Сама сидела рядом в ожидании, когда пробьет девять часов. Но время двигалось медленно. Одев понаряднее Зауре, прицепив к волосам бант, она сама тоже нарядилась: пусть не думают, что жена Берденова совсем пала духом, взяла за руку дочь и вышла из дома.
Музыкальная школа находится в верхней части города, идти до нее порядочно. Они не спеша идут по теневой стороне улицы. Если бы Омар по-прежнему был начальником, разве они бы шли пешком? Каждая проносящаяся мимо машина как бы царапает душу Сауле. Она пристально смотрит ей вслед, особенно раздражают «Волги» голубого цвета. Совсем как у Омара... Так и кажется, вот-вот остановится голубая «Волга», из нее выйдет их шофер и скажет: «Господи, да почему вы пешком идете?! Ну-ка, садитесь!» Но машины не останавливаются. «Ишь развалился!»— сердится Сауле, глядя на сидящего рядом с водителем мужчину, а когда в машине едет женщина, она сердится еще больше, словно та только что выкинула ее из машины и села сама. «Ах, Омар, Омар! Любил забавляться с ружьем, вот оно и довело тебя до такой жизни! Если ты о себе не думал, то хоть бы подумал о нас. Это было твоей обязанностью! Семилетнюю дочь при живом отце ты сделал сиротой. Теперь вот мы с ней и мучаемся...»
Желающих поступить в музыкальную школу оказалось немало. Вдоль длинного коридора с обеих сторон были поставлены рядами стулья. На них, соприкасаясь коленями, сидели отцы и матери, бабушки и дедушки, а рядом, как гусята, вытянув шеи, стояли крошечные абитуриенты. Сердце Сауле защемило: наверно, большой конкурс. Ах, Омар. Омар, если б ты не слетел со своего стула, разве мы бы сидели здесь? Заурешку бы дома члены комиссии послушали и приняли. Ах, Омар, Омар!
С краю освободился стул, Сауле села. Зауреш стоит рядом, будто предчувствует что-то страшное, на лице испуг. Сауле из жалости к дочери чуть не заплакала: за что она-то, бедняжка, страдает!
Рядом с Сауле — старый казах, одетый в купу — войлочный халат, крытый толстой материей. Как в такую жарищу он носит этот халат, удивляется Сауле. Возле старика топчется загорелая черноногая девочка с глазами-щелочками. «А им-то на кой ляд сдалась музыка?!»
Сауле и Зауреш пришли в десятом часу, а очередь их подошла только в три. Устав и проголодавшись, Зауре начала хныкать. «Стой спокойно, перестань капризничать и поблагодари своего отца за то, что мы торчим здесь пять часов». Эх, воротить бы прежние денечки! Съездила бы на машине домой да покормила ребенка...
Из комнаты, где принимались экзамены, вышел улыбающийся молодой человек, редкие волосы его зачесаны назад, будто приклеенные к черепу. И лицо, и одежда на молодом человеке кажутся износившимися из-за частого глажения утюгом. Сауле, понемножку передвигаясь, уже сидела возле двери: следующая очередь их со стариком. Наступил момент, когда у Сауле руки и ноги перестали подчиняться и задрожали. Она сидела, боясь от волнения свалиться со стула. Когда она обратилась к молодому человеку с прилизанными волосами, голос ее был чуть слышен:
— Милый, попроси выйти Курбанова... К — А он сегодня не принимает экзамены. Отдыхает.
«Будь он неладен, а ведь обещал: приду, помогу! Значит, обманывал! Ну погоди, я тебе покажу, прохвост!»
— В следующем году можете снова попытаться, если пожелаете,— вот что сказали Сауле, выслушав игру Зауреш.
