И сегодня с восхода солнца до самого заката готовится выполнить свое решение.
Их дом стоит в густом саду, в саду живут две певчие птицы; назвать их соловьями нельзя, соловьи поют в определенное время суток, а эти, начиная с розовой зари, с небольшими передышками поют целый день. Они слушают друг друга, а потом как бы начинают соревноваться. Сегодня Лана проснулась чуть свет от их пения. Лежала, слушала, пытаясь- понять, что же они хотят сказать друг другу, положив птичьи слова на музыку трелей.— Проснулась? — спрашивает одна.— Проснулась,— отвечает другая.—Что скажешь? — говорит одна.—Прекрасное утро! —
говорит другая.— Как удивителен мир,— ноет одна.—- Добрый мир,— говорит другая.—Полетим искупаемся,—говорит одна.—Я уже выкупалась в росе,—говорит другая. «Это влюбленные, друг и подруга»,—догадывается Лана, а птичий диалог продолжается.— Тогда и я искупаюсь в росе,— говорит одна.— Искупайся и обсохни в лучах утренней зари,— говорит другая.— Лана проснулась? — спрашивает одна.— Проснулась,—говорит другая.— Тогда подлетим ближе к ее окну,— говорит одна.— Полетим,—говорит другая. Лана думает: «Они, наверно, крохотные, их невозможно заметить». Сколько раз она пыталась обнаружить этих певуний. Вот и сейчас, наверное, они сидят близко, на ветке, спрятавшись в листве.— Ну давай, спой в честь Ланы,— говорит одна.— Хорошо,— говорит другая. Они то по очереди, то вместе испускают нежные трели, славя Лану. «Они, кажется знают, что я сегодня получу паспорт и буду независимой»,— подумала Лана и вдруг засмеялась.
Но радостное настроение будто смыли водой, когда Лана взглянула на часы. Скоро восемь. Слетев с постели, она второпях умывается, второпях одевается, второпях выскакивает в столовую и в восемь ноль-ноль оказывается на своем месте за столом. Оказаться необходимо — таков закон этого дома. Обычно втроем они молча поглощают завтрак, потом отец с матерью уходят на службу, а Лана остается, предоставленная самой себе. Книги ли будет читать, в кино ли пойдет, будет ли бродить по саду или погуляет со сверстниками — ее дело. Сегодня у нее день особый, решающий день, она чуть не забыла об этом, но напомнила мать: уже в дверях она сказала: «Ночью звонил папа, если не успеет закончить дела в области, возможно, сегодня не вернется. Тогда ты должна погулять с Рексом».
Лана молчит. Опять этот Рекс! Рекс, Рекс, Рекс! Будто нет в доме больше живой души, достойной заботы и тепла. А есть ли я в этом мире или меня не существует — до этого кому нет дела.
Как только осталась одна, заперла Рекса в кабинете отца и прилегла на тахту. Составила план на сегодня. Сначала пойдет за паспортом, потом поедет к подруге Базе т. Вместе они пригласят своих друзей, пойдут есть мороженое, потом — в кино. Если даже Рексу грозит подохнуть с голоду, домой она вернется поздно, будет ждать возвращения отца. Если он и на этот раз купит ей одежду в «уцененных товарах», она совсем уйдет из дома. Уйду, уйду, уйду! И даже не оглянусь!
Получающих паспорта оказалось много, время до обеда там и прошло. В жаркий день не очень-то легко добраться до микрорайона, долго ждала автобуса, измучилась в битком набитом салоне. Зря поехала, пожалела она. Это чувство усугубилось, когда она застала у Бахыт Сауле; девушки не особенно, кажется, обрадовались ее приходу, разговаривали, обращаясь только друг к другу, смеялись, тоже переглядываясь вдвоем. Это разозлило ее. Лана никогда не выдает своих чувств, радуется ли, сердится — все прячется у нее внутри. Вот и сейчас она не подала виду, что обижена, что рушились ее планы «обмыть» паспорт, что трудная дорога в жарком автобусе была напрасной. Она не ушла, резко поднявшись с места и холодно простившись с девушками, нет, она просидела часа два, простилась вежливо, но про себя решила, что больше к Бахыт не пойдет. Они с Бахыт, как говорят казахи, обрезали челки коней друг у друга.
От голода ее даже затошнило. Как только оказалась в парке, купила шашлык, съела мороженое, сидела в кино — шла какая-то фальшь про директора завода, еле дождалась конца, вышла, но снова купила билет в другой зал: там шел арабский фильм, где неправдоподобия было еще больше: парень сидит, пишет письмо любимой и плачет. Уже смеркалось. Она села на одну из свободных скамеек в парке и подумала: неужели папа и на этот раз поступит так же? Подумала и о том, что есть места, о которых много пишут, куда едут молодые,— БАМ, КамАЗ, Нурек... Пришел на ум мотив «Широка страна моя родная...». К ней подошел подвыпивший парень невзрачного вида, спросил, сколько времени, она ответила, тот не ушел, продолжая стоять. Постоял-постоял и сказал:
— Вы скучаете, девушка?
— Нет, не скучаю, дедушка...
