» — и не выходил с победой? Разве не взваливал Омар на себя тяжкий груз, который должны были нести вдвоем? А когда думали, что пропали, надо эвакуировать комбинат и на пять лет останавливать производство, разве не Омар спас и производство, и сам город? Если народ похвалил, значит, не зря, говорят казахи. Разве напрасно, ни за что его любят люди? Заслужить уважение рабочего класса не так-то просто. Значит, я не могу остаться в стороне от следствия, и не потому, что Омар — мой друг, а потому, что Омар — это Омар. В конце концов, в моих руках обоюдоострый меч власти. Я не буду размахивать им вправо и влево, но люди должны знать, что я не без меча».
Когда Сауле отказалась идти на свадьбу к Жексену, он, приличия ради, еще раз позвал ее и почувствовал, что обрадовался, увидев, как она досадливо отмахнулась рукой. Его одолевало нетерпение; перебирая свои рубашки, он уже мысленно на крыльях летел туда. Он не мог сказать, чего ожидает от этой свадьбы, но чувствовал, что там произойдет что-то значительное.
В первый год, когда он приехал в Ортас и был никому не известным инженером, он носил серый костюм, под ним — красную рубашку, а шею, точно пионерским галстуком, повязывал белой шелковой косынкой. Сейчас он оделся так же. Это он словно говорил сам себе, что теперь, как бы ни одевался, что бы ни делал, он на все имеет право. Долго вертелся перед зеркалом, волосы зачесывал то так, то эдак, наконец разделил их на прямой пробор, отметив про себя, что похудел и поэтому выглядит моложе.
«Зря я старил себя раньше времени, на вид мне сейчас можно дать лет двадцать пять — двадцать семь. Азиаты, видимо, стареют поздно».
На свадьбе его встретили, будто ничего и не случилось, уважительно называли Омаром Балапановичем. В большом зале вместилось до двухсот человек.
— Пусть Омар Балапанович руководит свадьбой! — выкрикнул кто-то.
Все одобрительно загалдели, зашумели. «Будто горючим меня снова заправили»,— отметил про себя Омар, почувствовав прилив хорошего настроения.
Когда прозвучала «Жар-жар» — традиционная свадебная песня с пожеланиями счастья молодым — и они вышли к гостям и сели в торец стола, Омар понял, почему он так рвался на свадьбу: здесь была Улмекен! Она будто только что вернулась с курорта; шоколадная от загара, с распущенными по плечам блестящими черными волосами, в коротковатом, с оголенными руками платье, она напоминала итальянскую киноактрису.
Она не смотрела в сторону Омара, но он все равно чувствовал на себе ее взгляд. «Удивительное дело: когда мы встретились на озере Самар, мы не давали никаких клятв друг другу. Ночью я вышел к озеру, точно зная, что она придет. Но почему? Никаких авансов она мне не давала. Нам не понадобились тогда слова... Что за чудеса: потом ведь я не искал ее, не думал о ней, но, вспомнив лишь раз, ощутил такую тоску по ней, что хоть волком вой. Чудеса...»
С этой минуты все — и его шутки, и остроты, и пение,— все было незримо адресовано Улмекен, она была пределом его желаний.
В полночь Омар был освобожден с поста тамады «по собственному желанию», а свои обязанности передал Оразхану, энергичному, шумному человеку.
На берегу моря у причала стояли четыре моторных лодки, ключи от одной Омар выпросил у сторожихи тети Ани «на всякий случай». Он взял пару весел и долго стоял на песчаном берегу. Подвыпившие гости не заметили его исчезновения. Омар сел в лодку, укрепил в уключинах весла, решив пока не заводить мотора, чтобы не шуметь. Он не сомневался, что Улмекен придет, он просто был в этом уверен. Она, наверное, видела, куда он ушел, и поняла — почему. В душе кто-то прошептал с укоризной: что ты делаешь, Омар? А жена, а ребенок? Разве можно быть до такой степени рабом своих желаний? Опомнись... «Тогда, на озере, мы с Улмекен не сказали друг другу ни слова, значит, наша связь бездуховна, и все же... Выходит, я не люблю свою жену? Впрочем, я никогда и не произносил ей этого слова, и она мне тоже не говорила, что любит. Нас соединили родители, чтобы мы создали крепкую семью... Крепкую... Зачем я жду Улмекен? Разве мы тогда загадывали хотя бы еще об одной встрече? Но чего теперь толковать, ведь Улмекен сейчас придет».
И точно — белея в темноте своим легким платьем, подчеркивающим гибкую талию, шла Улмекен. Спокойно, Омар, спокойно. Сердце, перестань стучать так громко.
Она подошла и молча села в лодку. Ни слова. Когда уселась поудобнее, с улыбкой взглянула на Омара, лицо ее то ли побледнело, то ли на нем отразился отблеск уже светлеющего неба. Омар улыбнулся тоже, чему — и сам не знал. Стал грести от берега, будто они так заранее договорились. С тихим плеском, точно целуясь с морем, заскользили по темной глади весла.