«Чтоб тебе пусто было, Омар! Чтоб ты на месте провалился!» Так, костеря своего мужа, Сауле с трудом добралась до дома. Зауреш тоже, кажется, поняла, что не выдержала свой первый жизненный экзамен. Подавленно молчит. От усталости лицо у нее серое, даже вроде бы ростом меньше стала. Увидев это, вспомнив сегодняшний позор и позор, который она терпит последние два с половиной месяца, Сауле, как только переступила порог дома, зарыдала в голос:
— Чтоб тебе провалиться на месте, непутевый!
Она легла на диван в гостиной и зарыдала еще неутешнее, даже не вспомнила о дочери, которая осталась стоять у двери, голодная, усталая, точно бесприютная сирота. Но когда Сауле, выплакавшись, успокоилась, сполоснула опухшее лицо холодной водой, из Тасжаргана неожиданно вернулся Омар, веселый, возбужденный. «Рушится мир, под ногами горит земля, а ему хоть бы что. Ржет как конь!»
Ее еще больше задело за живое, и она опять зарыдала.
Омара ожидало приятное известие. Из вороха непрочитанных газет выпало письмо из Новосибирска, от Николаева. Александр Александрович писал: «Здоров ли, бозбала? На этот раз я тебя не величаю разбойником, а надо бы. В прошлый раз мне не понравилось, что ты так раскис. Вот уж не думал, что мой любимый ученик — размазня и не может противостоять временным трудностям! Я верю, что ты, как говорят твои соплеменники, скоро опять сядешь на своего скакуна. А твой проект по комбинату мы утвердили. Ты, наверное, об этом уже слышал, я хотел по телефону поздравить тебя, но ты исчез в неизвестном направлении. Твое предположение, что почва, на которой стоит комбинат, напоминает кирпич, положенный на кирпич, оправдалось, и предложение насчет шести «гвоздей» нашли правильным. Больше на этой территории никакие стройки проектировать нельзя. Мы рекомендовали постепенно, по частям эвакуировать комбинат на другое место. Твои шесть «гвоздей», самое многое, продержат комбинат лет сто, а мы ведь должны видеть вперед намного дальше. Вот так, бозбала!
Но все это увертюра. Главное, что я хочу сказать,— впереди. Твои пять тетрадей, вернее — четыре, исписанные до конца, и пятую с несколькими страницами, я прочитал. Впрочем, сказать «прочитал» было бы неверно. Я читал их, по крайней мере, раз десять, исследовал, изучал и понял, что при первичном чтении я был похож на человека с
1 Письмо академика Николаева печатается с разрешения Омара. Бозбала — буквально: бледный мальчик, Николаев употребляет в смысле «недотепа»,
нормальным зрением, надевшим минусовые очки. У меня закружилась голова, и показалось, что я схожу с ума или ты сошел. Прочел второй раз, и опять был какой-то сдвиг в мозгах, а потом, видимо, попривык к минусовым очкам или еще что-то, но стал читать уже как бы твоими глазами, повторяю — твоими! Твоя правда! Только потому, что человек смертен (да простит мне господь!) и все то, что он видит, тоже имеет конец, словом, поскольку есть начало и есть конец, поэтому понятие бесконечности он приспосабливает на свой лад. Вот почему мне довольно трудно было понять твою теорию, ведь я тоже смертен! Разумеешь, бозбала? Бесконечность может понять, осознать только математик, и объяснить ее может только он! Какая еще тебе нужна похвала? Трудно говорить, бозбала, о практическом применении твоего труда, но пока точно знаю, что теоретическое значение его огромно. Твой труд я размножил на ротаторе и раздал членам ученого совета. Недавно мы обсуждали его. Приняли решение полностью опубликовать в «Вестнике математика». И этого тебе мало? Суюнчи ты мне должен, вот что я тебе скажу, дорогой, потому что звание доктора наук, считай, уже лежит у тебя в кармане. Знай, что первый голос «за» подаст твой учитель — Сан Саныч.
Передай привет Соне. Пусть перестанет грубить по телефону. (Шучу.)
13 авг. 1973 года».
