Омару стало до боли жаль ее; жена и дочь глядели на него с мольбой, как бы спрашивая — что же теперь будет, неужели обвалится наш шанрак? Хоть Омар и знал, что должен приободрить их, сказать ласковое слово, но не смог, не хватило воздуха, точно в горле застрял камень.
— Ты бы поел перед уходом,— опять с трудом выговорила Сауле.
Голос Омара тоже был еле слышен и дрожал:
— Поем, когда вернусь... Приду скоро...
Он разозлился на себя за то, что семья его вдруг стала такой жалкой, что й сам он вместе с ними превратился в какого-то робкого человечка. Хорошо, что он привык владеть собой, ибо сейчас захотелось обрушиться на жену. Но он только и сказал:
— Ты, оказывается, перестала водить ребенка в детсад;..— Не желал, но голос прозвучал резко, даже зло.
Сауле сникла еще больше:
— Нездоровится ей...
Омар вышел из дома под влиянием этого настроения. Не видя ничего вокруг, быстрым шагом дошел до горсовета и, даже не кивнув ни здоровающимся с ним сотрудникам, ни вставшему с места и откозырявшему дежурному, прямым ходом поднялся на второй этаж и открыл дверь своей приемной. И тут его точно царапнуло по самолюбию: Назым, которая обычно при виде его смущенно краснела и вспархивала со стула, на этот раз даже бровью не повела, не поздоровалась, а лишь взглянула так, словно спросила, зачем он явился. Растерявшись, Омар поздоровался первым; девчонка в ответ еле шевельнула губами и осталась сидеть. Из-за этого, казалось бы, незначительного события он в течение всего дня совершал непростительные ошибки. Не спросив Назым, есть ли кто в его кабинете, он резко рванул дверь и тут опять почувствовал укол самолюбия — за его столом сидел Аблез, прямой, застывший, словно перед тем, как ему родиться, его вырезали вместе вот с этим коричневым столом из цельного куска фанеры.
Перед Аблезом стоит Покатилов, кажется, что-то докладывает. Насколько сгорблен Иван Гаврилыч, настолько прям Аблез.
Иван Гаврилыч, повернувшись к Омару, слегка кивает, похоже, он побаивается при Аблезе почтительно поздороваться с ним, а возможно, и нет, но Омар его так понял, а поняв, опять ощутил укол самолюбия. Он присел на один из обитых кожей стульев, стоявших в ряд вдоль стены. Почему Иван Гаврилыч стоит? Почему Аблез не предложит ему сесть?
Аблез и Иван Гаврилыч и не думают обращать на него внимания, пришел ли, ушел — им нет до этого дела; изогнувшись серпом, стоит Иван Гаврилыч, и, застыв как колотушка, сидит Аблез. Аблез Схмотрит на Ивана Гаври- лыча в упор, подозрительно, как бы безмолвно спрашивая, что, дескать, ты еще там напортачил, что с тобой делать? Иван Гаврилыч волнуется, говорит, чуть ли не заикаясь:
— Расчеты мои, по-моему, верны...
— Верны-то верны...— Аблез возвращает ему папку.— На, возьми! Я не говорю, что твои расчеты не годятся, я говорю, что нельзя нарушать закон. Тебя и меня посадили не для того, чтобы мы плевали на законы. Понятно, Иван Гаврилович? Нельзя транжирить государственные средства налево и направо.
— Это, конечно, но согласно постановлению...
— Постановление постановлению рознь, разве не так? За постановление, рожденное дурной головой, нельзя умную голову с плеч снимать.
— Конечно, но...
— Ладно, иди!
— Хорошо...— Иван Гаврилыч сначала попятился, а потом, двигаясь бочком, вышел. Как один унижает другого!
Аблез сделал вид, что только теперь заметил Омара. Не здороваясь, спросил напрямик:
— Так, Омар... У тебя дело есть?
Эти слова прозвучали, как «кто тебя сюда звал?».
— Я хотел подписать приказ о моем отпуске,— сказал Ойар и даже сам не заметил, как это объяснение помимо воли вылетело из его уст.
— Ну... Об этом можешь не беспокиться, я уже издал приказ...
Омар настолько растерялся, что не смог даже рассердиться, и говорить ничего не стал, ибо для достойного ответа нужно разозлиться, подогреть себя, а чтобы разозлиться, надо с чего-то начать или хотя бы собраться с мыслями; сейчас же, что бы он ни сказал, все равно верх будет Аблезов. Это точно.
Понял это и Аблез. Наклонившись вправо, он среди многих телефонов отыскал голубую трубку и, повернув дважды диск, произнес:
— Зайди ко мне.
Омар понял: позвал кого-то из начальников отделов, ас ним разговор окончен. Он встал, двинулся к двери, не простившись. Аблез тоже не ожидал особых знаков внимания с его стороны, не спросил, почему торопится, промолчал.