Парень отошел. «Оказывается, я уже взрослая, на меня обращают внимание!» — обрадовалась девчонка и опять задумалась, думала долго. Хоть и не было особой логики в ее размышлениях, но все же мысли сводились к одному и тому же: неужели и на этот раз папа поступит так же?
Совсем стемнело, в аллеях в ряд зажглись фонари. Домой возвращаться не хотелось, если уж возвращаться, то, по крайней мере, позже.
Может быть, разговорчивыми бывают люди, не умеющие думать? Как выехали из Таскала, так до самого Ортаса челюсти Аблеза не перестают двигаться. Молодой шофер по имени Болат, проработавший несколько лет с Омаром Балапановичем и привыкший к молчаливому начальнику, совсем обалдел от болтовни нового пассажира. Ведь не скажешь — перестаньте; большой человек, начальник, надо терпеть, другого выхода нет, терпеть и делать вид, что слушаешь.. Да если б он только рассказывал свои байки, еще б куда ни шло, а то ведь то и дело одергивает: «Потише, куда спешишь?», «Осторожно, впереди поворот!», «Милый, что же ты делаешь? Ведь не скотину везешь, человека!» Или еще хуже; «Это, по-моему, у тебя не «Волга», а драндулет, запряженный волами, чего ты тащишься, как неживой?» И вот так всю дорогу. Видно, собственная болтовня ему очень нравится, станет рассказывать что-нибудь— и сам же, довольный, смеется. Он, наверно, из тех руководителей, которые в своем кабинете еще как-то держатся, но вырываются на свободу — и словно прорвавшаяся водопроводная труба начинает хлестать. В паузах между словами мычит: м-м-м... Рассказывая, не поясняет: кто, что, где происходит, в чем дело; это его не заботит, как будто Болат сам должен обо всем знать. «Конкабай сказал то-то», «Конкабай нехорошо поступил», а кто такой Конкабай, что он сделал — пойди догадайся. С ходу начинает растолковывать свое отношение к событию, а в чем его суть, сказать и не догадается. Из его баек ничего нельзя понять, ясно только одно, что рассказывает он для одного себя.
И этот разговорчивый человек, стоило ему переступить порог дома, сразу утратил все красноречие и замолчал. Шофер внес его чемоданы, поставил в передней, сквозь зубы процедил «до свиданья» и ушел, а Аблез облачился в полосатую пижаму и стал умываться. Рауза Ахатовна была дома одна; только когда сели ужинать, вспомнили яро Л а ну. н:,'— А дочь где?
— Не знаю. Что-то новое. У нее не было привычки не являться к ужину.
— Смотри не избалуй...
— Зачем мне говоришь,? Себе лучше скажи!
Разговор на этом иссяк. Ели долго и молча. Перед тем
как разойтись по своим комнатам, Аблез сказал;
— Привез пальто дочери. О зиме, говорят, нужно думать летом. Вытащи из чемодана, пусть отвисится.— И после паузы: — Рауза Ахатовна, Кокеев передал тебе привет. Он так хорошо меня принял! Не скрыл, что на пост председателя горсовета выдвигает мою кандидатуру. Так что готовься!
— Мне-то что готовиться? Сам готовься,— сказала Рауза Ахатовна и ушла в свою комнату.
Лоджия, выходящая на глухой забор, в тихую сторону,— владения Раузы Ахатовны, а балкон, глядящий на улицу,— его, Аблеза. Неудобно, конечно. Если с улицы кто посмотрит, все на виду, да что поделаешь?.. После прогулки с Рексом он, по привычке, лег на балконе на раскладушку и стал смотреть на небо: темно-синий бархат поизносился, а звезды на нем как дыры. Вдруг у него сильно поднялось настроение, грудь распирала радость, показалось, что он еле вмещается на балконе, что существует только он и мир, а он — владыка мира. Поднял правую ногу — и исчезли сотни звезд, поднял руку, растопырив ладонь,— исчезла еще сотня. От этого занятия его отвлек низкий гудящий голос Раузы Ахатовны; он понял, что пришла дочь и Рауза Ахатовна воспитывает ее. Он одобрил поступок жены: правильно, все же у них девочка, не парень, можно упустить момент, девчонка собьется с праведного пути.
Аблез, возлежавший на раскладушке, хоть и узнал, что вернулась дочь, но того, о чем они говорили с матерью, не расслышал; не увидел он и что Лана примеряла пальто, и. что оно ей не понравилось, и что, взглянув на этикетку, она поняла: пальто куплено в магазине уцененных товаров, и обиделась, и наконец решила выполнить свой замысел, написала на листке: «Я ушла, ушла навсегда, меня не ищите!» — и ушла,— всего этого он не знал.
Он также не знал, что его премиленькая привычка покупать одежду только в магазинах уцененных товаров, когда в доме полный достаток, увенчала наконец развал семьи.
Аблез и Рауза Ахатовна хватились дочери лишь утром за завтраком. Они и подумать не могли, что она способна на такое. Когда увидели в гостиной на столе белеющий лист бумаги, оба, словно лишившись дара речи, застыли о открытыми ртами.
