— Все равно попытайтесь, чем вы рискуете? Он же вас не съест! Поедемте на водохранилище, там они катаются на катере, подождем их на пристани.
У Мамыржана был особый расчет. Когда он немного пришел в себя, то ужаснулся, вспомнив свои дерзкие речи, сказанные Омару, и осознал всю опасность создавшегося положения. Надо было любой ценой искупить вину, загладить ее. А сделать это можно было в доме Досыма: допустим, Омар примет приглашение, тогда Мамыржан будет весь вечер крутиться в поле его зрения, опять будет стараться понравиться. Может, получится вымолить прощение? Может, председатель горсовета поймет? А если не поймет, если не простит, то прощай уют- пая привычная жизнь! Тогда будет очень плохо! Досы- му были неизвестны тайные побуждения Мамыржана, но он, услышав резонный довод, что его никто не съест, согласился.
Когда Мамыржан и Досым вышли во двор, произошла небольшая заминка. Они не могли решить, на чем отправиться на пристань. Персональную машину Досыма шофер, Олег, угнал к Улмекен, «бобик» Мамыржана был неисправен. В конце концов пришлось воспользоваться газиком, стоявшим у подъезда. Шофера не было. Еще утром Досым, учуяв запах спиртного, отобрал у него ключи, но, к счастью, и сам Досым умел водить машину. Когда вернулся катер, он, смущаясь, выложил Омару свое приглашение-просьбу. Тот пообещал прийти, но добавил, что нечасто ходит в гости и к себе особенно не приглашает, однако ради того, чтобы посидеть с земляками, пойдет с удовольствием.
Довольный, Досым возвращался в город. Домой он не поехал; зная, что жена находится у отца, возится с барашком для угощения, он направился на Дикую улицу. Когда разворачивался в узком переулке, вдруг услышал пронзительный жалобный визг. Выскочив из машины, Досым увидел, что наехал на щенка. Черный, белолобый, со звездочкой на лбу, с обрезанными ушами и хвостом, малыш горько плакал: колесо наехало ему на лапу. Подтолкнув машину, Досым освободил щенка. Лапа была раздавлена, кровь не выступила; видимо, раздроблена кость, лапа болталась, и щенок не мог управлять ею. Досым положил скулящего щенка к себе за пазуху. Теперь уже он не был доволен, теперь уже не считал, что ему повезло, его начали грызть сомнения, он раскаивался, что поехал на Дикую улицу, думал о том, что несчастье со щенком было плохой приметой.
Угощение готово; огромный стол, за которым могут усесться двадцать человек, ломится от яств. Улмекен удалось достать все «необходимые» продукты: красную и черную икру, печень трески, кумыс, шуат—верблюжий кумыс: все есть. Мясо уже в казане. Голова и ножки барана варятся отдельно. Печень, легкие, кишки, требуха для куырдака нарезаны и вымачиваются в соусе; придут гости — все это будет брошено на сковороду. Коньяк, водка, вино, разные сорта шампанского одним только видом щекотали горло Жексена, он не мог оторвать взгляда от бутылок. Хоть и не был большим охотником до выпивки, но красно-зеленый вид напитков вызывал у него обильное слюноотделение.
Приготовления были закончены, хозяйка в первый раз за день опустилась на стул, и тут зазвенел звонок. Улмекен, решив, что пришли гости, поправила прическу и рванулась к двери, но это оказалась ее подруга, Разия, кассирша из Дворца культуры. Одинокая женщина, она частенько наведывалась к ним. Узнала, что сегодня будут гости, могла вообще-то и не приходить, но раз пришла — милости просим, не выгонишь же, догадается, посидит и уйдет, не догадается — пусть сидит дальше, вреда от нее никому.
— Эй,— сказала Разия, это ее привычка — всегда начинать разговор с этого «эй»; и начала, и пошла тараторить:—Эй, ты мне давеча сказала, что будут писатели, пришла на них посмотреть, среди гостей не появлюсь, более сохрани, посижу на кухне, а удастся глянуть краем глаза— буду довольна. Скажи, а правда ли, что артисты и писатели тянутся к женщинам? — Разия звонко рассмеялась. Слова «тянутся к женщинам» произнесла с удовольствием, придав им особое значение.
— Тебя вообще что-нибудь, кроме мужчин, интересует?
— Ой, Уля, странная ты! О чем же мне, незамужней женщине, еще разговаривать, как не о мужчинах, хоть поговорить— и то хорошо. Ты счастливая, муж рядом, о том, что поесть, что надеть, не думаешь. Живешь — словно сыр в масле катаешься. Муж — уважаемый человек, с авторитетом, и тебя за него уважают, все при тебе. А теперь подумай минуту о моей жизни. Квартира; не квартира, а комната, летом жарко, зимой холодно, намаешься уголь таскать да печь топить, ребенок совсем маленький, никто не поможет, все на мне. Ни мужа, ни хорошей крыши над головой.
— Ну, надо мужа искать, разве не говорила тебе: устраивайся, ищи свою судьбу.
— Легко тебе говорить... Да ты и не понимаешь меня, потому что не хочешь понять, правду говорят: сытый голодного не разумеет.