Начиная с этой ночи, Омар забыл весь мир, забыл свои неприятности, семью. Хотел ехать в Таскала, в Алма-Ату искать правду — и это осталось в стороне. Сауле никогда не ревновала своего мужа, с которым вместе шестнадцать лет тянула упряжку, да он и не подавал ей повода. Она знала, что такая уж у него служба: с утра до поздней ночи крутится на работе. Она и читала, и знала по опыту подруг, что мужья изменяют своим женам, а жены — мужьям, но что это может случиться с ней и Омаром, было даже дико представить. Возможно, это происходило от ее чистоты, а возможно, от глубокого безразличия...
Прожив у отца с неделю и повозившись с черноногими братьями, Улмекен заскучала. Заскучала еще и потому, что единственный человек, понимающий ее, отец, уехал надолго в Белоруссию. Улмекен сняла в микрорайоне комнату в коммунальной квартире, где жила еще одинокая старуха.
В шесть она заканчивает работу, за полчаса, от силы за сорок минут добирается до дома и к семи ждет Омара. Старуха Никитична называет его на свой лад — Олегом. Когда он чуть запаздывает, она начинает переживать:
— Не случилось ли чего с Олегом-то?..
Омар уходил из дома в джинсах, кедах, спортивной рубашке, уходил как на вечернюю прогулку, но порою оставался у Улмекен ночевать. Прогулка затягивалась, а Сауле не донимала вопросами. Днем он ложился на диван и начинал, как сам мысленно выражался, брать интервью у самого себя:
— Ты же ее не любишь? — Не люблю.— Тогда что это? — Так просто, физическая тоска. Это быстро проходит.— Но ты думаешь о ней каждую минуту, ты не хочешь от нее уходить даже тогда, когда просто глядишь ей в глаза. Почему она тебе не надоедает? — Не знаю.— Разве любовь не есть душевная близость? Разве она не гнездится в сердце? А ты ведь с нею почти не говоришь. И она молчит.
Редко когда вырвется пространная фраза...— Это правда, И Улмекен молчалива. Она лишь иногда шепчет что-то.—Ну, такое нам известно! Это, друг мой, не любовь, это... Нет, давай бросай свой разгул! — Разве это в моей власти? Легко сказать — бросай, а если она день и ночь стоит у меня перед глазами? Утром клянусь, что больше не пойду, а вечером, как побитая собака, плетусь к ней. В субботу и воскресенье, когда она дома, мчусь рысью.
Удастся ли оставить ее?
Иногда Улмекен кипятит чай, при занавешенных окнах они садятся к столу, пьют, с улыбкой смотрят друг на друга, но говорят ли о любви? Нет, не говорят...
Вот таким образом, точно короткий утренний сон, промелькнули девятнадцать дней. Они промелькнули, и все равно показались дольше тех шестнадцати лет, что он прожил с Сауле. Больше перечувствовал, больше прожил...
На двадцатый день утром они заговорили. Улмекен раздвинула штору, был почти полдень, надела свой шелковый скользкий халат, подошла к Омару, сидевшему на диване, и обвила его шею руками.
— Ты почему постоянно молчишь? Скажи чего-нибудь! — Голос ее прозвучал лукаво и был мелодичен, как звон серебряного бокала.
— А что ты хочешь услышать?
— Говори что угодно. Не сиди, как говорят казахи, точно бык с замотанным ртом.
— Да, рот у меня замотан...
— Тяжелый характер у тебя, Омар. Не шевельнешься, если даже землетрясение случится.
— Все о моем характере говорят разное. Иные утверждают, что я говорун.
— Не знаю, не замечала...
— А на недавней свадьбе?
Улмекен звонко засмеялась.
— Какой недавней! Сказал хотя бы — на прошлой. Сколько уже с тех пор прошло!
— И правда...
Омар, задумавшись, опять замолчал, Улмекен присела перед ним, сжала ладонями его щеки:
— Не думай! Когда ты задумываешься, у тебя меняется лицо, так меняется, что я боюсь...
— Чего?
— Ты уйдешь, бросишь меня!
Он сказал как бы в шутку:
— Это уже решено!
— Что решено? Что бросишь?
-— Нет, что никогда не расстанусь с тобой.
— Как так?
— Что — как? Я оставлю семью, возьму тебя за руку, и мы уйдем.
Теперь и Улмекен уже перешла на шутливый тон:
— Куда?
— Куда? Подойдем к карте, ты завяжешь мне глаза, перевернешь вокруг несколько раз и скажешь: покажи! Я ткну пальцем в карту, и куда попаду, туда и покупаем билет. Сейчас нет места, где бы не строили. Мы с тобой станем обыкновенными, простыми строителями. Никому до нас нет дела, и нам ни до кого нет дела... В течение двух- трех месяцев нам дадут квартиру, мы заживем, как все люди, от зарплаты до зарплаты, зажжем свой очаг, поднимем над головой крышу. А потом...
— А потом... что будет с твоей семьей?
— Семья не пропадет. Сейчас не такое время.
— Это да, но ты же будешь тосковать о ребенке.
— Конечно!
— Любишь дочку?
— Конечно.
— Очень, очень любишь?
— Очень, очень.
— Как же тогда быть?