— Сукина дочь, что вытворяет! — сказал Аблез.
— С ума, наверно, сошла! — сказала Рауза Ахатовна.
Оба пришли на службу с опозданием на час. В гостиной посудили-посовещались и пришли к выводу — пока никому не говорить о случившемся. Мало ли что в семье бывает. Детская выходка. Посердится, успокоится и вернется. И в милицию не нужно сообщать. Зачем поднимать лишний шум? Потом, когда дочь вернется, сами же попадут в глупое положение.
Прошел день, прошла ночь. Лана не вернулась. Долго вечером сидели в гостиной, в результате Рекс остался без прогулки. Когда он от скуки начал повизгивать и лаять, его заперли в кабинете Аблеза.
— Надо же именно сейчас, в решающий момент, выкинуть такую штуку! — сказал Аблез.
Рауза Ахатовна поняла, почему этот момент муж назвал решающим: стоит вопрос о его продвижении по службе. Если станет известно о выходке Ланы, тогда считай, что все может повернуться вспять. Не то что продвижение— как бы не лишиться того, что есть. Всегда найдутся люди, которые обвинят его в неумении воспитать одну- единственную дочь.
— Она никуда не денется, дней через пять-шесть найдется, нечего паниковать...
Рауза Ахатовна встала и молча ушла в лоджию. Стоит Раузе Ахатовне взглянуть в окуляр телескопа, как она забывает обо всем. Знакомые звезды, знакомый мир; она начинает странствие по нему: хранящие древние тайны бесконечные галактики; звезды, звезды, каждая больше солнца, они отдаляются и отдаляются друг от друга. Куда они движутся? Сколько она ни смотрит, глаз никак не может насытиться видом Вселенной, этой звездной бездной... Обычно Рауза Ахатовна мечтает открыть неизвестную планету и увековечить свое имя, но сейчас она довольна и сопричастностью к этой бесконечной вечности. О большем сегодня она не мечтает... Возможно, это один из способов убежать от никчемных, пустых хлопот, от неудачно сложившейся жизни в этом холодном каменном гнезде, кто знает.
«Ну, завтра уж я вам докажу!» — думал Жексен. Он пришел домой пораньше, чтобы успеть выспаться, хорошо отдохнуть перед решающим днем, лег спозаранок, но не то что уснуть—глаз сомкнуть не может. Только задремал— откуда-то на машине, тарахтя, прикатил отец.
«А. мотор у него барахлит, нужно посмотреть»,—машинально отметил Жексен, лежа с открытыми глазами. Опять задремал — и снова его разбудил отец своим громким басом. Немного навеселе он, что ли? Приказал своей токал— молодой жене — поставить чай и созвать всех детей. Между комнатой, где лежит Жексен, и отцом — глухая стена, но и она не в состоянии препятствовать раскатам голоса расшумевшегося отца. Жексен подумал, что отец погудит и утихомирится, но не тут-то было. Напившись чаю, он начал читать малышам богатырский эпос. Что это чтение затянется надолго, Жексен знал по горькому опыту. Он крепко зажмурил глаза, но не смог улежать на одном боку, стал ворочаться туда-сюда, ему захотелось встать и послушать эпос вместе с малышами, но нужно спать, впереди решающий день, он уже предупредил своего начальника Оразхана, что завтра сделает еще одну попытку установить рекорд. Чем брать свое слово обратно, лучше умереть. Иван Иванович уж сколько времени твердит: «Жексенка, кроме тебя, никто рекорд не поставит. Ради чести нашей шахты не подкачай!» Оразхан тоже бормочет: «Опозорили нас жездиликовцы!» Эпосу, кажется, не будет конца. Жексен начинает злиться. «Ну и повело человека! Зря я вызвался с этим рекордом. Не мог отказать Омару-ага, потому и согласился. И иначе зачем мне все это? Замучают только газетчики да киношники, будут писать, снимать. Не дадут жить спокойно.— Он вспомнил Омара, вспомнил скандал на кладбище.—Конечно, ничего из-за этого с Омаром не случится, но все же перед ним неудобно. Может, кто подстроил? Омар-ага — золотой человек, поистине золотой, ради такого человека завтра еще раз постараюсь поднатужиться, а если поставлю рекорд, посвящу его Омару-ага.— Жексен был далек от неприятностей, нависших над головой Омара, он даже не знал, что тот был вынужден уйти в отпуск.— Возможно, завтра Омар-ага придет в шахту и будет наблюдать за мной по телевизору.— Жексен по-детски улыбнулся.-—Ради него сделаю еще одну попытку!»
Утомившись окончательно, он только-только стал погружаться в бездонные глубины сна, как снова раздался громовой голос отца:
— Старушка," эй, старушка! Куда ты запропастилась? Иди сюда, садись! Твой негодный старик сочинил несколько пословиц. Я тебе почитаю их, а ты скажи — плохо или хорошо.
Жексен опять обозлился. «Ну и ну! Этот пустоголовый сочинитель совсем спятил. Нашел себе занятие! Давно надо было получить квартиру и умотать из этого сумасшедшего дома!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66