на этот раз она, как обычно, даже не заплакала в голос, а два или три дня ходила посиневшая от переживаний и, наконец, слегла. Ее хотели увезти в больницу, но она не согласилась, лежала с отекшим лицом и воспаленными от слез глазами. Возможно, так показалось Омару, а возможно, на самом деле, жена его за пять-шесть дней превратилась чуть ли не в старуху. Когда он подходил к ней, чтобы подать лекарство или просто посидеть, положив ладонь ей на лоб, она говорила одно и то же:
— Да борись же ты, борись... Пиши, жалуйся, поезжай в Алма-Ату, поговори с друзьями. Неужели они для тебя не найдут стоящей работы? В конце концов иди в институт педагогом, ты же кандидат наук! Или поезжай к академику в Новосибирск, он столько раз сидел за нашим дастарханом, неужели не поможет?
Омар понимал жену, ему было жаль ее, но поступить иначе, чем поступил, он не мог. Он хотел, чтобы справедливость восторжествовала без его унижений и жалоб. Не мог он ей также объяснить, что даже если бы обратился с жалобой, добиться своего было бы не так просто, ибо устоявшееся мнение сильнее каменной крепости и ее стены не сразу пробьешь снарядами правды. Дохлое дело...
— Успокойся. Ты, главное, сама поправляйся, а потом и я начну хлопотать, буду ходить куда надо. Главное же сейчас для меня — твое здоровье! — говорил он. Он чувствовал, что эти его слова подобны выстрелам из рогатки по стенам крепости — убеждениям Сауле, чувствовал это и мучился еще больше: самое тяжелое для мужчины — упасть в глазах собственной жены. В ее понимании он теперь самый жалкий, самый слабый, а доказать обратное он не может, ведь Омар работает там, где могут работать тысячи, Омар — чернорабочий. И он пожалел, что не уехал в Новосибирск или Алма-Ату.
Пролежав в постели с полмесяца, Сауле встала, действительно сильно постарев.
Взаимоотношения с рабочим коллективом и с бывшими сослуживцами довольно быстро пришли в норму. Омар перестал прятать глаза, люди перестали при виде его смущаться; не зная поначалу, как вести себя с бывшим руководителем, они понемножку изжили робость, перешли на простые, человеческие отношения. В первые дни, когда он появлялся в своей спецовке в столовой, рабочие терялись, но постепенно привыкли и не стали вовсе обращать на него внимания. Раньше для всех он был «Омаром Балапанычем», теперь «Балапаныч» как-то отпало само собой и он стал просто Омаром. И он почувствовал себя легко, как скакун, с которого всю зиму не снимали седла и наконец-то расседлали. Некоторые его ровесники из рабочих даже стали перешучиваться с ним, считая своим. Он обрил голову наголо, оказалось, что у него ровный круглый череп; ладони его покрылись мозолями и затвердели, взгляд снова стал уверенным и проницательно острым. Словом, за каких-нибудь двадцать дней он превратился в веселого помолодевшего мужчину. Правда, в первые дни находились и такие, что были не прочь поиронизировать, называя Омара «товарищ начальник», но под жестким взглядом Жексена быстро сникали и конфузились.
К этому времени Альберт Исаевич окончательно обосновался в Ертисском обкоме, а в Ортасе вместо него первым секретарем горкома стал молодой мужчина лет тридцати, Дмитрий Михайлович Кондаков. Раньше он заведовал одним из отделов обкома партии. С Омаром они состояли в приятельских отношениях и даже в шутку называли друг друга уменьшительными именами. Омар звал Кондакова Димом.
Однажды, ближе к обеденному перерыву, в штрек, где работал Омар, спустились Альберт Исаевич и этот самый Дим. Алексеев шутливо сказал Жексену:
— Товарищ начальник, просим отпустить вашего подчиненного за пятнадцать минут до перерыва.
Жексен и .Омар рассмеялись. Втроем — Омар, Дим и Альберт Исаевич — пришли в бункер Изотова. Алексеев обнял его за плечи и, чтобы не обидеть, сказал как можно мягче:
— Доверьте, Иван Иванович, нам ваш кабинет минут на двадцать!
Они долго сидели, разговаривая ни о чем, не касаясь дел Омара. Потом Альберт Исаевич внес предложение:
— Омар, всем известно, что ты не увлекаешься выпивкой, так же как и мы с Димом, но ведь правду говорят, что нет горы, которую нельзя было бы обойти. Что же получается? Дим — первый секретарь горкома, ты — помощник мастера, я тоже величина. Едва ли этим трем незаурядным личностям еще раз придется встретиться на глубине трехсот метров под землей, в бункере, вырубленном из синего камня. Поэтому предлагаю: сейчас каждому выпить по бутылке коньяка, причем выпить залпом и без закуски, ибо еды с собой не принесли.
— По бутылке?.. Но это же убийственно...
— Ничего! — Альберт Исаевич вытащил из кармана три сувенирные пятидесятиграммовые бутылочки.