— На земле живет около миллиарда детей, я люблю свою дочь так же, как каждого из них. И, наоборот, как я люблю свою дочь, так же люблю каждого из этого миллиарда.
— Интересно! Но это только слова!
— Для тебя — слова, для меня не слова, я знаю себя!
— Ну ладно, а то ты опять задумался... Оставим это!
— Сама же начала... Не веришь!..
— Верю! Тебе — верю! — Он заметил, что Улмекен побледнела, кровь отхлынула от не лица.— Тебе верю! — повторила она еще раз, но, как бы сожалея об этом, вздохнула, положила голову ему на колени, поцеловала по очереди оба колена.— Тебе верю! — Поднялась с пола, подошла к окну, постояла немного и, не поворачиваясь, сказала: — Ладно, Омар, одевайся! Возвращайся домой...
Омар ушел. Когда уходил, Улмекен умывалась, они даже не попрощались.
Омар возвращался домой пешком, всю дорогу у него
из головы не выходил их диалог. Неизвестно почему, настроение упало. Показалось, что он готовится прыгнуть с большой высоты в воду, разволновался и даже чуть растерялся. «И вправду, раздевшийся не должен бояться воды. Почему я должен обманывать Сауле? Почему она должна прожить всю жизнь с тем, кто ее не любит? Давай, Охмар, если считаешь себя порядочным человеком, разводись с женой, спокойно объяснись и уезжай куда глаза глядят. Тридцать шесть лет — это еще ничего, еще не согнулась твоя спина от старости. Уезжай из Ортаса и начинай жизнь сначала, хотя бы простым рабочим, снова взбирайся, если захочешь, по крутизне наверх, вот тогда я увижу, что ты мужчина! Твой оседланный конь — твоя воля, острое копье — собственная голова. Надо быть решительным и быстрым в таких случаях, жми!»
Вот так, сам подогрев себя, он явился домой и все без утайки рассказал Сауле. Застал он ее на кухне, она гладила школьную форму дочери. Она слушала, гладила, гладила и слушала. Омар умолк, дав понять, что высказал все, во всем признался. Она повернулась к нему, посмотрела большими черными глазами, в которых он прочел неверие, и сказала:
— Хорошо, я все слышала, завтра ты уйдешь из семьи, но завтра! А теперь иди и проспись. Глаза у тебя красные и пьяные. Когда проспишься, снова скажешь, что хотел сказать.— И, не обращая внимания на протесты мужа, проводила его, подталкивая, до кабинета.— Поспи. Ты на себя не похож, вон как исхудал, бедняга!
Оставшись один, Омар посмеялся сам над собой, а потом лег на диван и стал представлять, как они с Улмекен приедут на стройку в далекой степи, как войдут в голубой вагончик, где расположился отдел кадров, как их встретит сидящая там полная женщина, как она определит их в общежитие — пока поживите врозь! Как они вечерами будут встречаться, ходить на танцплощадку и в кино, как они получат первую зарплату и «обмоют» ее... И тут он уснул. Во сне он увидел и голубой вагончик, и полную женщину, и Улмекен, которая жаловалась, что им не хватает денег...
Как только за Омаром закрылась дверь, Улмекен заплакала. Она плакала безутешно, навзрыд. Если бы она была верующей, то, страстно молясь, вот бы с какими ело-
вами она обратилась к богу: «Зачем ты заставил меня полюбить Омара? Зачем надоумил уйти от мужа и опозорил перед людьми?! Зачем лишил всего и оставил одну, подобно кулану, отбившемуся от табуна? Зачем сделал несчастным Омара, посмешищем для тех, кто не стоит и его ногтя? О создатель, не о себе прошу, а о нем, о моем любимом: открой ему прямую дорогу, смилуйся над его гордой душой, одари его счастьем за то, что он одарил им меня. Пойми, создатель, как он, гордый и сильный, надломлен и измучен, он, мой седогривый вожак среди дворняжек. Если б он не был душевно надломлен, разве бы согласился ехать на край света с женщиной, бесстыдно бросившей мужа? Если б не был сломлен, разве в два счета не доказал бы свою невиновность? Останься прежним, он боролся бы со своими врагами и не собирался бы уйти из семьи, променяв ребенка на какую-то... сучку! А я, если я действительно люблю его, разве я это позволю, разве я воспользуюсь его минутной слабостью? Пошли мне силы, создатель, оставить его! Ведь если я потащу его за собой, кто же я буду? Нет, нет, нет! Любимого страдать не заставляют, все страдания принимают на себя! Любовь моя ненасытна, Омар, ты не найдешь покоя со мной. Спасибо, создатель, за те девятнадцать дней, что послал ты мне, внушив любовь к Омару. Спасибо! Спасибо! Спасибо!»
Вот с какой бы мольбой обратилась Улмекен, воздев руки к небу, но она лишь плакала да выкрикивала жалкие, бессвязные слова, она шептала, что не накинет путы на Омара, а лучше уничтожит себя. Каким путем — пока не представляла.
Она испугалась, что вечером может прийти Омар, вскочила с тахты, оделась, но когда взглянула в зеркало, увидела красные, опухшие веки, заплаканное лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66