Омар прочел письмо дважды. Будто боясь, что кто-нибудь увидит, он крадучись, на цыпочках подошел к книжному шкафу, вытащил «Манас» на киргизском языке, положил между страниц письмо академика и как человек, совершивший какое-то преступление, опять осторожно прокрался на свой диван. В это время заверещал дверной звонок. Стуча каблуками, Сауле прошла в переднюю и вошла в кабинет к Омару:
— Разреши?
— Заходи, заходи!
— У входа стоит огромный казах. Пропустить?
— Если огромный, то пропусти! — сказал Омар, улыбаясь, он еще жил радостью от письма.
— Надо же — смеется,— тихо сказала Сауле и вышла.
Незваным гостем оказался Жексен. Стоит смущаясь,
1 Киргизский эпос.
переминаясь с ноги на йогу и вытирая вспотевший лоб широкими ладонями.
— Ага, простите, вот к вам пожаловал!
— Ну, заходи, заходи же!
— Нет, ага, я здесь постою...
— Проходи, садись.
— Нет, ага, я постою... Перед вами...
— Это ты брось! Что это за слова? А ну-ка, садись!
Жексен сел на самый краешек стула, словно готовый
в любую минуту вскочить и побежать.
— Давно не читал я газет и только сегодня узнал, ты установил всесоюзный рекорд, поздравляю,— сказал Омар,
— Ой, ага, это все благодаря вам...
— Как это — благодаря мне?
— Это результат работы вашего воздуховзрывателя и вашей дробилки.
— Скажешь тоже! — Но Омар был доволен.— Ну, выкладывай свое дело.
— Пришел звать вас в гости. Завтра мы женимся... с Разией. Вас... вместе с женге... Комбинат выделил трехкомнатную квартиру... Когда сказал, что собираюсь жениться,— Изотов настоял. И все рабочие с ним... Выпросили ваш дом на берегу моря...
— Это не мой дом, это дом горсовета!
— Ну, все равно! Выпросили этот дом, завтра будет свадьба. Все просят, чтобы вы на этой свадьбе были тамадой... Вы же знаете рабочий народ. Пусть, говорят, он нас не обижает, мы любим его, говорят, к вам хотел прийти сам Изотов, но сегодня он провожает сына в армию... Передал привет.
Омар согласился, обещал прийти, быть тамадой, увел Жексена в столовую и заставил поесть, потом проводил до выхода. Когда тот ушел, из спальни вышла Сауле:
— Зачем приходил?
— Зовет нас с тобой на свадьбу.— Радость от письма Николаева еще не совсем прошла, он сказал эти слова и опять заулыбался.
— Он еще смеется! — проговорила Сауле и вдруг заплакала.
Дочь Аблеза Кенжеева, Лана, нашлась в городе Тольятти, она поступила в одно из профессиональных училищ, а о том, чтобы вернуться домой, к отцу с матерью, и слышать
не хотела, Альберт Исаевич не очень этому удивился, его больше поразило поведение родителей девочки. В течение двадцати четырех дней после исчезновения дочери они не искали ее, не заявляли в милицию. Когда ему стало об этом известно, Альберт Исаевич попросил через тумблер секретаршу:
— Ко мне никого не впускайте, по телефону не соединяйте тоже! — И стал бесцельно ходить по кабинету.
«Это же ужасно! Как, как такое могло произойти? — все спрашивал он сам себя.— Родное дитя! Почему не искали? Уму непостижимо!» Альберт Исаевич позвонил жене.
— Валя, ты когда будешь дома?
— А что случилось?
Он понял, что неожиданно испугал ее.
— Нет, нет. Я так. Просто хотел узнать, приедешь ли ты на обед!
— Конечно, приеду.
Валя работала в Бюро прогнозов погоды, была женщиной миниатюрной, личико с кулачок, шея как прутик, из всей фигуры выделялись только бедра. Голос тоже тонкий: вот-вот оборвется.