Кондаков, видимо совсем непьющий, тут же раскраснелся и вспотел.
Известно, что в океане, даже когда гладь лишь чуть- чуть рябит, в бездонной глубине на сотни километров навстречу друг, другу устремляются подводные течениям как десятки драконов, мчатся они, сталкиваются и разбиваются в смертельной схватке, будто совершают жуткий танец в аду. Именно таким, внешне безмятежно спокойным, был Омар, но, пожалуй, только он один знал, что в глубине этого покоя творилось то же, что и в океане. Этим мятущимся, рвущимся и страдающим была мысль об Улмекен. Сколько он ни гнал из всех закутков души ее милый облик, разве помогло? Нарочно вспоминал ее неожиданную грубую выходку в доме отца, вызывал в памяти малейшие недостатки ее внешности, вспоминал и пытался поверить в придуманный им самим отвратительный портрет ее, разве помогло? «Тебе ли сейчас, когда сам висишь на волоске, когда находишься в положении бездомной собаки, думать о бабе?» — ругал он себя, разве помогло? «У тебя честная, порядочная жена, любимая дочь»,— стыдил он себя, разве помогло? «Тут нет любви, тут только плотская страсть, а плоть — это раба души. Если ты не в состоянии усмирить свою плоть, если не можешь справиться с низменными страстями, можешь ли ты
называться человеком? Возьми себя в руки, брось, забудь избавься от этого наваждения!» — уговаривал он себя, разве помогло? Стоит перед глазами — прекрасная, покорная, умоляющая.
В один из таких дней он спросил у Жексена:
-— Как чувствует себя твой зять Досым?
— Плохо, агатай! — ответил тот.— Его положили в больницу. Врачи говорят, что лекарства от такой болезни люди еще не изобрели. Только покой, сказали, нужен. Его душу грызет червь, если удастся самому Досеке победить его, тогда он выздоровеет.
Через несколько дней Омар опять спросил:
— Как самочувствие твоего зятя Досыма?
— Плохо, агатай,— ответил Жексен,— поскольку врачи рекомендовали покой, мы достали путевки в Сары-агач под Ташкентом, и они уехали туда вдвоем с Улей.
«Уехали вдвоем с Улей». Что было бы с бедной матерью, если бы начавшее уже жить в ее чреве долгожданное дитя случайно погибло бы? Так же пусто стало и в душе Омара. Ортас тоже опустел для него. Ведь хотя ее и не было рядом, хотя он не держал ее в своих объятьях, но все же надеялся встретить, знал, что она где-то рядом, недалеко, а теперь судьба, подобно мачехе, всучив конфету, бросила его одного в пустом доме.
Омар больше не стал препятствовать своему решению. Оформил на десять дней отпуск без содержания и отправился в путь. Сауле обрадовалась — наконец-то решил похлопотать за себя! И Матеков понял так же. А поняв, испугался.
Когда он попросил билет на самолет до Ташкента, кассирша рассмеялась:
— Распроданы десять дней назад. Хотите за десять дней вперед — пожалуйста!
Омар пришел на железнодорожный вокзал: возле каждой кассы — сотни людей, на перроне, в помещении вокзала, под каждым предметом, дающим спасительную тень, кишит молодежь — похожие друг на друга чернявые пар ни, белолицые девушки. Это, наверно, те, кто поступил учиться, провожают того, кто не поступил. И это в нашем областном городке, а каково теперь в столице!
Пробиться хотя бы к одному из окошек он не смог, по
звонить руководящим товарищам постеснялся. Вот сейчас-то он пожалел, что не взял с собой депутатского удостоверения. В силу своей обычной «болезни» не брать в дорогу никаких вещей, на этот раз он и вовсе отправился в путь налегке: раздетый, с непокрытой головой, и не просто непокрытой — обритой наголо. Батник, джинсы, легкие туфли. Кроме денег, в кармане ничего — ни записной книжки, ни документов. Изнывая от нестерпимой жары, он стал слоняться по привокзальной площади, обошел все ларьки, побродил по базарчику и наконец, когда почувствовал голод, нашел в стороне от скопища людей дешевую столовку.
Здесь тоже народу битком. В одном из углов торгуют пивом и вином в розлив. Тут свои, специфические клиенты, а с подносами стоят в очереди парни и девушки. Омар взял котлеты, чай и устремился с подносом к крайнему столику. Высокий парень в очках, дожевывая еду, показал Омару на чемодан, что стоял у него в ногах:
— Приглядите, пожалуйста, за ним. У меня очередь подошла, хочу кружку пива выпить. Вам принести?
— Нет, спасибо!
Омар насмешливо подумал: а ведь можно бы, покараулив чужие вещи, заработать кружку пива! В пивном углу вдруг возник какой-то шум. Омар увидел, что «его» очкастый парень с кем-то сцепился.
— Да не стоял он! — кричали из очереди.
