради и приумолк на некоторое время.— Подожди, подожди, дорогой, а какое отношение это имеет к комбинату?
— Ой!— воскликнул Омар, вскочил, лицо его покрылось краской, он кинулся обратно в кабинет. Через некоторое время вынес большую черную папку. Академик, порывшись в ней немного, сказал:
— Вот это как раз то!
Омар хотел унести желтые тетради, но гость не позволил:
— Нет, нет, оставь. Я должен их посмотреть. Мне кажется, что это интересно. Пока я их тебе не верну.— И когда прощались с хозяевами, академик сказал, обращаясь к Альберту Исаевичу и Кулкелдиеву:— Он ведь ничего вокруг не слышит, по-моему, вы его окончательно доконали...
Его слова тогда не дошли до сознания Омара, он поймет их позже, дней через двадцать, и ему до смерти будет
стыдно перед своим учителем.
В ту ночь, когда Улмекен расцарапала лицо Досыму, он понял, что случилось непоправимое — Улмекен больше не останется с ним, он уже был в этом уверен и только со страхом ждал момента, когда она скажет — ухожу. После сессии, на которой был переизбран Омар, он, как обычно, обедал дома и рассказывал, что случилось за день. Услышав весть об Омаре, Улмекен побледнела.
— Ну вот, все правильно,— сказала она с иронией.— Навалились все разом и добились своего.
Досым не совсем понял ее:
— О чем ты? Что значит «навалились все разом»?
Улмекен заплакала.
— Конечно, все навалились. Шавки ничтожные... Один порядочный человек оказался среди вас, так вы — кто в горло, кто в ногу вцепился зубами — и свалили...
Как можно было слушать эти несправедливые упреки? Досым, считавший себя человеком выдержанным, не стерпел, вспыхнул, его черное лицо посерело, белки налились кровью.
— Э, ты что говоришь? — За пять лет совместной жизни он впервые повысил голос на жену.— Ты же знаешь, что я люблю Омара. Как у тебя поворачивается язык причислить меня к каким-то шавкам!
— Все вы одним миром мазаны! — Улмекен смахнула с лица слезы.— Зазнались, вообразили себя кокжалами
а когда среди вас оказался настоящий кокжал, вы сплотились, не договариваясь, как старые беззубые волки.
Досым только потом вспомнил, что стукнул по накрытому столу кулаком, чашки зазвенели, одна из них, стоявшая с краю, упала и разбилась. Хотя Улмекен никогда не видела мужа в таком состоянии, она не струсила и не уступила ему:
— А-а... Задело за живое? Чего бесишься? Радуйся. Вам надо всем собраться и отпраздновать победу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66