Сколько раз завком предлагал, да я все обидеть боялся этого пустомелю... Ну, дай мне дожить до завтра! Получу квартиру — и только меня и видели!»
Спал ли он немного или лишь подремал, но, оказывается, уже рассвело. Быстро сполоснув лицо и одевшись, поев почти на ходу, он вышел на улицу. В конце ее уже стоял служебный автобус, который обычно возит на шахту рабочих с Дикой улицы. Жексен не успел опомниться, как очутился в одном из них. Сидевшие в автобусе знакомые шахтеры закивали головами, кто-то даже слегка поддел его:
— Говорят, сегодня на вашей улице ожидается праздник?
«Ой, пройдохи, уже услышали! Наверняка знают, что я трижды пытался поставить этот чертов рекорд. Если и сегодня ничего не получится, вконец опозорюсь».
Жексен до самой шахты не издал ни звука. У входа в раздевалку его поджидал Изотов.
— Пришел все-таки! — облегченно сказал он, как будто Жексен мог не прийти. Тоже интересный по-своему мужик.— Начнем? — говорит.—Хочешь, буду рядом?
— Нет,— отказался Жексен.
Находясь в лаве, Жексен никогда не ловит себя на мысли, что работает. Движения его заучены до автоматизма, ноги и руки двигаются как бы сами собой, да и понятие усталость ему не знакомо. Когда подходит время, он ощущает голод, а не усталость, да, голод донимает его. Если б не он... Но с тех пор как заговорили о том, что Жексен должен установить рекорд, он начал уставать. Почему устает— пока и сам не понимает.
Сегодня в первой половине дня ему не удалось достичь результата. Его стреляющая воздухом и разрушающая пласты пушка все время давилась, кашляла; железные руки, загребающие руду, бесцельно размахивали и никак не могли подхватить ее, «опозорилась» вибрационная машина, и решето сбивалось со «своей иноходи». Во время обеденного перерыва встретил в столовой Изотова. Брови его были насуплены.
— Судя по всему, и сегодня, кажется, ничего не получится,— сказал он.— Полдня прошло, а половину выработки ты не дал. Если же учесть, что после обеда работоспособность падает и человек устает, то...
Жексен спасся молчанием, он боялся, что под горячую руку может грубым словом обидеть уважаемого мастера. И без того в нем закипало против всего раздражение, он не знал, к чему придраться, во всем обвинял ночное поведение отца. «Тоже мне сочинитель поговорок выискался, да и ценителя под стать себе отыскал! Ну, не я буду, если после смены не пойду в завком и не попрошу квартиру...»
При выходе из зала столовой, в коридоре, пять-шесть парней смотрели телевизор и ржали от удовольствия. Он тоже глянул краем глаза: встрепанный седогривый волк все никак не мог догнать крохотного зайчонка. Напрасно тратит волк силы: заяц ловок и пронырлив, а волк, вместо того чтобы подумать, прет напролом. Почему-то мысленно он сравнил себя с этим волком и пожалел его. Отчего так бесхитростен волк? Не тратил бы зря силы, притаился в укромном месте и —раз! «Если торопиться не будешь, зайца можно догнать и на телеге...» — раздраженно думал он и вдруг вот здесь, у этого телевизора, нашел решение задачи, с которой не мог справиться столько времени. Внезапно пришедшая на ум мысль так поразила его, что он, чуть не вскрикнув, помчался к выходу. Раньше он, привыкнув к автоматизму своих движений, все поручал делать рукам и ногам, а мысленно был далеко от происходящего. Теперь же, когда появилось слово «рекорд», он стал невольно контролировать движения, торопился, терялся, расстраивался. Как этот седогривый волк, он метался между тремя пультами, бесцельно, бесполезно, тщетно. Только беготня... А спешить не нужно, не спеша зайца можно догнать даже на телеге! Вот простая мудрость! Подойдя к очередному пульту, нужно приостановиться, чуть передохнуть, собраться с мыслями и только потом, не торопясь, нажать кнопку...
После обеда дело стало спориться, он это сразу почувствовал. «Наверное, Омар-ага сидит у телевизора и наблюдает за мной»,— пришла в голову успокаивающая, приятная мысль. За десять минут до конца смены Оразхан и Иван Иванович, перебивая друг друга, закричали в микрофон и поздравили его в один голос:
— Молодец, Жексен! Рекорд твой!
— У тебя есть еще десять минут! Можешь перевалить через рубеж! —кричали они.
Он почувствовал сильное облегчение, показалось, что
со спины свалился тяжелый груз, который его сковывал, прошла головная боль. Он и сам не заметил, как улыбнулся.
— Да ты уже смеешься! — смеялся сам Оразхан.— Давай выходи! Быстро помойся — ив контору!
Оразхан, несмотря на свою округлость, довольно верткий. У ворот шахты он успел собрать человек сто, примчались даже корреспонденты из газет и телевизионщики: их он, наверно, предупредил заранее. Оразхан произнес поздравительную речь, а говоривший вслед за ним Иван Иванович даже прослезился.
Ну давай теперь ты,— сказал Оразхан Жексену.