— Стоял я! Не верите — спросите вот этого человека!— оборонялся «его» парень. Словесная потасовка угрожала перейти в физическую. Очкарика какой-то верзила притиснул к стене и тянулся кулаком к его лицу.
Омар в мгновение ока очутился рядом с ним:
— Ну-ка, ну-ка, мужики! Вы что, втроем на одного?— На помощь верзиле пришли его два товарища.— Ну раз уж вам так хочется подраться, деритесь по одному! — Он крепко сжал локти двоим и повернул к себе.
Один из скандалистов — с испитым лицом — посмотрел на Омара с презрением:
— Это на тебя-то я должен выйти?!
— Э, нет, со мной тебе драться не придется,— Омар эти слова произнес с нарочитой многозначительностью.
— Почему?
— Потому.
В ответе его прозвучала скрытая, непонятная угроза. Не зная, чем дело пахнет, верзила отступил, Глядя на
него, утихомирились и другие два скандалиста. Раздалось несколько голосов из очереди:
— Да пропустите очкарика! Пусть возьмет свою кружку!
— Стоял он, стоял! Мы видели!
Выпив пива, парень в очках повеселел. Протянул Ома- РУ Руку:
— Давайте познакомимся. Меня зовут Константин, можете просто — Костя.
Как оказалось, Костя следовал из Новокузнецка, откуда был родом, в Самарканд. Цель? Да у него не было определенной цели, просто хотелось поглазеть на седую старину, на загадочный Восток.
— Я 'ведь случайно сошел на этой проклятой станции,— жаловался он Омару,— кто знал, что здесь с билетами туго. Уже три ночи провел на вокзале, в этом муравейнике. В наших местах случается, что в целом вагоне всего один человек едет. Ко всему этому взял с собой чемодан, битком набитый одеждой, будто меня мог захватить в пути буран!
Костя оказался шахтером.
— А ты сам кто? — спросил он.
— Я тоже шахтер!—Омар впервые представился с гордостью.
— Я добываю уголь.
— А я — цветной металл! — Омар почувствовал себя еще лучше.
«Надо было вместо «цветной металл» сказать: редкие металлы»,— пожалел он.
Они с Костей быстро нашли общий язык и стали искать пути, как достать билеты. Костя, снова подкинув свой чемодан Омару, отправился на разведку.
— С билетами дело дохлое, надо договариваться с проводником. За деньги они продадут и души! — попытался прикинуться бывалым благодушный Костя.
Наконец они попали в один из многих поездов, следующих из Западной Сибири в Среднюю Азию.
— Ну, Рома, дуй за мной! Договорился с проводницей шестнадцатого вагона! Просит по сорок рублей, надо соглашаться! Не до щепетильности, пошли!
Жара снаружи, под палящим солнцем, была раем в сравнении с тем, что творилось в вагоне. Не успели они войти, как духота схватила их за горло и стала душить.
— Кстати, может, выйдем, попробуем попасть на скорый?
— Что ты! Даже и не заикайся! Скажи тысячу и один раз спасибо, что сюда попали.
Поезд их больше стоял, чем двигался; как гусеница взбирается на верхушку высокого дерева, он еле полз по бескрайней степи. Когда тронулся, через открытые окна ворвался пахнущий пылью ветер. Хотя после этого насыщенный табачным дымом и запахом пота воздух в вагоне и посвежел, но все же большого облегчения не принес. Занявшие крайнее купе молодые парни сначала принялись расправляться с батареей полных бутылок, которые стояли на их столе, а когда им удалось одолеть их, началась битва с аккордеоном. Они яростно рвали мехи, желая из аккордеона сделать несколько, аккордеон же не поддавался и что есть силы горланил: «Не порвусь!» Парням так и не удалось разорвать его на части, но своими песнями они все же заглушили его громкий голос.
Костя и Рома (Костя перекрестил Омара в Рому, и тот больше не протестовал) нашли местечко в среднем купе и кое-как пристроились. Полка оказалась суверенной территорией словоохотливого бородача; когда стемнело и надо было располагаться па ночь, бородач расстелил скатанную постель и растянулся на полке во весь рост. Двое пассажиров попали в затруднительное положение. Перед ними стоял выбор: либо торчать всю ночь у окна в коридоре, либо, тысячу раз извинившись пристроить на чужой полке хоть частично свои ягодицы. По договоренности с проводником они не имели права требовать отдельные полки.
Хозяин суверенной территории молодой, лет двадцати, парень. Его, как бы в наказание другим, природа наделила неустающими челюстями. Он не умолкает ни на секунду. Без конца говорит и говорит. Слушатели его подобны ему: две девушки сидят с открытыми ртами. Голос парня невыносимо терзает барабанные перепонки. Невольно улавливая кое-что из рассказов бородача, Омар понял, что он — строитель высоковольтных линий. Нет уголка в Союзе, где бы он уже не побывал: и Львов, и Курилы, и Чарджоу, и Уренгой называет он. Он так рассказывает об этих местах, с таким смаком, что девушкам наверняка хочется вскочить и сломя голову бежать в эти города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66