Разия вздохнула и замолчала. Улмекен стало жаль ее, и, чтобы утешить подругу, она сказала:
— Один из писателей холостой, его, кажется, Али зовут, ты бы вскружила ему голову, глядишь, может, что и выйдет.
И разговор перешел на Али с Мирасом, на их характеры, на вчерашний вечер, на выходку Али; Разия с Улмекен говорили об этом с удовольствием и чуть не пели от радости, но, когда Разия узнала, что одним из гостей будет хозяин города Омар, она встала и быстро начала собираться:
— Все, уходить надо! Не приведи господь попасться на глаза этому человеку. Говорят, злой очень!
— Ну уж нет,— Улмекен взяла Разию за руку,— не людоед же он.— Она уговорила подругу остаться.
— В комнате ни за что сидеть не буду, а на кухне помогу,— на том и порешили.
Дверь открылась, вошел Досым, своим видом поразил Улмекен, лицо перекошено, растерянный, к груди прижимает щенка. Улмекен за пять лет совместной жизни никогда не видела мужа в таком состоянии, удивленно спросила:
— Досеке, что с тобой?
— Задавил щенка, лапу ему раздробил... Несчастное существо... Искал тебя, ездил на Дикую улицу, и вот, когда разворачивался... Пусть побудет у нас, пока лапа не заживет...
В лоджии щенку постелили мягкую подстилку, свернув вдвое старое ватное одеяло, поставили перед ним блюдечко с молоком.
«Собака в этом доме и то счастливее меня»,— думала Разия. Каждый раз, когда она переступала порог четырехкомнатной квартиры Досыма, уходить уже не хотелось: на полу и на стенах пушистые ковры; темно-коричневая новая мебель блестит словно зеркало; в гостиной висит хрустальная люстра в полторы тысячи ценой; уж не говоря о цветном телевизоре, дорогих книгах в кабинете, большой, как манеж, кухне, просторной, как степь, лоджии; окна занавешены дорогими красно-бордовыми шторами, под ними тонкий, как женское белье, тюль; спальня всегда в таинственном полумраке, на полу медвежья шкура,— все это сдавливало грудь Разин, отравляло ее душу. Ей тяжело идти в дом Досыма, но ее туда тянет, она идет взглянуть на свои несбывшиеся мечты; она стремится туда, как стремится душа грешника побывать в раю, хотя и знает Разия, что войдет она в дом прямо, а выйдет сгорбленной, но все равно ходит и ходит туда.
А сколько одежды у Улмекен! Две дорогие шубы: одна из ондатры, другая каракулевая; сапог разных с длинными голенищами, туфель —миллион, бриллианты, золотые украшения... Счета всему не знает, наверное, и сама Ул-
мекен. Разин хватило бы одной десятой доли всего этого; купила бы кооперативную квартиру, немного дочку одела. Да, словом, нужен хоть какой-нибудь завалященький мужчина, который поможет создать эту десятую долю, в трудную минуту будет рядом.
Разия не отказалась бы выйти замуж даже за этого неуклюжего Жексена, помогающего на кухне, кажется, он >в месяц зарабатывает рублей пятьсот. Куда он, интересно, все это тратит? Много ли одному надо? Говорят, отец у них пьяница, детей человек десять, видно, все туда и идет, ничего не остается. Глупо-то как! Крепкий, словно вылит из чугуна, вес, наверное, у молодца дай бог! Нет, молод, не возьмет... Разия, наверное, года на два-три старше его. Притом есть еще дочь Сауле. Не возьмет! Вот Улмекен говорила, что Али этот холостой, но разве он попадется в наши руки?! Уж наверное избалован всякими алма-атинскими женщинами. Не возьмет! Не только не возьмет, но и не спросит, кто такая! И разговаривать не станет!
Разия украдкой глянула на себя в зеркало, укрепленное на посудном шкафу; увидела глубоко посаженные маленькие глазки, острые выдающиеся скулы, похожие на точило для ножа; стрижена под мальчишку — сама себе не понравилась. Нет, не возьмет. Она поставила на этом точку.
Первыми из гостей пришли Али и Мамыржан. С Мамыржаном Разия давно знакома, тот, кто назвался Али, широкоплечий, крепко сколоченный мужчина. На Разию он не обратил особого внимания. Али показался ей скромным, даже чуть робким, говорил как человек, у которого бывают минуты неуверенности в себе. Как сел в уголок, так и просидел весь вечер.
— Кажется, вчера вас было двое? — нежным, вкрадчивым голоском спросила Улмекен.
— Правда, двое,— ответил Али, улыбаясь через силу,— но одного мы лишились.
— Как это — лишились?
— К сожалению! Позвонили из Алма-Аты, видимо, что-то случилось дома. В минуту собрался и укатил.
— Перестаньте, вы, наверное, шутите!
— Как бы я посмел шутить с вами!
Лицо Улмекен стало серым. «Вот так-так,—подумала Разия, увидев это,—все ясно. То-то она твердила: Мирас
так говорил, эдак говорил, у него такой рост, такой голос, такие глаза!..»