Жексен не знал, что говорить. Подумал, вспомнил: —- Этот рекорд я посвящаю предстоящему Двадцать пятому съезду партии!
— Правильно! Молодец! — Иван Иванович полез целоваться.
— Ты, оказывается, мастак говорить, давай еще! — крикнул Оразхан.
— Ну если еще...— начал он и помолчал.— Этот рекорд в будущем станет моей ежедневной нормой, я разгадал один секрет...
— Слушай, ты, кажется, переборщил,— зашептал стоявший рядом Иван Иванович,— пожалуй, для нормы это будет многовато!
Жексен даже чуть-чуть рассердился, передернул плечами и пробурчал:
— А что, рекорды ставятся только для того, чтобы удивлять людей?
— Ну хорошо, хорошо! Поговорим после...
Был приготовлен небольшой банкет, человек на двадцать. Посидели не более получаса. Опять говорили. От имени городского комитета партии, от имени его секретаря.
— Он только что по телефону передал привет. Я от имени этого уважаемого человека жму твою руку, дорогой Жексен! — горячился Оразхан.
«Почему не поздравляет Омар-ага? Наверно, его нет в городе».
Жексен обычно остерегался водки, пил осторожно, неохотно, но сегодня все кругом кричали, чтобы он выпил за рекорд, и настояли на своем. Жексен выпил, настроение поднялось, и он ответил кричавшему Ивану Ивановичу: «С тебя причитается! Обмыть нужно!» — «Обмоем!»
в Хоть под влиянием хмельного он и бросил это обещание, но тут же стал кусать себе пальцы. Расходы — еще куда ни шло, но где устраивать? Отцовский дом не подходит, полон детей, да и чистота там не такая, чтобы ее показывать людям. Приглашать в ресторан — стыдно, как будто он какой-то бесхозный, будто своего угла нет...
Прикидывая так и эдак, придумал. Дом зятя Досыма. Неужели Улмекен не согласится? Ведь, черт возьми, установлен всесоюзный рекорд! А может, мировой?!
С этими мыслями он и направился в дом зятя прямо с банкета.
Двери открыла Разия. Надо же, эта деваха просто не вылазит от них! Спросил:
— Никого нет? А где Уля?
— Почему никого? А я? Что, кроме Ули — остальные не люди?
— Люди, конечно, но мне она нужна. " — Ули нет.
— Так я и поверил!
— Не веришь — пойди посмотри. И Ули нет, и Досеке нет, ушли в гости.
— Ври больше... Уля! Досеке! - Ответа не последовало.
— Можешь обыскать весь дом, если не веришь.
— Ну ты... молодка,— спьяну чуть не сказал «баба»,— не трещала бы...
— А ты ищи, ищи! — усмехнулась Разия.
Жексен пошатываясь вошел с спальню. Никого.
— Ну? — сказала Разия. Жексен заглянул в гостиную. Ни души.— Ну? — спросила Разия. Жексен переступил порог кабинета. Никого.—Ну?..— прошептала Разия. Жексен вернулся в спальню. Ни души.
— Убедился? — тихо сказала Разия.
— Ну, ты бы...—начал Жексен и умолк, будто поперхнулся, глядя удивленными глазами на Разию. Достающая ему лишь до груди, женщина, откинув голову назад, стояла очень близко к нему, почти вплотную, и смотрела с каким- то жарким вызовом...
В одном Мусе" жило как бы два человека: один — домосед, мелочный и расчетливый, другой — разгульный, щедрый. Иносказательно говоря, этот, другой, ходил в чапане с широким подолом и рукавами.
Оба Мусы находятся между собой в смертельной вражде. Муса-домосед не понимает Мусу-разгульного. С бородой и усами, закрывающими рот, уважаемый аксакал в ауле, отец одиннадцати детей, участник войны — как может он позволить себе, напившись, уезжать из дома куда глаза глядят? Как он смеет бросать на произвол судьбы родной очаг, малолетних детей, недотепу-жену и месяцами не показываться дома? Как он может легкомысленно тратить на кого попало собранные по крохам сбережения, которые принадлежат девяти черноногим его огольцам, что сидят дома, раскрыв рты, как птенцы в гнезде ласточки? Так размышляет Муса-домосед и не может найти ответа. А Муса-разгульный как собачье мясо на дух не переносит Мусу-домоседа. Навозный жук, жалкий трудяга, думает он. Жизнь дается всего один раз разве не для того, чтобы прожить ее широко, в свое удовольствие? Разве не для того, чтобы ездить, пить, веселиться? Он еще не видел человека, который бы на своем горбу утащил нажитое в иной мир. Настоящий мужчина должен шагать по жизни смело. Может, этот домосед боится, что после его смерти дети останутся голодными? Э-э, чудак! С тех пор как стоит наша родная Советская власть, он еще не встречал людей, которые бы отстали от общего каравана, чтобы умерли с голоду. А власть наша несокрушима, так чего же бояться? Власть вырастит, воспитает, выучит детей Мусы- разгульного. Да здравствует наша гуманная власть! А ты, Муса, пей, гуляй, распевай во всю глотку: «Жизнь — красная лисица, так будь же гончим и поймай ее за хвост!» В периоды, когда Муса не пьет, трудно найти человека хлопотливее его. Тут идут в ход все поговорки, которые он сам любит сочинять: «Если осталось жить всего один день, накопи добра на сорок дней», «Чем таскать мешками издалека, лучше брать горстями рядом», «Пьющий пропадет, работающий наживет». И в том же духе. Возвратясь с очередного загула, лихорадочно принимается за хозяйственные дела, починит развалившийся загон для овец и коз; среди животных отберет хромых да больных. Осенью или продаст на базаре, или пристроит в шашлычную, где директором знакомый армянин. Оденет всех с головы до ног, да еще в кармане кое-что останется. В последний раз через знакомого шофера дядю Васю достал четыре машины с сеном, свалил во дворе. Сено почти даром: четыре машины — четыре поллитровки. Теперь, как говорится, и з ус не дует. Детям, которые учатся, купил школьную форму, учебники. Раздобыл для машины шесть баллонов, спрятал про запас, тоже достались недорого.