Они любили друг друга, но с каждым годом все тяжелее переносили отсутствие детей, может быть, поэтому они души не чаяли в Лане, дочери соседей, красивой девочке с косами до колен. «То-то она в последнее время мне не попадалась на глаза. Думал, что, как обычно, уехала на лето отдыхать».
Они до полночи не могли уснуть, все время возвращались к исчезновению Ланы. Кенжеевы в их глазах сильно упали. Он ведь был против утверждения Кенжеева председателем горсовета. Было неприятно вспоминать, как Аблез, еще не успел уйти Омар, уже сидел в его кабинете, как несколько раз приходил и говорил, вздыхая: «Опять Берде- нов взял ружье и уехал бродить по лесу. Мы дождемся, что снова кого-нибудь застрелит».
— Прав я тогда был, Валя! И до сих пор убежден, что был прав,— сказал он.
Обсудив все, они догадались, почему Аблез заявил об исчезновении дочери только после сессии,— боялся нежелательных разговоров.
— Какой ужас! Какие приспособленцы! — воскликнула Валя. И тут у них возникло подозрение: уж не Кенжеев ли запутывает следствие?
Как только Альберт Исаевич наутро пришел на службу, он выяснил, кто такой Кашафов, как себя ведет, где бывает, с кем общается. Оказывается, за последнее время он дважды был на приеме у Кенжеева. Алексеев срочно попросил вызвать Кашафова. «Слишком вежливый, слишком гибкий молодой человек, кто его поймет!» Кашафов был перепуган, еле скрывал дрожь в руках. «Наверно, каждое мое слово будет звучать для него как приказ. Что ж теперь делать? Может, напрасно вызвал? Ну, была не была!»
— Я вызвал вас, товарищ Кашафов,— сказал Альберт Исаевич как только мог мягко,— по поводу дела Ниеталиева и Берденова.— Он специально назвал первым Ниеталиева.— В смерти сына Ниеталиев обвиняет Берденова. То, что тогда впервые держал ружье, Ниеталиев раньше признавал, а теперь отрицает. Вы очень затянули следствие. Я не хочу вас торопить и не хочу подсказывать выводы. Я вообще не могу вмешиваться в ваши дела. Советские законы ни вам, ни мне не подчиняются, однако я бы посоветовал не тянуть так долго... Товарищ Кашафов, я еще раз повторяю, поймите меня правильно. Я... вас... не тороплю. Не подсказываю вам решения... Я желаю, чтобы вы были честным... Вы поняли меня?
— Понял, Альберт Исаевич!
— Тогда вы свободны.
— Будьте здоровы!
— Будьте здоровы!
Кашафов, согнувшись, попрощался и таким же, согнувшимся, вышел.
Когда следователь ушел, Алексеев задумался: «Как поймет мои слова? Не наломает ли дров с испуга? Но, что бы ни случилось, дело сделано. За этим делом я должен следить сам. Наверно, такого случая еще не было в судебной практике: ни пуль, ни туши медведя, ни свидетелей...»
Затем его мысли перекинулись на Омара. Где бы Алексеев ни был в тот день, чем бы ни занимался, мыслями он все время возвращался к Омару. «Неужели я бросил друга наедине с бедой? Может, спасая себя, раньше времени ушел с поля боя? Может, поддался доводам Кенжеева? Омар если виноват, то только в том, что дал ружье человеку, который не умеет стрелять. Время идет, а дело тянется и тянется, нет конца-краю... Я коммунист и не могу позволить топтать честь человека!»
Чем больше думал Алексеев, тем больше скучал по Омару, вспоминая их дружбу, общие дела. «Разве не про
шли десять лет жизни в заботах об этом городе? Каким был Ортас, когда приехали мы, и каков он сейчас! Разве многие стройки, многие хозяйства не начинал Омар со слов: «была не была», «молчи, а всю ответственность я беру на себя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66