От неудачного удара иной бильярдный шар блуждает по сукну, ударяясь то об один, то о другой борт. Нарушая положение неподвижных шаров, разбивая нетронутую кучу, он портит всю будущую игру. Положение Омара было примерно таким же. Он, никого не видя, а если даже и видя, не оборачиваясь, а если и оборачиваясь, то не кивая в знак приветствия, вышел на улицу. Только тут, на стоянке автомашин, он пришел в себя от забытья, и то лишь потому, что в его бедро ткнулась черная «Волга» и, квакнув, попросила освободить дорогу. Он успел заметить номер: из их гаража, персональная машина какого-то начальника отдела; тот, что сидел внутри, сделал вид, будто не замечает Омара, повернулся к нему в профиль, Омар тоже не стал ломать голову, кто за рулем, и, шагнув в сторону, пропустил машину.
Зло на самого себя стало разгораться еще больше, он готов был как птицу ощипать и съесть себя. Если уж шар стукнулся об один борт, то он непременно стукнется и о другой — Омар пришел к Мамыржану. Мамыржана дома не было, а Кадиша, увидев его, громко зарыдала и упала в обморок; в доме, наверное, готовились к поминкам — семь дней,—на кухне толклись какие-то женщины, они вышли в переднюю и прямо-таки застыли, глядя на него; выбежавшие на крик матери Раушан и Талгат тоже испуганно смотрели, как бы безмолвно спрашивая, зачем этот человек пришел сюда; он посидел немного в изголовье лежавшей на диване без сознания Кадиши и сказал:
— Чем я могу утешить вас?.. Сказать «не плачьте»?..
Когда он уходил, вслед раздались недовольные голоса:
— Что ему здесь нужно? 1
— Э-э, будь он проклят, бессовестный! Пришел сюда, потому что мучит совесть, чувствует свою вину!
— Он, наверно, боится, что на него в суд подадут!
Голоса женщин звучали громко, может быть, сознательно громко, чтобы он слышал.
Омар опять не знал, что ему сейчас делать. У него был друг по имени Дулат, с которым он, закончив один институт, приехал в город Ортас. Умер в позапрошлом году, оставив девять душ детей и обезумевшую от горя жену. Он был смирным, как говорят, неспособным даже вынуть траву изо рта овцы был талантлив, но невезуч. Старшему из детей было одиннадцать, жена не работала. Как давно я их не навещал, не будет мне добра, пришла в голову гнетущая мысль.
Он свернул в магазин, купил дорогих сладостей, пришел в дом покойного друга. Райгуль, постаревшая — волосы начали седеть,— встретила Омара сердечно, поставила на плиту чайник, а детишки бросил на шею, довольные, расшалились. В доме поселилась бедность, надо одну из ближайших получек отдать им, решил он. Когда очутился на улице, опять задумался; пошел к центру, купил цветов; перейдя наискосок пригорок на окраине, шел еще часа полтора и пришел на казахское кладбище, положил цветы в изголовье друга; могила неухожена, поросла травой; вырвал жесткие пучки и потом долго стоял, покачиваясь, ухватившись двумя руками за железные прутья ограды. Друг, ты был талантливее меня, но ушел, так и не раскрыв ни одного из своих природных дарований, ушел, не осуществив нашу общую мечту. Все, что не довелось сделать тебе, наверно, должен бы сделать я, но теперь?.. Едва ли... Ты видишь, в какое плачевное положение я попал по воле, случайных обстоятельств... В жалкое положение... Он бы не простил меня... Конечно, упрекать бы не стал, но взглянул бы осуждающе, а ведь мне этого достаточно. Дуб — так Омар называл своего друга при жизни. Он был высоким, могучего телосложения, руки, как сучья, доставали до колен... Когда ты умер, я поклялся на твоей могиле работать вдвойне: и за себя, и за тебя. Но не удается мне исполнить эту клятву... Не только тобой — собой не могу быть... Я ведь даже кожаную тетрадь в желтом переплете, которую хотел посвятить твоей памяти, до сих пор не могу закончить. Конца не видно этой работе... Затягивает повседневная суета, быт. Все думаю об одном — город, город... Вот с этой мыслью и прожил семь лет, семь лет моей жизни... Не мог за эти годы вырвать час, всего час в сутки, чтобы закончить желтую тетрадь... Когда я думаю о тебе, мне кажется: заверши я нашу работу — и можно бы лечь рядом с тобой... Боюсь, что я бездарь, мой любимый Друг...
Эти надгробные слова он говорил долго и даже не заметил, как, сжимая ржавые прутья могильной ограды, слегка погнул их. Вечерело. Солнце уже опускалось на свое гнездо, весь мир, как глаза долго плакавшего человека, покраснел. Омар удивился: как так? Ведь, кажется, он только что пришел... Ну что ж, дорогой друг, оставайся снова один, ничего не поделаешь...
Когда он с трудом начал выбираться из крутого лабиринта установленных впритык друг к другу надгробий, возле свежей могилы с краю, у прохода, он заметил мужчину в позе мусульманина, читающего молитву. Мужчина сидел на корточках, с опущенной головой, одетый в черное. Оказывается, Мамыржан. Увидев его, Мамыржан вскочил, словно ожидал этого прихода, не удивился, без признаков растерянности протянул Омару обе руки:
— Омаржан... Постарайся меня простить...— и заплакал. Держа обеими руками протянутую руку Омара, наклонился и несколько раз поцеловал: — Омаржан... Прости меня, айналайын, прости, родной.—Он рыдал.