Оставшиеся от покойной байбише, первой жены, двое старших детей выросли, стали людьми не хуже других: Улмекен замужем за солидным начальником, живет богато, войдешь в дом — уходить неохота, руки Улмекен холодной воды не коснутся. Жексен — знатный шахтер, зарплата как у министра, все, что зарабатывает, целиком отдает отцу. Обратно и зряшной копейки не возьмет, не спрашивает, куда отец дел деньги, на что израсходовал. Как не любить, не уважать такого сына!
Перестав пить, Муса не сомневался, что с водкой распрощался навсегда. На этот раз, вернувшись из загула, он тоже был в том уверен. Жил спокойно, как все люди, не терзали похмелье, головная боль. Но однажды, в один из "таких безмятежных дней, ясное небо над головой Мусы заволокли тучи. И ие только заволокли тучи, но и загремел гром, засверкала молния, и все вокруг покрылось мраком. Его Жексен, Жексен, которого он так превозносил, сошелся с разведенкой! Люблю, говорит, горю, говорит, женюсь, говорит, а если не женюсь, умру, говорит, а она, оказывается, еще и на три года старше его! И что в ней его прельстило?! Если предположить, что она его приворожила, присушила и опоила каким-то зельем, то ничего не получается: инициатива-то, оказывается, совсем не с ее стороны, она, бедняжка, наоборот, твердит, мол, я старше тебя, мне не то что замуж, а встречаться с тобой перед людьми стыдно, не приходи больше! И выгнала его, закрыв на крюк дверь. Так ведь что? Этот бык сорвал дверь вместе с косяком. А все среди ночи произошло. Собрались соседи, подняли крик, шум. Наконец Жексен настоял на своем.
Все это со смаком сообщила языкастая соседка, а токал Торшолак, как только дослушала ее до конца, тут же побежала к Мусе и все ему выложила. Муса выслушал, не придал значения, не поверил: ну и болтуны развелись, лучше б за собой следили, так подумал он, потом походил по комнате туда-сюда, туда-сюда, хотел выйти во двор, вернулся, попробовал заняться делом — машиной, не получилось, наконец вошел в гостевую комнату и лег на кошме, свернувшись калачиком, лег в полдень и до вечера не поднял головы, не ахал, не охал. При таком его настроении обычно токал Торшолак получала свою порцию побоев, но на этот раз все обошлось. Оказалось — ожидался приход Жексена. Услышав, что сын вернулся, он поднялся, вышел
во двор. Жексена застал прихорашивающимся перед маленьким зеркальцем, висевшим над рукомойником,, одетым в коричневый выходной костюм, Муса, не говоря ни слова, подошел к сыну и ударил костылем по затылку. Из-за отсутствия правой ноги размах оказался слабоватым, и костыль, чуть коснувшись шеи, скользнул по плечу. Жексен, не ожидавший подобного и ничего не понимая, обернулся. Муса сквозь зубы заругался: «Отца твоего...» — и размахнулся костылем еще раз, но не рассчитал силу, упал и ударился лицом о землю, крепко ударился, охнул, однако быстро приподнялся и в таком положении снова метнул в сына костыль. Жексен как мальчишка отскочил в сторону, удивленно глядя на отца, и тут понял причину вспышки его безудержного гнева. Муса так смотрел на сына, что, если бы его глаза вдруг превратились в пули, он бы застрелил Жексена. Жексен выкрикнул:
— Хоть лопни от злости, я все равно женюсь на Разин! Мне ваши казахпаевские замашки — пять копеек! И дочка Разин будет моей дочерью! Все!
У Мусы закружилась голова, глаза налились кровью, он смутно помнил, что потом было, что он говорил.
— Уходи,— наверно, крикнул он.— Исчезни с моих глаз вон,—наверно, сказал он.— Благословляю тебя тыльной стороной ладони1,— наверно, проклял он.— Яйцо-болтун2,— наверно, обозвал он сына.
Жексен был не особенно обескуражен поворотом дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66