Улмекен весь вечер была грустна, брови сомкнуты, настроение совсем остыло, красота моментально поблекла,— все это Разия заметила и сделала выводы.
Через некоторое время, извиняясь, вошла Кадиша, опоздала, не обижайтесь, разве успеешь все сделать по хозяйству. Сразу, как пришла, принялась за посуду, так и осталась на кухне. Следом за ней пришел Омар, пришел один, без жены.
— Ну-ка, показывайте, как живут наши сотрудники! — заговорил он с порога по-хозяйски, уверенный, что будет хорошо принят.
«Вот это да! Он же совсем мальчишка! — У Разии даже раскрылся рот от удивления.— Это и есть тот самый Омар? При упоминании об Омаре кое-кого в Ортасе била дрожь. Да нет, наверное, не он...» Но ей не удалось утвердиться в этой мысли, помешало поведение Мамыржана, который, складываясь пополам и стелясь, как постель, называл пришедшего гостя «Омеке».
— Большая у вас квартира. И вещи подобраны со вкусом. Судя по всему, настоящая хозяйка! — сказал Омар, в упор глядя на Разию.— А это свояченица ваша?— теперь его взгляд остановился на Улмекен. Досым натянуто рассмеялся.
— Омар Балапанович! Это же и есть Уля, хозяйка дома, а это... у нас...— По всей видимости, Досым или забыл, кто такая Разия, или решил, что она недостойна упоминания, так ничего и не сообщил о ней.— Будьте знакомы, Кадиша, жена Мамыржана.
— Да, кухня просторная! — произнес Омар и уставился на Улмекен.
Свои черные блестящие волосы Улмекен, подобно японским женщинам, собрала на макушке, ее нежная шея завораживала, и глаза гостя, невольно остановившись на ней, заскользили дальше, ниже, к вырезу на платье. «Счастливая она!» — в который раз позавидовала Разия. Лицо ее вспыхнуло.
— Да, кухня просторная! — опять сказал Омар и отправился в гостиную.
Никто не предполагал, что он будет расхаживать по квартире, заглянет в кухню. Женщины встали как вкопанные при его появлении; когда он вышел, так и остались стоять в растерянности. Молчание нарушила Разия. Ущипнув себя за щеки, как это делают женщины из аула, она затарахтела:
— Как он не постыдился, а еще такой интересный человек! С чего это его понесло на кухню? Можно было бы сказать, что невоспитанный, не будь он мэром нашего города!
Отсутствие Мираса и присутствие Омара послужили причиной того, что сегодняшний вечер не был таким веселым, как вчерашний, у Мамыржана; не было песен, не было шуток, смеха; вечер не удался. То ли потому, что Досым не хотел ни с кем делиться Омаром, то ли еще почему, но пять семей, обычно посещающие этот дом, не были приглашены, лишь один Мамыржан удостоился такой чести. Омар не пил, пригубил 1В0 время первого тоста и больше не прикасался к рюмке. А если не пил Омар, то делать это Досыму или Мамыржану было никак нельзя. Женщины тоже, естественно, не могли быть заводилами в этом деле. Жексен за весь вечер не произнес ни слова, зато рот его был постоянно открыт: он влюблено безотрывно смотрел на Омара. Али сегодня был вообще не в своей тарелке, ничего крутом, словно во время ледохода, не слышал; если кто-то обращался к нему, улыбался невпопад, сидел тише воды ниже травы.
«Как этот Омар давит на всех!» — думала Улмекен. Омар держался особо, будто ахалтекинский рысак среди казахских рабочих лошадок; разговор начинал только он, рассказывал что-либо только он, остальные лишь кивали, соглашались. Не может ни на минуту забыть о своем привилегированном положении, о том, что начальник, что главный в этой компании, чувствуется привычка командовать, быть в центре внимания. Когда острит — нужно смеяться, если хочет удивить, полагается удивляться,— он заранее предупреждает об этом интонацией. Словом, требует сопереживания. Но хорош! Элегантен в своем светлосером костюме, импортной модной сорочке и модными часами на руке.
На этом приеме, который начался в девять и закончился во втором часу ночи, были подробно развиты две темы: тема градостроительства и тема любви. Тема градостроительства началась так. В один из моментов из лоджии вдруг послышался скулеж. «Что, щенка держите?» — удивился Омар. Досым стал рассказывать, как нашел
щенка па Дикой улице. «На Дикой?» — переспросил, горевшись, Омар, и.... пошло-поехало! Он сел на своего любимого конька и стал развивать эту тему вглубь. До Дикой улицы пока не дошли руки: там, оказывается, количество жителей в возрасте от года до семнадцати составляет тысяча сто шестьдесят четыре человека,, значит, необходима средняя школа на шестьсот сорок мест, детские ясли на двести мест, детский сад на столько же. Дикая улица далеко от кинотеатра, далеко от Дворца культуры, не выровнена, не заасфальтирована, а руководители комбината — эти денежные мешки — не обращают внимания, не заботятся о Дикой улице, потому что там живет всего восемнадцать рабочих, вот, кстати, Жексен — один из них;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66