Омара это тронуло:
— Успокойтесь, Маке, успокойтесь.— Он слегка коснулся ладонью его спины.
Так они простояли довольно долго. Омару стало не по себе от часто повторяемого Мамыржаном «прости», и он сказал:
— Я пришел, чтобы положить цветы на могилу Дулата...
Сказать-то он это сказал, но лоб его покрылся испариной, запылали щеки: ведь он имел в виду своего друга Дулата! Мамыржан же отнес эти слова к сыну и стал благодарить:
— Спасибо, Омаржан! Спасибо, айналайын! Совершил я на кладбище собачий поступок, схватил тебя... прости, брат!
Омару стало вовсе неловко:
— Хорошо, Маке! Будьте здоровы! — Он повернулся и ушел.
И опять начал говорить сам с собой. То, что ему стало
неловко, это естественно, ведь тогда, в горе, он не соображал, что делает... О боже... Дело не в поступке отца —дело в смерти сына... Оборвалась жизнь... Какой ужас! Зеленый, нераскрывшийся бутон лопнул, обнажив ярко-красный лепесток... Из синих губ хлынула кровь... Перед глазами Омара снова предстала вся эта страшная картина, опять его душа содрогнулась, опять затрясло тело. Наверное, всю жизнь меня будет преследовать это ужасное видение... И зачем я повел этого бедолагу на Самар-озеро?! Зачем я прельстил охотой человека, никогда в жизни не державшего в руках ружья?! Эх, некому мне всыпать как следует! Омар спустился с пригорка и вдруг, приостановившись, неожиданно рассмеялся — какой же он чудак! Он так открыто горюет, он так убивается из-за смерти парня, что люди подумали, наверное, что он оплакивает свою будущую судьбу! Омар опять рассмеялся. И в доме Мамыржана подумали, что я забочусь о своей голове. Не-ет, не выйдет! Меня не за что осуждать людям, и меня не обвинишь Так легко...
За эти дни, казалось, Омар растерял все свои волевые качества, как магнит, соприкасаясь с деревом, теряет свои свойства.
Аблез жил в том же доме, что и Омар. На одном этаже и на одной лестничной площадке. Но они, подобно другим соседям, не общались семьями, не приглашали в гости друг друга. При случайных встречах просто кивали головами.
По внешнему виду Аблез истинный казах, коренной степняк, но быт его организован на европейский лад. В этом вопросе Аблез на редкость постоянен и последователен. Жена его, женщина крупная, крупнее его самого, с холодным длинным лицом, напоминает лошадь. Прическу носит строгую — пучок, как в сороковые годы. Она тоже твердых правил и взглядов. Преподает физику в здешнем филиале Политехнического института. Никаких ни с кем дёл, живет сама по себе. У нее устоявшаяся репутация незаменимого специалиста, студенты уважают, в коллективе побаиваются. Руководители филиала не считают лишним, прежде чем принять какое-либо решение, осведомиться, что думает по этому поводу Рауза Ахатовна.
Порядок в семье жесткий, никаких лишних слов, лишних действий; насколько нахмурены брови Раузы Ахатовны, настолько в доме отдает изморозью; Аблез, как только приходит со службы, надевает полосатую пижаму и скрывается в своем кабинете, просматривает газеты, смотрит телевизор; ужинают втроем, молча, не спеша, затем Аблез выводит на улицу Рекса и прогуливает минимум полтора часа, но в одиннадцать в любом случае голова его должна коснуться подушки.
Рауза Ахатовна не приспособлена к ведению домашнего хозяйства. Всю необходимую еду она покупает в «Кулинарии» и набивает ею холодильник. В ее обязанности входит все это — полусырое, полусожженное — поставить на стол перед мужем и дочерью. После ужина она тоже прячется в своей комнате, перелистывает книги, готовится к лекции, но когда она выходит в лоджию... Вот когда семья, быт и вовсе для нее не существуют, не представляют никакой цены! Она наклоняется к окуляру телескопа, который установлен в лоджии, и обозревает южную половину неба. Это ее владения. У нее есть знакомые звезды, есть и незнакомые. Она начинает бродить по небу и только в полночь ложится. Семейная беседа, общий разговор не стали обычаем в этом доме.
И вот в этом холодном каменном гнезде, образовав трещину, проклюнулся и уже начал цвести изящный цветок— единственная дочь отца и матери, их первенец и их же последыш Лана. У нее тоже своя комната, персональный телевизор, свои книги; читай, смотри, лежи — воля твоя. В доме тихая, даже довольно робкая, Лана в среде своих сверстников — бойкая и остроумная, одна из тех, про кого говорят —палец в рот не клади. Вот эта самая Лана перед сном записала в своем дневнике: «Он выехал из Таскала. Завтра вернется. Если нынче повторится то же самое, я уйду из этого дома, уйду навсегда».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66